Поймал он журавленка, под крыльями его бечевкой обвязал, кончик сунул себе в зубы. За лягушку принялся. Этой хомутной иголкой губу проколол, дратвину протянул, узелочек завязал - и готово. Подает концы пленным.
- Игру, - говорит, - сейчас делаем.
Правило такое постановил: один должен лягушку за дратвину перед носом у журавля тянуть, а другой за бечевку держаться и на кукорках за журавлиным ходом поспевать. Скомандовал первый забег. Журавленок на весь галоп летит - до лягушки добраться бы, бечевка внатяжку, а провожатый поспевает-поспевает за ним да на каком-нибудь разворотчике - хлесть набок. Карлушке смешно, конечно… Ему в улыбку хоть конверты спускай. А пленным тошно. Жалко курлышку, а пришлось отвернуть ему головенку.
На другой день снова является Карлушка бега устраивать.
- Кде шурафель? - спрашивает.
- Съели, - отвечают. - Сварили.
Сбрезгливил он рожицу:
- И-ых… И как у вас язик повернуль! Такой весели вольни птичка!
Через неделю - другую забаву нашел.
Переписал, стало быть, в тетрадку все русские имена и решил вывести, сколько процентов в нашей армии Иваны составляют, сколько Васильи, Федоры и прочие поименования. На вечерней проверке выкликает:
- Ифаны! Три шака перет!
Сосчитал, отметил в тетрадке, в сторону Иванов отвел.
- Крикорий! Три шака перет!
Григорьев пересчитал.
- Николяй! Три шака перет!
Вечеров шесть прошло, пока обе смены обследовал. Осталось человек двенадцать с именами, которые в Карлушкином поминальнике не, обозначены. Этих персонально переписал. Тут и Калины нашлись, и Евстратии, а один Мамонтом назвался. Стоит этот Мамонт головы на полторы других повыше, в грудях этак шириной с царь-колокол детинушка, рыжий-прерыжий и конопатый, как тетерино яичко. Карлушка перед ним вовсе шкалик.
- Што есть имья такой - Мамонт?
Тот парень от всего добродушья объясняет:
- Зверь такой водился до нашей с вами эры. Мохнатый, с клыками, на слона похожий. У нас в Сибири и доселе ихние туши находят.
Голос у парня тугой, просторный такой басина. Говорит вроде спокойненько, а земля гул дает. Сам глазами улыбается чуть. Голубые они, доброты в них не вычерпать.
- Кто тебя так ушасна называль?
- Батюшка так окрестил. Поп.
- Разве у батюшка-поп другой имья не быль?
- Как не быть поди? Было. Да у моего дедушки на этот случай мало денег погодилось. Не сошлись они о попом ценой, вот он и говорит деду: "За твою скаредность нареку твоего внука звериным именем. Будет он Мамонт".
- Ай-я-яй! - Карлушка соболезнует. - Весь карьера наизмарку… А как твой фамилий?
- Фамилия-то ничего. Котов - фамилия.
- Как, Котофф?
- Да так. По родителям уж.
- Карош фамилий. А зачем, Котофф, плен попадалься?
- Пушки жалко было. Такая уважительная "сорокапяточка" - хоть соболю в глаз стреляй. Вот, значит, я ее и нес. С ней ведь бегом не побежишь. Ну, ваши мне и сыграли "хэнде хох".
- Оха-ха-ха-ха… - закатился Карлушка. - Это наши репят ловки: "рука верх" икрать.
А Мамонт все про пушку:
- Она на прямой наводке в ножевой штык могла попасть, в самое лезвие. Жалко же бросать. Бывало, наведу ее…
На этом месте кто-то его под ребро толкнул: "Нашел, мол, где вспоминать. Простота…"
Мамонту такой намек не понравился. Давай обидчика разыскивать. А Карлушке с вахты какое-то приказание как раз передают. Подсеменил он к Мамонту - бац его кулачком в ребровину - ровно порожняя бочка сбухала.
- Пасмотрю, как ты пушка таскаль. Идьем за мной!
И повел его на квартиру к коменданту лагеря. Тому в это время статую мраморную на грузовике привезли. Верст пять не доезжая города, какие-то хоромины разбомбленные стояли - пленные там кирпичи долбили из развалин. Пристройку к станции делать задумали инженеры.
До подвалов когда добрались, а там статуй этих захоронено - ряды стоят. Вот комендант и облюбовал себе. Богиня какая-то. Сидит она на камушке, одежонки на ней - ни ленточки. Только искупалась, видно. Волосы длинные, аж по камню струятся. С лица задумчивая, губы капельку улыбкой тронуты, голова набочок приклонена, и вся-то она красотой излучается. Мамонт даже чуток остолбенел. Такая теплынь, такая тревожная радость ему в грудь ударила - смотрит, глаз не оторвет. Забылся парень. Карлушка поелозил губищами и говорит:
- Пушка таскаль? Ну-ка полюби эта девочка немношка. В комнату ставлять надо. Пери!
Обхватил ее Мамонт, приподнял и… понес! Карлушка поперед его бежит, двери распахивает да окает:
- О-о-о! Здорови, черт Мамонт! Восемь человек силя-насилю погружали.
А Мамонт ее так обнял - только каменной и выдюжить.
Пудов поди восемнадцать мрамор-то тянул. Тяжело. Сердце встрепыхнулось, во всю силу бухает. И слышит вдруг Мамонт, вот вьяве слышит, как у богини тоже сердечко заударялось. Бывает такая обманка. Кто испытать хочет - возьми двухпудовку-гирю, а лучше четырех, прижми ее к груди в обхват и поднимайся по лестнице. И в гире сердце объявится. Мамонту это, конечно, впервинку. Приостановился: бьется сердечко, и мрамор под руками теплеет.
- Фот сута поставливай, - указывает Карлушка.
Опустил он тихонечко ее, и в дрожь парня бросило. Ноги дрожат, руки дрожат - не с лагерного, видно, пайка таких девушек обнимать. Комендант платочком пробует, много ли пыли на мраморе, а Карлушка что-то гуркотит-куркотит ему по-немецки и все на Мамонта указывает. Пощурил комендант на него реснички. Потом головой прикинул. "Гут", - говорит. Дотолковались они о чем-то. В лагере идут, подпрыгнет Карлушка, стукнет Мамонта ладошкой пониже плеча и приговорит:
- Сильна Мамонт!
Десяток шагов погодя опять хлопнет и опять восхитится:
- Здорова Мамонт!
А тот про богинино сердечко размышляет, дивуется, и сама она из глаз нейдет.
В лагерь зашли. Мамонт к своему бараку было направился, а Карлушка его за рукав:
- Ты другой места жить будешь…
И повел его в пристроечку, где повара обитались.
Командует там:
- Запирай свой трапочка и марш-марш нова места.
Объяснил поварам, куда им переселяться, и с новосельем Мамонта поздравил.
- Тут тебье сама лютча бутет.
Тот по своей бесхитростности соображает: "Правильно, дескать, покойный политрук говорил, что немец силу уважает. Видал? Отдельную квартерку дали!"
Перенес он сюда свою шинелку серую, подушку на осочке взбитую, одеялко ремковатое - устраивается да припевает на веселый мотив:
Утро вечера мудрей,
Дедка бабки хитрей,
Стар солдатик…
Только "мудрей-то" на этот раз вечер оказался.
Через полчаса является Карлушка - две бутылки самогону на стол, корзинку с закуской.
- Гулять, - говорит, - Мамонт, будем!
Ну, и наливает ему в солдатскую кружку.
- Пей, Мамонт!
Тот, недолго удивляясь, со всей любезностью:
- А вы, господин ефрейтор?
- Я, каспадин Мамонт, сфой румочка потом выпивайт. Пробовай без церемония.
Баранью лопатку, зеленым лучком присыпанную, из корзинки достает, полголовы сыру, лещей копченых, хлеб белый…
- Пей, Мамонт!
Окинул тот Карлу своими голубыми глазами, прицелился в жижку и по-веселенькому присловьице подкинул:
- Ну! За всех пленных и нас военных!..
- Так точна, - Карлушка подбодряет. - Кушай.
До плену-то Мамонту два пайка врачи выписывали. Приказ даже по Красной Армии был, чтобы таких богатырей двойной нормой кормили, а в плену ему живот просветило. На кухне, верно, другой раз повара ему и пособолезнуют - плеснут лишний черпак, а все равно он от голода больше других перетерпевал. Такой комбайн… Ну, и приналегает.
Карлушка ерзает на чурбачке, ждет. Минут только десять прошло, как Мамонт кружку опорожнил, а у него и страх и терпенье израсходовались. Губу на губу не наложит - скользят. "Если его схватит, - про Мамонта думает, - я себе пясточку в глотку суну и опорожнюсь". Застраховался так-то и плеснул на каменку. Сырку нюхнул, лещево перышко пососал и растирает грудь. Растирает и таково усладительно поохивает:
- О-о-ох… О-о-ох! Сердца зарапоталь. Перви рас за тва недель… Ты, Мамонт, не звай меня больше каспадин ефрейтор - Карль Карличь кавари!..
- Храшо, Карь Карчь! Слушассь!
А Карл Карлыч совсем от удовольствия размяк.
- Мамонт! Ты будешь мой кот. Мой чудесни сипирски кот!
Опьянел Мамонт - много ли подтощалому надо. Ничего не понимает. Только ест да ест. Так в новой должности и уснул.
Утром проснулся - голова трещит, во рту ровно козлятки ночевали и в душе какая-то погань копошится. Попил водицы - не проходит. Оно правильно сказано: с собакой ляжешь - с блохами встанешь. Стал он вчерашнее по возможности припоминать, а Карлушка - уже в двери. Сует ему прямо с ходу бутылку в рот да поторапливает:
- Пробовай… Пей из горлышка… Серца не ропотает.
- Я, господин ефрейтор, не буду пить.
- Что ты кавариль?
- Не могу пить, говорю.
Тот сверкнул глазками, бутылку в шаровары спустил и командует:
- Идьем на вахта.
На вахте сам "лагерфюрер", комендант, значит, присутствовал. Карлушка что-то буркнул ему, бутылку на столик выставил, снимает с крючка автомат и дырочкой ствола по Мамонтовой груди шарится.
- Я приказаль: пей, руська зволочь!
Комендант лагеря не препятствует ему, вахтенные тоже молчат, а у Карлушки глаза, ровно два скорпионьих брюшка, жальца выметывают, ярятся.
- Ну?.. Я стреляйт!..
И затвором склацал.
Поднял Мамонт бутылку, и с той поры дня не проходило, чтобы он к ней не приложился. Все понесли: и Карлушка-ефрейтор, и унтера, и рядовые конвойники - на бессудье-то всяк генерал. Пей, сибирский кот. Пробуй! Карлушка ему и резиновую кошачью лапку отдал, печати чтоб ставил. По форме, видишь, все соблюдается. Веселый ходит Карл Карлыч!
- Ти, - говорит он Мамонту, - изнапрасна пугался тагта. Руськи шелюдок конски копыти ковани на мельки мука… ну, как это?..
А Мамонт, дело разнюхавши, остерегаться стал. Без масла пить не начинал. Несешь выпивку - неси и маслица. Проглотит ложку, минут пять - десять переждет, потом уж выпьет. Прослышал от кого-то, что масло как бы ослабляет отраву, ну и пользовался. И немцы ничего… Несли. Окромя даже масла несли. Задабривали.
Так вот Мамонт и хлебца насбирывал, и рыбки какой, а то, глядишь, и мяска, и шматок сала раздобрятся преподнесут. Некоторые ребята в лагере от голода пухли. Ноги в проказе, по телу чирьи, проломы, язвы. Мамонт таких-то и поддерживал едой. Только не всегда ладно обходилось: один спасибо скажет, другой молчком съест, а случалось, что и обратно эти кусочки унести придется.
Парнишка один валялся. Что колоду его разворотило. От голода, от соли ли - это он один знал. Другой раз нарочно солью опухоли нагоняли. И ложками ее ели, и раствором пили. Глушит потом человек воду, студень на костях наращивает. Ну, и отвертится от работы. Себя не щадили. Вот Мамонт ему, этому парнишке, и поднес один раз сверточек еды. Тот его и отспасибовал: губы затряслись, побелел весь и еле словечку выдавил:
- Убери… этот иудин корм… от меня! Сам жри, гад… проданный… му… мурочка немецкая…
Раньше был Мамонт как Мамонт. От других ребят ростом разве только да рыжиной отличался. Ну, силой еще. Не сторонились его. Свой он был в пленном братстве, заровно муку терпел. А теперь идет по лагерю, а вслед ему "кысу-кысу-мяу" пускают. Поджигают пятки-то. Жизнь не мила парню. Тоска. Стыдобушка. Только и выберется светлой минуточки, когда у коменданта полы мыть Карлушка заставит. Туда он с радостью шел. Как к милой на свиданье. Растревожила Мамонтово сердце мраморная богиня. Кому вольно - посмейся. А посмеявшись, подумай! Жизнь, она, конечно, старый чудотворец, а только здесь чудо невелико. Посреди крови, грязи, мук и позора, посреди каждодневного людского зверства и дикости - она! Она - как росное утречко, как белая лебедушка, чистая, нежная, не от мира сего явленная глазам его открылась. Грезится ей что-то неизведанное, тревожное, радостное. И робеет-то она, и стыдится по-молоденькому, и ждет кого-то, ласковая. Губы раскрыты - вот-вот чье-то имя прошепчут. Приди он - и оживут девичьи руки, взметнутся, упадут жаркие на плечи долгожданному своему, белой бурей, змейчатой поземкой размечутся волосы, задохнется она счастьем своим несказанным, и засверкают, заискрятся на мраморе звездочки живых слез…
Держит Мамонт в руках половую тряпку и подолгу глядит на свою немую возлюбленную. Околдовывает его камень. Забудет и про плен, и про свою кошачью должность. Очнется только, когда Карлушка гаркнет.
А она, богиня эта, даже во сне Мамонту являться стала. Косит он будто бы у Ишима-реки заливные лужки… Косу править начнет, а она из-за какой-нибудь ракитки и покажется. Идет будто прокосами и босой ножкой пахучие рядки разметывает. Цветастый сарафанчик на ней, на белом лбу веночек из незабудок. Красиво - белое с голубым. Подходит она к Мамонту, веточки земляники вздымает в горсточке и говорит:
- Давай я тебе, Мамошка, веснушки выведу. Они ягодного соку страсть как боятся.
И начнет душистыми пальчиками землянику на Мамонтовом носу раздавливать. Щекотно! Чихнет Мамонт, проснется, а это Карлушка опять. Хворостинкой ему по ноздрям водит и баклажку в рот сует.
- Пробовай скорей!.. Серца задохся.
Тут бы и плюнуть ему, и ахнуть бы пятифунтовым кулаком мурзику этому по черепу, объявить бы человека в себе - да нет… не хватает Мамонта на такое. Пьет… Опять угорелые глаза стыдно поднять. В землю бесчестье свое промаргивает. Переступил парень заповедь товарищества и ослабел духом. Сказано там: умри, а подличать перед врагом не моги. Сказано там: два горя вместе избудь, а третье пополам раздели. И не глядят на Мамонта братки. Стоят они под дождем рваные, драные, хворые, голодные, вшивые. Протявкает команда - тронутся молчком, неприкаянные. Целый день будут тяжко трудиться, мокнуть на дожде и в ржавой болотной воде, будут их травить собаками, бить прикладами, а вечером придут они, истерзанные, и опять не взглянут на него. Тихонько, молчком минуют они Мамонта, непокорные, гордые, породненные болотным своим братством. И хочет он кинуться следом, сказать им, что он тот же самый Мамонт остался, что он, может, злее других врага ненавидит, хочет сказать, вот уже и слово готово, - а другая думка стеганет холодной молнией и заледенеет язык. И шепчет он сквозь хмельную тоску:
- Не поверят… Ты же "кот"… Мурочка немецкая.
Неизвестно, до чего бы он в одиночку додумался, всякое могло случиться, да только кое-кто, умная голова, пользу делу в Мамонтовой должности усмотрел.
Идет он один раз по лагерю, сумерки уж спускались, вдруг слышит - камешек его по спине цокнул. Оглянулся - ни души. А камешек лежит возле ног, и бумажка к нему привязана. Схватил его Мамонт - и в карман. Ночью прочитал. Назывался он в этой записочке младшим сержантом Котовым. Два слова "Родина" и "присяга" подчеркнуты. Дается ему задание и дальше "котом" оставаться. "В твоей клетушке, - пишут, - очень просто живых фрицев переделать на мертвых, одеться в ихнюю форму, пройти на вахту, побить дежурных и захватить оружие. Если, мол, согласен, подойди к человеку, который соловьем поет".
Заплакал Мамонт.
- Спасибо, - шепчет, - товарищи, братки родимые… Теперь умру, а не повихнусь!.. Живых, значит, на мертвых? Это можно. Еще как можно-то! Это уж Мамонту поручите. И не спикают! Карла особенно…
На другой же день стал Мамонт к соловьям прислушиваться. У реки да на болоте на разные голоса щебеток ихний сыплет-разливается, а в лагере не слышно что-то. Молчит певчий. С неделю так-то прошло. Мамонт уж нехорошее заподозревал. "Подшутили, думает, а то и подвох какой затеяли с запиской-то". Опять заскучал. А "соловей" и объявился. Возле умывальника случилось. Только успел Мамонт воды пригоршню из-под сосочка нацедить, а он как пустит трель над самым ухом. И вода ушла у Мамонта промеж рук, и сам на манер пуганого коня вздрогнул, ногами перебрал. Смотрит, стоит рядышком пленный, дядя Паша, по прозванью "Гыспадин хороший".
Вытирает он сухие руки сухим полотенчиком, а сам во все десять стальных зубов улыбается. Улыбался, улыбался - да опять как запузырит по-соловьиному.
Мамонт тогда к нему.
- Это не вы, - спрашивает, - на той неделе меня камешком по спине тюкнули?
- Я, - дядя Паша отвечает. - Моя шутка.
- То есть как шутка? Я таких шуток не признаю.
- Вот оно и славно, сержант. Значит, без шуток работать будем. Ты все обдумал?
- На десять рядов.
- Ну и как?
- А так, что служить Советскому Союзу надо!
- Ну, ты, парень, это не по-громкому. Благодарности нам еще никто не объявлял. Не за что пока, гыспадин хороший.
Мамонт смешался:
- Дык вот и я про то же…
А дядя Паша все руки полотенчиком трет. Лет под пятьдесят ему, а ежик на голове белый совсем. Вдоль лба шрам синеется. Глаза серые, цепкие. Морщины на лице резкие, упрямые.
- Ну, не пяль глазищи-то на меня, - говорит он Мамонту. - Мойся да проходи в наш блок. В шашки сыграем…
Полотенчико на плечо замахнул и пошагал.
…К побегу их шестнадцать человек готовилось. Мамонт семнадцатый. Наметили себе маршрут, на первое время помаленьку стали харчишками, обувкой покрепче запасаться. Ну и насчет оружия… С этим делом Мамонт хлопотал. Ребята ему на болоте березовый коренек подсекли, принесли, а у Карлушки складешком одолжился. Строжет сидит.
- Што эта выходит? - Карлушка интересуется.
- Чертика, - отвечает Мамонт, - выстругать хочу. Это вот у него, - на корень-кругляш указывает, - башка будет, эти два отросточка на рожки обработаю, а из этой вот закорючки нос выстружу.
- А затчем ната шортик?
- Трубка, Карла Карлыч, получится. Здесь вот магазинную часть, куда табак засыпать, выверчу, черенок на мундштук сведу.
- Такой трубка звиня бить мошна.
- Она легкая, Карла Карлыч, будет. Обработается да высохнет - фунта полтора, может, потянет, и то вместе с табаком. Зато фасон!
- Теляй мне тоже такую шортик. Мой рот сама рас бутет.
"И для башки в аккурат придется, - про себя усмехнулся Мамонт. - Поглядим, как она склепана".
Выстрогал он батик себе из этого комелька - примеряется. Ручка в топорище длиной вышла, а набалдашник в добрую брюквину округлился. Точь-в-точь такой же инструмент, каким его дедушка, покойник, в молодых годах волков глушил. Только ремешка нет - на руку весить. Полюбовался Мамонт на дедушкину смекалку и поставил в угол. Пусть, мол, подвянет заготовка.
Еще с неделю прошло. Дядя Паша поторапливает.
- Ладно, - говорит Мамонт. - При первой же возможности… Может, даже сегодня. Им ночью-то пировать за обычай.
А вечером того же дня призадумались ребята.
Принесли с болота на торфяных носилках двоих хлопчиков. При попытке, значит, к бегству… Приказали их на план сложить, где вечернюю поверку проводят. После ужина пересчитали пленных - с пострелянными все в наличности. И ни словечка! Как будто не людей, а пару сусликов захлестнули. Вроде намека давали: тьфу, мол, ваша жизнь. И разговора не стоит. Молчком устрашали. Только и сказано было, что трупы шевелить нельзя. Так и в ночь на плацу их оставили.