Немало встречалось и ядер. Всякий раз у Коли замирало сердце, но при осторожном осмотре, он убеждался, что это сплошные чугунные шары, без отверстий и без остатков запальных трубок. Ну, оно и понятно. Так ли уж много их, бомб и круглых гранат ударилось тут о землю и не взорвалось? Скорее всего, это большая редкость...
Коля увлекался сбором трофеев не меньше остальных мальчишек. А может, и больше. Ему это было в новинку. Он горел азартом, для него каждая находка была свидетельством истории, в то время как его приятелей чаще всего интересовало другое: на сколько копеек "потянет" их трофей?
Впрочем, Колю это интересовало тоже. Не столько ради самих денег, сколько опять же из-за азарта. Это было увлекательнейшей игрой – такая и не снилась ему в прежние времена, в столице!
У разных ребячьих компаний были свои, определенные давним обычаем, места для торговли. Мальчишки и девчонки Корабельной стороны предлагали свой товар посетителям Малахова кургана, Второго и Третьего бастионов. Ребята из городских кварталов держались ближе к пристаням, куда подходили шлюпки с прибывших пароходов. И в этом было свое преимущество. Только что ступившие на берег пассажиры горели свежим интересом к здешним достопримечательностям и сувенирам.
Первые пароходы с туристами – и российскими, и заграничными – стали приходить в конце марта. Сперва не очень часто, а потом чуть не каждый день. Иностранцы обычно приплывали из морей, лежавших за Босфором, где перед этим посещали земли древних библейских стран...
Коля, конечно, сперва стеснялся торговать. Но быстро привык и, в точности, как другие мальчишки, бойко объяснялся с "дамами и господами", на пальцах показывая стоимость своего товара.
Заработанные копейки и гривенники он ссыпал дома в жестяную коробку и думал, что, если у них с тетушкой наступят трудные времена, он с гордостью откроет свой запас.
Татьяну Фаддеевну, однако, не радовал образ жизни ее ненаглядного племянника – успевшего загореть под весенним солнцем и вечно перепачканного сухой глиной пылью бастионов.
– Ты совершенно превратился в уличного сорванца! Целыми днями пропадаешь на свалках!
– Там не свалки, а исторические места! Я собираю коллекции!
– Тебе надо заниматься не коллекциями, а уроками! Иначе на весенних экзаменах тебя ждет чудовищный позор!
Коля на всякий случай мысленно плевал через плечо, но боялся не очень. Во-первых, он все-таки занимался уроками (хотя и не столь старательно, как зимой). Во-вторых, он уже знал, что не так страшна гимназия, как оно казалось прежде.
А в ремесленной школе уроков домой вообще не задавали. Особенно Коле Лазунову, давно получившему зачеты по большинству предметов. Теперь он ходил только в мастерские да на занятия по корабельному делу. Да и там ему – строившему вместе с Трофимом Гавриловичем учебную модель – было легче, чем другим. Основные названия корабельных деталей он знал давно, а те, что не знал, запоминал сразу.
Кстати, именно он приклеил Фролу новое прозвище. Когда изучали устройство шпангоута, все развеселились, узнав, что треугольная деталь на стыке двух корабельных ребер называется "флор". Очень уж похоже на "Фрол". А нижняя часть ребра – тимберса – называлась "флор-тимберс".
– Фрол-тимберс! – громко высказался Коля, знавший, что за шутки не наказывают (тем более таких прилежных учеников, как он).
Трофим Гаврилович погрозил пальцем, но и посмеялся вместе со всеми, видя как забавно растерялся Фрол Буденко.
С той поры и повелось: "Эй, Фрол-Тимберс"!" А вскоре от прозвища остался просто "Тимберс". Фрол понял, что сердиться нет никакого резона. Кличка все равно не отлипнет, если уж приклеилась. К тому же, была она корабельной, значит, ничуть не обидной. На Колю Фрол не злился. После истории с пистолетом он вообще относился к нему по-иному – как к равному и без насмешек...
Иногда Коля возвращался с поисков добычи перед самым заходом солнца (а заходы эти делались все более поздними). И если Тё-Таня оказывалась дома раньше него, снова возникал шумный разговор:
– Где ты был? Я себе места не нахожу! Ты свихнешь себе шею на этих бастионах, если только... если не случится чего-нибудь еще хуже!
Коля опять мысленно плевал через плечо и сцеплял на левой руке два пальца, но бодро отвечал, что ничего хуже свихнутой шеи не бывает.
– Перестань глупо острить! Я говорю серьезно! Скоро ты сведешь меня с ума!..
Однажды за Колю заступился Борис Петрович. Доктор объяснил тетушке, что "мальчик ведет себя в соответствии с законами природы". Все дети за зиму устают от холода и занятий, поэтому стремятся на улицу, на солнце и свежий воздух – к шумным и подвижным играм. А прилежание их в это время, увы, ослабевает.
– И тут уж, любезнейшая Татьяна Фаддеевна, необходимо смириться, с природой не спорят.
– Но если бы это были нормальные игры! А он тащит домой всякое... всякий военный ужас!
– Что поделаешь. Надо учитывать своеобразие местных условий...
Но ни Татьяна Фаддеевна, ни доктор не знали тогда, что Коля не только собирает "военный ужас", но и торгует им. А когда это открылось, для тетушки было новое потрясение.
– Это переходит все границы! Какой стыд! А если об этом узнают мои знакомые? Соседи?
– Давно уже все знают...
– Ты словно гордишься этим!
– А чего такого?
– Ты... видимо, забыл, что ты не только ученик ремесленной школы, но и... фон Вестенбаум!
Коля пожал плечами. То, что было неприемлемо для столичного мальчика из почтенного (хотя и небогатого) рода фон Вестенбаумов, вполне годилось для Кольки Лазунова из Артиллерийской слободки. А таким он себя ощущал все больше. И сказал с интонацией именно слободского мальчишки:
– Я разве ворую? Я честно деньги зарабатываю, своим хребтом. На черный день...
Татьяна Фаддеевна села к фортепьяно и разразилась бурной музыкальной пьесой.
Фортепьяно появилось в конце марта. Его где-то раздобыл и с несколькими мастеровыми привез на телеге доктор. Сказал, что дарит его Татьяне Фаддеевне и Коле..
– Но Борис Петрович! Как можно! Это же безумно дорогой подарок!
– Ничуть! Оно досталось мне случайно и почти бесплатно. Отыскали, когда разгребали развалины за Морской библиотекой. Смотрите, сохранилось почти без царапин. Мне пришлось только на два-три часа стать настройщиком...
Доктор был не только медик, но и весьма изрядный музыкант. Прекрасно играл на виолончели и – вот, оказалось – умел настраивать пианино.
Тетушка в конце концов приняла подарок. Тем более, что девать его все равно было некуда. Не спускать же с крутого склона за Косым переулком (телега уже уехала).
Маленькую фисгармонию перетащили в комнату, где спал Коля (он не спорил), а фортепьяно заняло почетное место. И теперь, когда у Татьяны Фаддеевны в споре с племянником кончались слова, она садилась за клавиши и фортепьяно гремело гневной музыкой. А тетушкина прямая спина выражала негодование.
Любопытно, что, несмотря на все возмущение Татьяны Фаддеевны, лазать с мальчишками по бастионам и траншеям и даже торговать трофеями она Коле не запретила. Видимо, по тем же соображениям, что "всю жизнь держать мальчика у юбки не будешь".
Коля же, чтобы лишний раз доказать свою правоту, однажды сказал:
– Женя Славутский уж на что воспитанный мальчик, а от нас никогда не отстает.
Тё-Таня только руками развела. Женя был для нее действительно примером благоразумности и скромного поведения. И если уж он...
Женя в самом деле искал трофеи и продавал их вместе с другими ребятами из компании Фрола (Тимберса!) Деньги он иногда отдавал Лене на хозяйство (все-таки кой-какая помощь!), а порой покупал на них бумагу, карандаши и акварельные краски в писчебумажной лавке Савватеева, что зимой открылась в начале Морской улицы.
Однажды Коля и Женя на берегу Южной бухты, у самой воды, нашли рядом с громадным якорем-кошкой обломок доски. Была доска толщиною дюйма два. Черная от старости, но сухая. Кое-где ее проточил морской червь, но не сильно, с краю.
– Возможно, от корабельной обшивки, – определил Женя.
– Главное, что старая... – Коля ухватил обломок под мышку. – Давай, потащим в школу!
– Зачем? – удивился Женя.
– Есть одна мысль... Можно из этой штуки выточить барабанные палочки. Получится не меньше дюжины. Скажем покупателям, что нашли на бастионах. Таких трофеев еще ни у кого не было.
Женя подумал, пожал плечами, но не заспорил.
По извилистым тропкам поднялись они от воды на обрыв, принесли доску к школе.
– Иван Ефимыч, можно ключ от мастерской? Поработаем немного...
Сторож поворчал, но дал. Знал, что наставники доверяют ученику Лазунову. Да и второй, Славутский, был деловой парнишка, не то что некоторые сорвиголовы.
В мастерской опилили доску до нужной длины (палочки, они ведь примерно вершков десять). Раскололи доску на двенадцать квадратных палок. Дерево кололось неохотно (дуб, наверно), однако в конце концов подчинилось топору и железным клиньям. Потом на верстаке остругали палки, чтобы сделать более или менее круглыми – получились заготовки. Дерево даже внутри было темным, старинным на вид. То что надо! Заготовки припрятали за верстаком, потому что уже вечерело. А на следующий день снова попросились в мастерскую, стали точить. Женя крутил педалью тяжелый маховик, а Коля водил отточенной стамеской по вертевшейся в зажимах станка заготовке. Летели мелкие стружки, пахло морёным деревом.
Первая палочка получилась на загляденье! Гладкая, но старинного вида – серовато-коричневая, будто долго пролежавшая в земле. Черные дырки-червоточинки усиливали это впечатление.
– Здорово, да? – сказал Коля, оглаживая нагревшееся дерево. Он и палочке был рад, и гордился своим токарным умением.
Женя смотрел странно. У Коли вдруг ёкнуло сердце. Он вспомнил историю с пистолетом.
– Ты... может быть, думаешь, что это не честно? Ну... потому что сделали сами, а продавать будем как настоящие... Тогда ладно. Не станем...
Но Женя отозвался небрежно:
– Отчего же нечестно? Тем, кто купит, это ведь все равно, они будут думать, что и правда от барабанов. А когда что-то ясно представляешь, оно будто так и есть... Да к тому же эти палочки все равно из дерева той поры...
– А тогда чего ты так... смотришь?
– Я хочу попросить... Можно, я две палочки возьму себе?
– Да почему же две? Половину! Мы же вместе работаем!
– Я как-то не подумал... Я не про то. Мне они нужны не для продажи, а для себя... – Женя слегка порозовел.
– Ну, для себя так для себя! Какая разница... Жень, а зачем они тебе? Если секрет, не говори...
– Да не секрет. Просто я боюсь, что другие станут смеяться... У меня с давних пор дома есть барабан. Он не такой большой, как настоящий, потому что он игрушка, но все же изрядный. С ведерко... А палочки давно потерялись. Вот я и хочу для них... Играть я не собираюсь, не маленький, но просто пусть они будут...
Кажется, Женя чего-то не договаривал, но Коля был рад и такому признанию.
– Конечно! Мы, когда все выточим, выберем самые лучшие!..
Женя порозовел сильнее.
– Потому что... у меня есть одно желание. Нарисовать картину. Про того барабанщика, про французского... Будто он нашел наконец свой барабан и теперь пора возвращаться к себе. И он присел отдохнуть перед дорогой... Вроде бы все хорошо закончилось, но он не очень веселый. Потому что прежде было много тяжкого... да и впереди неизвестно что. И вот он сидит, а кругом развалины и над ними луна... А палочки нужны мне, чтобы лучше получилось. Ну, как добрая примета...
Коля в один миг будто воочию увидел эту картину. Как настоящую! И шепотом сказал:
– Ты только нарисуй обязательно. Не отступайся.
– Я постараюсь...
Неизвестно, нарисовал ли Женя такую картину. Однако несколько набросков сделал. И один из них отдал Коле. Тот сказал:
– Ты настоящий художник!
...Женя Славутский и правда стал художником. Был он не очень знаменит, но его некоторые полотна в прошлом веке висели в городском музее. "Затопление кораблей", "Тендер "Македонец", "Дети, собирающие пули под огнем". Сохранились ли они сейчас, трудно сказать. Едва ли. Ведь столько было еще потом боев, обстрелов, пожаров...
А основным делом Евгения Славутского были даже не картины, а его работа по росписи вновь построенных в городе храмов. Он и там не был главным, лишь помогал тем знаменитым живописцам, чьи имена сохранила история. Но все же долю своего труда Славутский в это дело внес и потому считал, что кое в чем в жизни преуспел. А слава – что? Он любил разноцветье красок, свой город, своих друзей, а не славу...
"Пушкари" и "корабельщики"
Две неровные шеренги, в каждой человек шесть или семь, стояли в пяти шагах друг от друга. В одной – ребята из команды Фрола Буденко по кличке Тимберс. В другой – незнакомые им мальчишки с Корабельной слободки. Дело происходило в неглубоком каменистом рву под разваленным бруствером Четвертого бастиона. Шел разговор;
– Чего приперлись на чужое место?
– А оно ваше? Вы его купили?
– А, может, ваше? Мотайте отсюда за свою Лаб... таб... Лабораторную балку!
– "Лаб-баб"! Говорить научись, косоротый!.. Бегите сами за свой Пятый бастион, пока не догнали!
Шел обычный дележ территорий. Как на всем белом свете.
Вообще-то земли были поделены. В основном. Ребята из кварталов у Малахова кургана, Ушаковой балки и Аполлоновки обычно собирали трофеи на линии обороны от Третьего бастиона до Килен-бухты. То есть на Корабельной стороне (мало им этого, что ли?!). Потому и назывались "корабельщики". Во владении мальчишек и девчонок Артиллерийской слободки и прилегавших к ней улиц были Пятый и Шестой бастионы, редут Шварца, люнет Белкина, батарея Шемякина, траншеи у кладбища. В общем, все, что находилось у правой части оборонительной линии. Поскольку Артиллерийская слободка была там главным поселением, юных жителей этих мест именовали "пушкарями".
Земли от Центральной балки до Пересыпи, посреди которых возвышался Четвертый бастион, были ничейными. Значит, спорными. То есть вообще-то они считались "городскими". Но жителей в центральной части города было мало. Ребят среди них – и того меньше. Их жиденькая ватага не могла, конечно, отстоять свои права. Ладно хоть, что их не прогоняли. Но и во внимание не принимали. И как во всей мировой политике, территория слабенького и малолюдного государства стало предметом дележа и полем вооруженных конфликтов для более сильных соседей.
Компании "корабельщиков" и "пушкарей" время от времени сходились у Четвертого бастиона, и тогда начинались разговоры, подобные нынешнему:
– Чего приперлись-то? На ваших дистанциях и так добра не меряно! Руки загребущие...
– А вы у себя уже все выковыряли? На кладбище покопайтесь, вам покойнички кой-чего поотрывают!
– Мы вам сами сейчас поотрываем! – пообещал Поперешный Макарка. И плюнул под ноги.
– "Пушкари", "пушкари", пальцем ж... подотри! – сказал с той стороны похожий на растрепанного воробья мальчишка.
– Корабельщики в ответ: "Обоср... мы весь свет", – сообщил знакомый с Пушкиным Фрол. Не пожалел Александра Сергеевича ради красного словца.
– Щас мы вам покажем, где свет, а где его нет, – спокойно пообещал худой длиннорукий парнишка с курчавой башкой. Видно, предводитель.
Женя Славутский рядом с Колей тихонько вздохнул. Вот уж кому не хотелось драться, так это Женьке. А Коле разве хотелось?! У него противно стонало в животе и обморочно пустело под сердцем. А куда денешься?
Длиннорукий деловито спросил:
– Ну, чего? Стенка на стенку? Или сделаем выставку?
"Выставка" – это когда с каждой стороны выставляют по одному бойцу. Чей боец победит, те и остаются на завоеванной территории. А противники отступают. Конечно, их отступление не похоже на бегство, они покидают спорную территорию с достоинством, оглядываются и обещают в следующий раз намылить своим недругам транцы. Но на сей раз уходят – таков неписаный закон.
По такому же закону полагалось выставлять для схватки "поединщиков" примерно равных по росту и силе.
Фрол сказал с коротким зевком:
– Давайте выставку. Чего всем-то мордоваться, у нас малой... – И кивнул на Савушку.
– У нас и того мельче, – сказал командир "корабельщиков". В его шеренге стоял "шкертик" лет шести, в громадных, аж "до самого пупа" сапогах и просторной рубахе. У него была круглая коротко стриженная голова, любопытные глаза и широкий улыбчивый рот.
А еще был среди "корабельщиков" мальчишка с рыжими локонами и веселыми бесстрашными глазами. Ростом с Колю. Они уже несколько раз переглянулись, и Коля обреченно почуял – это его судьба.
Мальчишка был отчаянно похож на всадника, который осенью мчался за поездом. И теперь он смотрел на Колю, как на знакомого. С насмешливым прищуром.
Длиннорукий спросил его:
– Буньчик, пойдешь?
– Как скажешь, – беззаботно отозвался рыжий (вернее, золотоволосый) Буньчик. Шагнул вперед и опять уперся взглядом в Колю. Тот заставил себя смотреть в ответ прямо и без боязни.
Буньчик прищурил один глаз. Спросил Колю:
– Ну, как? Будешь?
– Кольчик, давай, – ласково сказал Фрол.
Ему, Тимберсу окаянному, чего? Конечно, "давай"! А зачем? У Коли ну ни капельки злости к этому Буньчику нет! Наоборот... Им бы подружиться, а в спину говорят "давай"...
Вот так и солдаты, которые в мирное время могли бы стать друзьями, на поле боя кидаются друг на друга, потому что командиры отдали приказ...
А ради чего кидаться-то? Ради вот этого куска земли, на котором всем хватает места? Ради того, что на тебя смотрят "боевые друзья"? Ради того, чтобы не назвали трусом? Вот ведь жизнь какая – не хочешь, а идешь...
Коля встал перед Буньчиком.
Тот смотрел все так же прищуренно. Потом сказал:
– Где-то я тебя видел...
– А уж я тебя как видел... Сказать – не поверишь, – с грустной ноткой усмехнулся Коля.
– А ты скажи!
– Обойдешься! – Надо было как-то разозлить себя. Ведь сердце-то совсем непонятно где, а коленки жидкие, как кисель.
– А по мо не на? – жизнерадостно спросил Буньчик. Это означало "а по морде не надо?"
– А по жо не хо? – с последними остатками мужества выдал ответ Коля. В полном соответствии со стилем и нравами "пушкарей" и "корабельщиков" (слышала бы Тё-Таня).
Буньчик толкнул его ладонями в грудь. Не сильно. Коля откачнулся, но не отступил. За ним стояли "пушкари", смотрели на него как на крепкую надежду. Коля кулаком слегка двинул Буньчика в плечо. Конечно, это была лишь разминка. Сейчас будет нешуточный ответный удар. Но...
Буньчик не бил в ответ. Не смотрел на Колю. Смотрел мимо него, вытянув шею и округлив глаза. Потом отчаянно крикнул:
– Не смей!
Коля рывком оглянулся.