– Ладно... – покладисто сказала Саша. – А вот смотрите еще...
– И не говори мне "вы". Что это такое? Я тебе кто? Наследный принц? Я же не говорю тебе "смотрите-извините"...
– Но вы же из образованных, а я...
– Будет щелчок! Как за "ой" и за "страх"!
– Ой... Нет, это не считается, это я нечаянно. Больше не буду.
– То-то же...
– Смотр... ри... Вот эти бусинки... Отец Кирилл сказал, что их носили такие тетеньки две тыщи лет назад... – она мизинцем показала на женщину, которая удерживала мальчика. – Вот, здесь даже нарисовано...
– Да, видно... – Они склонились над осколком, почти коснувшись висками. Потом Коля поднял к глазам черную монетку. – Саша, смотри! Здесь, кажется, Геракл борется со львом.
На монетке в самом деле сплелись крошечный гривастый лев и мускулистая человеческая фигурка.
– Льва-то я давно разглядела. А этот Гер... какл... он кто?
– Греческий герой. Он совершил двенадцать подвигов. И один из них – борьба со львом. Геракл его задушил.
– Ой стр... Нет! Я не досказала!
– Ты не досказала "страх". Но сказала "ой". Подставляй...
Саша вздохнула, зажмурилась и вытянула вперед лицо с носом-клювиком. Костя, замерев, коснулся клювика ногтем.
– Вот так... А в следующий раз будет со стр-рашной силой...
Тетушка и Лизавета Марковна, беседуя о своем, ушли в другую комнату. Коля и Саша поразглядывали еще, пообсуждали полушепотом херсонесские находки. Саша призналась тихонько:
– Я их пуще всего на свете люблю собирать. Когда ищу, будто сама попадаю... в ту страну... Там ,говорят, было красиво...
– Еще бы! Там везде стояли белые храмы с колоннами и статуи...
– А мальчишки надо мной смеются. Они сами-то пули да осколки собирают и вообще всякое, что осталось от войны. Чтобы продавать приезжим. А про мое говорят: "Кто это купит!" А я и не хочу продавать...
– Саша, а мне ты покажешь, где такие находки?
– Конечно! Только это надо, когда тепло, сейчас земля замерзла и пальцы стынут...
Коля быстро глянул на тонкие Сашины пальцы с коротко остриженными ногтями и перевел глаза на черепок с кентавром. Взял, подышал на него, потер обшлагом нарядной желтой рубашки. Лак заблестел сильнее, а мальчик будто шевельнулся.
– Нравится? – шепотом спросила Саша.
– Еще бы...
– Коля... Тогда я вам... тебе это дарю.
– Да ты что!
– Не отказывайся. Ты же именинник, именинникам обязательно делают подарки.
– Ой, Саша... – выдохнул он стесненно и обрадованно.
– Ага! – обрадовалась и она. – Подставляй нос!
– Как? Отчего это?
– Ты сказал "ой"!
– Но... про меня же уговора не было!
– Ну и что же, что не было! Получается не по правде!
Счастливо жмурясь, Коля повернул к ней лицо и вытянул шею. И носом ощутил касание гладкого ноготка.
– Это на первый раз. А потом будет со стр-рашной силой... – и Саша засмеялась, будто посыпались из горсти стеклянные шарики. И Коля засмеялся. И делалось им все смешнее, и скоро они хохотали, откинувшись к спинке диванчика и болтая ногами в одинаковых полосатых чулках. И было бы это неизвестно как долго, если бы не вошли Тё-Таня и Сашина мама.
– Сашенька, пора домой. Скажи спасибо и до свиданья...
Когда они ушли, Коля посидел еще, улыбаясь, сложил в папку журналы и опять потер обшлагом древний черепок.
– Тё-Таня, взгляните, что Саша подарила.
– Ну-ка, ну-ка... – Татьяна Фаддеевна водрузила пенсне, которое надевала не столько ради остроты зрения, сколько для "представительства". – Ох, да это же осколок эллинской вазы! Какой прелестный фрагмент! Здесь целая жанровая сцена...
– Да! – Колю словно бесенок толкнул колючим локтем. – Это знаете что? Это...
В прежние дни Коля не решился бы так шутить, чтобы не искушать судьбу. И чтобы лишний раз не вспоминать плохое. Но сейчас он ощущал счастливую защищенность от прошлого и радостную уверенность, что дальше все будет хорошо. И отомстил беспощадной шуткой за недавние петербургские дни, за свои слезы и стыд.
– ...Это вы, я и адмирал. Он тащит меня в корпус, а вы не отдаете...
– Николя!
– А что? Разве не похоже?
– Совершенно не похоже, – сухо сказала она по-французски и сняла пенсне. – Даже не понимаю, мон шер, что за фантазия... И зачем ты опять вспоминаешь об этом?
"Чтобы не бояться вспоминать. И чтобы вообще не бояться". Но этого он не сказал, а отозвался беспечно:
– Да так... – И опять погладил осколок. Словно просил у него прощения. Потому что в самом-то деле на древнем рисунке было совсем не то. Была веселая сказка. Наверно, кентавр уговорит женщину отпустить сына с ним в широкую скифскую степь и превратит его на часок-другой в быстроногого кентаврёнка. И тот сделается похожим на мальчишку-всадника, который солнечным осенним днем скакал рядом с вагоном. Долго скакал. Словно хотел навсегда запомниться Коле. И запомнился...
"Ты никогда не станешь моряком..."
Это было в начале октября, вскоре после Покрова. Суетливый поезд, свистя и дымя, спешил из Петербурга в Москву. В купе кроме Татьяны Фаддеевны и Коли ехала престарелая дама в старомодном салопе и ее прыщеватая племянница лет шестнадцати. Старуха (от которой пахло аптекой) постоянно дремала, укрывшись шотландским пледом. Племянница, сидя прямо, словно с привязанной к спине палкой, все время читала немецкую книгу с унылым готическим шрифтом и время от времени отрешенно взглядывала поверх нее. И мимо Коли. Это была скукотища.
Зато снаружи был праздник!
Коля торчал у окна в тесном коридорчике. За окном густо синело безоблачное небо, убегали назад мимо окна и плавно поворачивались у горизонта разноцветно-желтые леса. В них прятались лужайки со стогами, приземистые деревеньки и маленькие церкви с ярко-белыми колокольнями. Такая красотища... Ее чуть не испортила тетушка. Она оказалась рядом и, конечно же, не упустила случая внести в эту красоту воспитательную струю. Принялась цитировать стихи "Железная дорога", что позапрошлой осенью были напечатаны в ее любимом журнале "Современник".
– Помнишь, Николя?
Чудная осень! Здоровый, ядрёный
Воздух усталые силы бодрит...
А за картиною прекрасной природы – народные страдания:
В мире есть царь, этот царь беспощаден.
Голод – названье ему...
Коля все это знал и помнил. И про глупого генерала с сыном Ванечкой, и про подрядчиков-грабителей, и про народные страдания. Но сейчас было другое. Коля потерпел минуту-другую, а потом жалобно попросил:
– Тё-Таня, можно я просто так посмотрю, без этого...
– Без чего без этого?
– Ну... без словесности.
Она пожала плечом и ушла в купе. Коля ощутил царапанье совести, но за окном распахивалось сине-золотое чудо, и он отложил покаяние на потом.
Лес опять отступил от полотна, и открылась узкая луговина с густой, местами еще не увядшей травой. По траве скакали на лошадях деревенские мальчишки.
Впереди на ярком гнедом коньке мчался золотоволосый, как осень, мальчишка (наверно, Колин одногодок). Не было ни седла, ни сбруи, но мальчик сидел слитно с конем, прямо – будто не пастушонок, а кавалергард. Вытянул вперед босые ноги, одну руку положил на лошадиную холку, а другую вскинул в приветственном жесте. И опять же не как сельский ребятенок, а будто римский император, объезжающий строй легионеров. Струилась рыжая грива, рвалась похожая на коротенький плащ синяя рубашка, отлетали назад мальчишкины длинные волосы и, казалось, были частью осенней листвы... И скакал он долго, далеко обогнав приятелей. Отставал медленно и все не опускал руку. А когда наконец заслонили мальчика березы, Коля понял, что смотреть просто на лес и деревни уже не так интересно.
Он втиснулся в купе, сел рядом с тетушкой, которая невозмутимо (почти как девица с немецкой книжкой напротив) читала томик стихов графини Ростопчиной. Потерся плечом о ее саржевый рукав.
– Что скажете, мон ами? – осведомилась она, не отрываясь от чтения.
– Ну вот... Теперь я готов слушать Некрасова... или хоть кого...
Она взлохматила его темно-русые беспорядочные локоны. Сказала не как интеллигентная любительница словесности, а словно бабушка-нянька, что гуляли с малышами в сквере недалеко от их петербургской квартиры:
– Горюшко ты мое... – И сняла пенсне.
Он, видимо, и правда был ее горюшком.
В начале пятьдесят пятого года Татьяна Фаддеевна Лазунова (урожденная Весли) собиралась ехать на войну. Не она одна. Многие из ее знакомых дам стремились туда же, в южный край, где высадили на наши берега несметную армию англичане, французы, турки и сардинцы.
В том, что ее место именно там, в осажденном городе, у молодой и энергичной Татьяны Фаддеевны не было ни малейших сомнений. Она всегда была человеком долга, как и полагалось настоящему образованному россиянину независимо от пола и возраста. Образцом для нее неколебимо служили жены декабристов. Правда, опального мужа у нее не было. И вообще, увы, не было никакого. Ее супруг, тридцатипятилетний чиновник почтового ведомства Андрей Константинович Лазунов, неожиданно скончался в пятьдесят третьем году от заворота кишок.
Татьяна Фаддеевна ни перед замужеством, ни после него не испытывала к мужу пылкой влюбленности, вышла за него скорее из ясного понимания, что надобно устраивать свою жизнь. Однако же ровная симпатия между супругами ощущалась, и кончину Андрея Константиновича восприняла Татьяна Фаддеевна с резкой горечью, тем более что была на последнем месяце беременности. Из-за нервного сбоя роды получились тяжелыми, девочку спасти не удалось.
Началась вдовья жизнь (в двадцать-то один год!). Родителей уже не было в живых, крошечное именьице ушло за долги, пенсии за мужа еле хватало. А поиски новых женихов представлялись Татьяне Фаддеевне делом недостойным, хотя при желании могла преуспеть: была она не красавица, но с известной долей обаяния.
Таким образом, ничто в Петербурге молодую вдову не удерживало. А Крым звал к себе, тем более что там в первую же бомбардировку (в один день с адмиралом Корниловым) был убит ее брат, поручик Весли. И где же еще теперь быть ей, Татьяне!
Она прошла короткие курсы сестер милосердия, что были организованы попечением великих княжон. Можно было уже ехать, но хотелось еще дождаться, когда разрешится от бремени Наденька фон Вестенбаум, младшая сестра покойного мужа, с которой Татьяна была очень дружна. Казалось, там все кончится благополучно, поскольку врачи не видели никаких причин для тревоги. Однако же бедная Наденька роды не перенесла, скончалась от неожиданного кровотечения. Ее муж, военный врач Федор Карлович фон Вестенбаум, приехавший с балтийского театра военных действий, был в отчаянии. Однако война есть война, и он был необходим там, где стреляли и наносили раны. Уезжая, Федор Карлович умолял "нашу единственную надежду, милую Танюшу" не оставлять малыша Коленьку. Ибо престарелая матушка Федора Карловича не имела сил взять на себя тяготы воспитания внука, а иных близких родственников и вообще не было.
А она разве близкая родственница? Ведь не родная же тетушка, не по крови. Однако понимание долга теперь вполне логично сместилось от южных баталий к беспомощному крошечному чаду. Оно, это чадо, нуждалось в попечении и защите не менее, чем пострадавшие в боях воины. Там, у воинов, было, в конце концов, немало заботливых целителей, у крохотного же Коленьки – никого, кроме нее. Господь и Наденька, которая теперь, без сомнения, наблюдала за земной жизнью из царства небесного, не простили бы Татьяне пренебрежения таким долгом.
Впрочем, помимо долга руководила молодой вдовой и теплая привязанность к сиротке. Наверно, это проснулись материнские инстинкты и нерастраченная любовь к своему умершему ребенку. И Татьяна Фаддеевна растила мальчика как собственного сына. Только, верная памяти о Наденьке, она не захотела, чтобы малыш называл ее мамой. Объяснила Коле, что мама его на небесах, а она – его самая родная (и такая же любящая, как мама) тетя Таня. С той поры и пошло – "Тё-Таня"...
Федор Карлович, вернувшись с войны, служил при морском госпитале и всячески опекал сына и его Тё-Таню. Нельзя сказать, что между ним и Татьяной Фаддеевной возникли сильные чувства, но была доброта и ласковость отношений, и все шло к тому, что дело закончится брачным союзом. Но злая судьба вмешалась и на этот раз. Делая операцию, Федор Карлович поранил скальпелем руку, в спешке не обработал как следует порез и умер от заражения крови. Случилось это осенью пятьдесят седьмого года, когда Коленьке не было еще и трех лет.
С той поры Татьяна Фаддеевна более не помышляла о личном счастье. Смыслом жизни стал Коленька.
Нет, она не тряслась над ним, как над хрустальной вазой, не баловала без меры, часто напоминала, что "ты – мальчик и должен вести себя как мальчик". Ставила в пример отца, который был "образцом офицерской чести и служебного долга". Много рассказывала об Иване Федоровиче Крузенштерне, коему Вестенбаумы приходились родственниками (правда, очень и очень дальними). Эти истории о знаменитом мореплавателе и его друзьях породили, конечно же, в мальчике мечты о парусах и заморских землях, увидеть которые (а может, и открыть новые) решил он, как только вырастет...
Впрочем, нравоучениями тетушка донимала Колю не часто. Была сдержанно ласкова, а если и проявляла строгость, то в самых разумных пределах. Бывало, правда, в самые ранние годы, что награждала шлепком, но Коленька на это почти не реагировал, только удивлялся на миг. Он, кстати, и не давал поводов для сурового отношения. Рос послушным, никогда не проявлял лентяйства, рано полюбил чтение, с любопытством и охотою впитывал все, чему учила Тё-Таня.
За сдержанно-ровным отношением тетушки Коля чуткой душой улавливал ее скрытую, но горячую любовь. Порой во время нравоучительной беседы начинал смеяться, обнимал ее и с размаха целовал в обе щеки.
– Тё-Таня, ты у меня самая-самая-самая!..
– Николя! Ну, право же, это чересчур! Не забывай, что ты мальчик и должен вести себя как мальчик...
– А я и веду себя как мальчик, который любит свою тетушку!
– Ну, хватит, хватит...
По ночам она молилась, чтобы Господь и святой Угодник Николай укрепили характер мальчика, сделали более твердым и пригодным к самостоятельной жизни. Потому что придет время (а оно летит!), когда жизнь эта придвинется вплотную.
А пока жили вдвоем. На две небогатые пенсии – мужа Татьяны Фаддеевны и Колиного отца. Снимали три комнаты на втором этаже в двухэтажном обшарпанном флигеле домовладельца Касьянова на Васильевском острове. Тетушка учила Колю французскому (на котором сама изъяснялась безупречно), греческой мифологии, русской словесности и грамматике, а также начальным действиям арифметики.
Денег хватало не всегда. Татьяна Фаддеевна, вспомнив краткую школу сестер милосердия, продолжила медицинское образование на акушерских курсах. По мнению некоторых знакомых, дело это было не для "дамы из общества", но мадам Лазунова не обращала внимания на предрассудки. Впрочем, акушерской практикой мадам Лазунова занималась лишь время от времени.
В девять лет определила она мальчика в четырехклассную прогимназию господина Юнга. Заведение было так себе, маленькое, для детей небогатых чиновников и торговцев средней руки. Даже обязательной формы здесь не требовалось. Но все же прогимназия давала право поступить без экзаменов в пятый класс настоящей гимназии. К тому же плата здесь была невысока и (что не маловажно) располагалась школа г-на Юнга совсем недалеко от их квартиры.
Учился Коля без труда. С мальчишками сильно не дружил, но и ссорился нечасто. В первом классе пришлась пару раз подраться, когда приставали (и даже поплакал разок), но в общем-то жизнь текла без больших огорчений. Наверно, потому, что в прогимназии не оказалось завзятых драчунов и задир-второгодников.
Летом иногда ездили в Петергоф или в Царское Село, где жила тетина подруга Наталья Сергеевна Рикорд. У Натальи Сергеевны был муж, профессор математики, и двое детей – Миша и Оля, примерно Колиных лет.
Но чаще Коля играл с мальчиками на пустырях за усадьбою Касьянова. Среди них был самый близкий приятель, Юра Кавалеров, сын учителя истории все из той же прогимназии Юнга. Толстоватый и безобидный озорник и выдумщик...
Но больше всяких игр Коле нравились вечера у круглого стола, под большой висячей лампой с граненым стеклом. Здесь, вставши коленями на стул и упершись локтями в край столешницы, можно было часами читать о приключениях капитана Головнина в японском плену или сотый раз листать атлас, прилагаемый к старинной книге Глотова "Изъясненiе принадлежностей къ вооруженiю корабля".
Видя такой интерес мальчика к флотским делам, Татьяна Фаддеевна вполне логично пришла к мыслям о морском корпусе. Втайне от Коли (чтобы заранее не обнадеживать ребенка – вдруг не получится!) предприняла она немалые усилия – сама и с помощью друзей Федора Карловича, – чтобы исхлопотать возможность поступления. И удалось! Причем, с зачислением на казенный кошт! Поскольку сирота, сын заслуженного морского врача да к тому же дальний родственник знаменитого адмирала, который в прежние годы сам немало руководил корпусом.
Разумеется, Коля возликовал. Правда, под сердцем ёкнуло, однако дальние морские горизонты засинели так заманчиво, что страх спрятался на самом донышке души.
И сперва действительно похоже было на праздник. Свет высоких окон, за которыми Нева и рангоут учебного корабля у гранитного причала. Паркетная роза ветров в широком вестибюле. Громадный, почти настоящий фрегат в просторнейшем зале (про зал этот сразу пошел среди новичков слух, что он подвешен внутри здания на цепях и можно при случае ощутить качку; Коля, кажется, и вправду ощутил). А еще – черный со сверкающими пуговицами и белыми погонами мундирчик, выданный в кастелянской красноносым, с седыми бакенбардами унтером – старым и добродушно ворчащим. Мундирчик этот (по правде говоря, слегка потертый) наделся на Колю очень ладно, будто сшитый по заказу. Не то что у некоторых других новичков...
Затем построение, блестящие трубы оркестра, строгие, но с благожелательными нотками в голосе офицеры (один даже сказал не "господа кадеты", а "голубчики"). И радостное желание повиноваться во всём этим просоленным морскими ветрами капитанам всех рангов. Ибо каждая их команда, конечно же, приближает неопытного мальчика к овладению флотскими премудростями и гордому званию моряка...
А потом пришел вечер, пришло то самое, чего он боялся и ждал заранее.
В гулком обширнейшем дортуаре, где в несколько рядов стояли четыре десятка плоских железных кроватей, стали готовиться ко сну. Был веселый шум, баловство, маханье подушками, езда друг на друге, споры, где чье место. А за всем этим – вот она, тоска! Память о родном доме, о Тё-Тане, о граненом стекле доброй старой лампы...
Ну что же, Коля знал, что так будет. И Тё-Таня честно предупредила про такое. Это придется преодолеть. По-мужски. Ну... может быть, случится даже поплакать в подушку, никуда не денешься... Лишь бы дотерпеть, когда все лягут, чтобы с головой под одеяло! А то комок в горле растет и твердеет...