– Жаль, жаль!
Долго я ползал по пыльным и тесным ходам этого дурацкого лабиринта. И каждый раз попадал или к совершенно пустому классу, или к классу, где занимался какой-нибудь кружок. В конце концов я подполз к учительской. Там вокруг большого овального стола сидели все педагоги школы и слушали выступление директора – высокого человека в кавказской рубахе. Поспешно отступая от учительской, я заметил, что есть еще один канал, перпендикулярный тому, по которому я полз. Я залез в него, добрался до решетки, заглянул сквозь нее и сразу дернулся назад.
Решетка выходила в коридор. В коридоре, как раз напротив решетки, стояли и тихо разговаривали Анатолий (рыжий мальчишка, изгнанный Николаем Николаевичем из класса) и два "исследователя", из-за которых мы попали в эту историю.
Совершенно измученный, я спустился на дно шахты:
– Плохо, Николай Николаевич!
– Никого не нашли?
– Нашел. В учительской заседание педсовета.
– Ох! А я, выходит, не явился.
– А рядом с учительской трое ребят, с которыми у вас должен быть разговор.
Николай Николаевич вздохнул где-то возле моего плеча и прошептал:
– Все еще меня ждут. Мы помолчали с минуту.
– Итак, милый мой, что же вы предложите?
– Что же предлагать! Нужно опять добраться до учительской.
– Ох, милый мой, что вы!.. – взволнованно зашептал Николай Николаевич. – Вы все-таки войдите в мое положение... Директор наш и все педагоги – милейшие люди, но... как бы вам сказать... едва ли они смогут понять причины, побудившие меня, старика...
– Эх, Николай Николаевич! А кто их сможет понять, эти причины!
– Мм-да... Конечно, но... Нет, я против этого. Категорически против.
– Ну так что же... Этим вашим мальчишкам говорить? Николай Николаевич ответил не сразу:
– Видите ли, голубчик... При условии соблюдения ими полнейшей тайны это был бы неплохой выход... Они очень хорошо относятся ко мне, по в данном случае они являются лицами, до некоторой степени от меня зависимыми... Вы ведь знаете, чего они от меня сейчас ждут... И вот поэтому я не считаю себя вправе заставить их оказать мне такую...
– Да бросьте, Николай Николаевич! Я пошутил.
– Нет, почему же "бросьте"... Вы знаете, я нашел выход! Отправляйтесь сейчас к ним...
– К кому?
– К ребятам, разумеется... И скажите, что Николай Николаевич попал в такую-то беду и обращается к каждому из них, как... ну, как человек к человеку. Причем обязательно подчеркните, что неприятный разговор у меня с ними все равно будет, это мой долг, а к ним обращаюсь как человек к человеку, а не как педагог или там начальство...
– Бросьте, Николай Николаевич. Только что распекли их за это дело, а сами...
– Ну, знаете, милый вы мой... Они прекрасно знают, что я распекал их за пренебрежение занятиями, а не за вполне естественную любознательность, здоровую страсть к исследованиям. Если бы, голубчик, не было этой страсти, Америка не была бы открыта.
– Тогда уж лучше сообщить о нашем положении кому-нибудь одному из них, а не всем троим. Но вот как это сделать?
– Не надо! Один разболтает. Обязательно разболтает. А трое – никогда. Ступайте! Ступайте! Они поймут. Только прежде всего возьмите с них слово, что все останется в тайне.
– Все-таки тайну нужно сохранить? – пробормотал а.
– Ничего не поделаешь. Нужно считаться... как бы вам сказать, со своего рода условностями. Ступайте, дорогой. Ступайте!
Николай Николаевич тихонько подталкивал меня, пока я снова не полез по скобам во тьму.
Добравшись до нужной решетки, я долго смотрел через нее на мальчишек. Они уже не разговаривали, а переминались с ноги на ногу, тоскливо поглядывая в конец коридора. Рыжий Анатолий присел на корточки у стены, вынул из кармана карандаш и принялся грызть его, отдирая зубами мелкие щепочки.
Долговязый "исследователь" вентиляционных каналов проговорил:
– Да не придет он. Уже, наверно, из школы ушел. Рыжий даже не взглянул на него:
– Да, "не придет"! Не знаешь, так молчи уж.
– А что?
"Исследователи" сели рядом с Анатолием.
– А то! Ты в четвертом?
– В четвертом.
– Он у вас не преподаст еще. Вот перейдешь в пятый, тогда узнаешь!
Рыжий некоторое время трудился над своим карандашом, потом вдруг повернулся к "исследователю":
– Знаешь самое первое правило для хорошего педагога? Никогда с детьми не трепись зря. Сказал – и делай. А Николай Николаевич знаешь какой педагог? О нем в "Пионерке" писали.
– Знаю. Только строгий очень, – вздохнул толстый.
– Не будешь с нами строгим, так мы всю школу разнесем. Рыжий снова принялся за карандаш. Я лежал в своей норе, таращил на них глаза и глотал от волнения слюну. Лишь минуты через две я собрался с духом и прошептал:
– Мальчики!
Они не услышали. Толстый опять заговорил:
– А кто это молодой такой? С ним был. Анатолий вынул из карандаша графит и стал писать им у себя на ладони.
– Ерунда. Практикант.
Мне стало душно. От пыли свербило в носу. Хотелось чихнуть.
– Мальчики! Мальчики! Ребята! – шепнул я уже погромче.
Все трое дернули головами, разом поднялись и уставились на меня. Толстый мальчишка тихонько хохотнул:
– Во! Еще один!
Анатолий швырнул в решетку мусор, оставшийся от карандаша:
– Тебе здорово всыплют! Их уже поймали.
– Ребята!.. Мальчики!.. Я не то... Я говорю, я не тот, кто вы думаете. Я к вам как человек к человеку (тьфу, черт!)... Одним словом, я к вам по поручению... ну, от Николая Николаевича... Вернее, не от Николая Николаевича, а...
– Чего ты там бормочешь? – спросил толстый.
– Я говорю... Видите ли, какая штука... Николай Николаевич... Ну, просто к вам обращается. Тут маленькая неприятность вышла... Одним словом, нас заперли... Дворник запер. И вот мы... Нечаянно, конечно, запер...
Рыжий вдруг перестал скалить зубы.
– Вы кто: практикант? – догадался он.
– Ну конечно, практикант! – обрадовался я и стал говорить более внятно: – По некоторым причинам, ребята, мы с Николаем Николаевичем оказались запертыми в этой штуке. И вот Николаи Николаевич обращается к вам с просьбой выручить нас, по так, чтобы никто не знал.
Все мальчишки просияли, как будто я предложил им ехать на Северный полюс.
– Где заперли? Ту дверку? – спросил тощий мальчишка.
– Ну да. Внизу.
Толстый от восторга ударил своего приятеля по спине:
– Вот это Николай Николаевич! Анатолий тянул их обоих за рукава:
– Пошли! Пошли!
– Сейчас выручим, – сказал толстый.
Вся тройка собралась было умчаться, но я остановил их:
– Только, ребята, Николай Николаевич просил дать честное пионерское, что вы никому – ни слова. Анатолий кивнул головой:
– Конечно! А как же!
Выбравшись из канала и спустившись к учителю, я услышал возню за дверцей и возбужденный шепот:
– Ты гвоздем! Гвоздем его надо!..
Через полчаса Николай Николаевич сидел за партой в пустом классе. Возле него стояли трое мальчишек и смотрели на него во все глаза. Разговор о трудовой дисциплине, о том, как дорог каждый час учебы, был закончен.
– Нет, голубчик. Я думаю, что твое предположение неверно, – говорил Николай Николаевич, укладывая пенсне в футляр. – Теоретически, может быть, и возможно, что такая система вентиляции способствует поддержанию более или менее одинаковой температуры во всех помещениях, по практически... Ведь ты, наверно, обратил внимание, что...
Толстый мальчишка перебил его:
– Николай Николаевич... а зачем вы туда полезли? Николай Николаевич посмотрел на него, потом улыбнулся.
– Знаешь, в старину говорили: лукавый попутал...
– Гы-ы! – хором сказали мальчишки и вполне удовлетворились его ответом.
"ЧЕЛОВЕК БЕЗ НЕРВОВ"
У Лоди была одна слабость: ему так хотелось прослыть храбрецом, человеком исключительным, прошедшим огонь и воду, что он иной раз не мог не приврать.
Когда в пионерском лагере устраивали прогулку на лодках по реке, он всем своим видом давал понять, что ему скучно катание в "этой посудине для сухопутных крыс и маменькиных сынков". Если проходил пароход и лодки начинали покачиваться, а девочки весело и немного испуганно пищать, Лодя нарочно еще сильнее раскачивал "эту посудину" и говорил:
– Попробовали бы вы пять баллов на Черном море!
– А ты пробовал?
Лодя кивал головой и рассказывал о том, как он, взяв потихоньку лодку, прошел в пятибалльный шторм из Третьего лагеря Артека к Нижнему лагерю, чуть не разбившись по дороге о скалу Султанку.
– Ничего страшного нет. Не теряйся – и все в порядке. Струсил – тогда играй похоронный марш, – закапчивал он.
Особенно Лодя старался поразить своей отвагой двенадцатилетнюю Машу Брыкину из второго отряда девочек. Ей он рассказывал о том, как он собственными руками задушил напавшего на него бешеного фокстерьера, и о том, как они с отцом заблудились однажды в пустыне Каракум и спаслись только благодаря его, Лодиной, находчивости. Маша всему верила. Ее круглое, очень смуглое лицо со вздернутым носом застывало от ужаса, большие карие глаза неподвижно смотрели на щуплого Лодю. Временами она перебивала рассказчика и взволнованно спрашивала:
– Нет, Лодька, ты сознайся: неужели... неужели ну вот ни капельки не было страшно?
– Что ж тут страшного! – пожимал плечами Лодя. – Не теряйся – и все.
Маша от избытка чувств мотала головой, и толстая золотистая коса била ее по плечам.
– Нет... нет, Лодька... Ты... ты какой-то особенный! Ты просто человек без нервов!
Сердце Лоди приятно замирало от таких слов. Он начинал мечтать о том, как бы на деле доказать Маше, что он "человек без нервов".
Однажды под вечер Лоде и Маше поручили сходить в соседнюю деревню и пригласить на костер председателя колхоза, получившего звание Героя Социалистического Труда. До деревни было километра полтора.
Слева вдоль проселочной дороги тянулось поле овса, справа вплотную к дороге подступал лес. У самого края росли молодые светло-зеленые елочки; за ними, словно охраняя малышей, стояли взрослые ели с тяжелой синеватой хвоей на опущенных ветках.
Маша то и дело замедляла шаги, всматриваясь в глубь леса.
– Угадай, на сколько тянется этот лес? – говорила она. – Не знаешь? До самой железной дороги, больше чем на двадцать километров. Евстигней Иванович, начальник лагеря, сказал, что если кто-нибудь пойдет в этот лес без вожатых, то его сразу отправят к родным. Знаешь почему? Потому что в этом лесу не только ребята, а даже здешние колхозники иной раз плутают: кружат, кружат, а выйти не могут.
– Тоже мне лес! Ты настоящего леса не видела, – отвечал Лодя и ужо обдумывал новый рассказ о своих приключениях в Уссурийской тайге.
Овес кончился. Дорога отошла от леса и потянулась наискосок через луг. В конце луга виднелись длинные строения колхозной фермы. На лугу, шагах в пятнадцати от дороги, пасся большой черный с белыми пятнами бык, привязанный к стволу одинокой березы. Поравнявшись с быком, ребята остановились.
– Берендей, – почтительно сказала Маша. Лодя молча кивнул.
– Его неделю тому назад в колхоз привезли. В стадо его еще но пускают.
– Знаю. Карантин, – сказал Лодя.
– Его вся деревня боится, – снова вполголоса заговорила Маша. – На прошлой неделе, когда его вели в стойло, он лошадь забодал, а во вторник счетовод на велосипеде ехал, так он на него... Счетовод прямо с велосипеда через забор прыгнул и поэтому остался живой.
Все это Лодя уже знал. Знал он также, что Берендей не подпускает к себе ни одного из работников фермы и что ладит с ним лишь колхозный зоотехник, который и привез Берендея откуда-то из-под Ярославля. Берендей перестал щипать траву, приподнял голову и, стоя боком к ребятам, следил За ними блестящим немигающим глазом.
– Идем, – сказала Маша. – Он чего-то смотрит на нас... Лодя побаивался коров, а о быках и говорить нечего. Именно поэтому он не двинулся с места.
– Лодя, идем! Видишь, он смотрит на нас.
– Не бойся. Не с такими дело имел.
Какое он имел дело с быками, Лодя еще не придумал, но Маша его и не спрашивала. Она только смотрела то на щуплого Лодю в широких и длинных, не по росту, трусах, то на здоровенного быка, у которого черная лоснящаяся шкура туго обтягивала каждый мускул.
Бык, по-видимому, был надежно привязан к березе. Лодю так и подмывало удивить Машу своим невероятным самообладанием. Он озабоченно сдвинул брови и сказал:
– Похоже, что веревка возле рогов перетерлась.
– Ой!.. Лодька, правда?
– Да. Я сейчас проверю. Отойди подальше на всякий случай.
– Лодька, вернись! Нет, это прямо сумасшедший какой-то! – закричала Маша, пятясь назад по дороге.
Лодя не обратил на этот крик никакого внимания. Размеренной поступью он приближался к быку. Берендей повернулся рогами к Лоде и с шумом выдохнул воздух: "Хух!" От этого "хух" у Лоди сразу ослабели ноги. Он уголком глаза посмотрел на Машу.
Та стояла уже возле самого леса и кричала:
– Лодя, не надо! Лодя, что ты делаешь?!
Это подбодрило Лодю. Он сделал еще несколько, на этот раз очень неровных, шагов и остановился в полутора метрах от быка.
Берендей опустил рога, сильно ударил себя хвостом по боку, и снова послышалось: "Хух!"
– Но-но у меня!.. Ты не очень-то! – слабеньким голоском сказал Лодя и сделал бочком еще один шаг.
Берендей крутнул головой, словно желая стряхнуть веревку, двойной восьмеркой оплетавшую рога, и двинулся к Лоде. Однако веревка натянулась и вывернула ему голову так, что один глаз стал смотреть в землю, а другой – в небо. Бык замычал протяжно и раскатисто. Маша завизжала. У Лоди что-то сжалось в животе. Он было собрался удрать, но увидел, что бык стоит в прежнем положении и веревка крепко держит его. "Дотронусь до морды и уйду!"
Лодя снова бочком приблизился к Берендею, сильно вытянул левую руку и, заискивающе приговаривая: "Быченька, быченька...", ткнул "быченьку" указательным пальцем в мягкий теплый нос. Берендей не шевельнулся. Лодя разом осмелел.
– Но-но! Не на того напал, – сказал он громко, чтобы Маша могла услышать, и снова ткнул быка в нос, на этот раз кулаком.
Берендей неуклюже попятился. Теперь можно было с достоинством уйти. Лодя повернулся и направился к Маше, стараясь не спешить и не оглядываться назад. Не оглядываться было очень трудно, потому что сзади слышалась какая-то тяжелая возня. Однако Лодя не повернул головы. Он даже изобразил на своем лице беспечную улыбку. Так он прошел примерно половину пути. И вдруг он увидел, как Машино лицо перекосилось, услышал, как она взвизгнула не своим голосом, увидел, как ее словно ветром сдуло и понесло по дороге к лагерю. Лодина голова сама собой повернулась.
Берендей, опустив рога, ровной рысцой бежал к нему. "Человек без нервов" не пискнул, не издал ни звука. В голове его мелькнуло: "Бежать!", а ноги уже пронесли его метров десять по направлению к лесу... Потом он подумал:
"Спрятаться!", а сам уже секунду лежал под ветками огромной, разлапистой ели, росшими почти у самой земли. Больше Лодя ни о чем не думал, только ждал, что бык сейчас доберется до него и забодает...
Но Берендей не появлялся. Долго, очень долго Лодя лежал пластом на сухих еловых иглах, потом приподнял голову и прислушался. Кругом было тихо. Трудно сказать, сколько времени длилась эта тишина: то ли пять минут, то ли полчаса. Наконец где-то совсем близко прозвучал тихий, прерывающийся голос:
– Лодя!.. Лодя, где ты? Лодя!
"Человек без нервов" выполз из-под ели, с трудом продрался сквозь густые заросли молодняка, которых он не заметил, спасаясь от Берендея, и очутился на дороге.
Маша стояла в трех шагах от него. Круглое лицо ее раскраснелось, ресницы слиплись от слез, от гладкой прически отделилось множество тонких прядок, которые слегка шевелились и поблескивали золотыми искорками. Лодя, наоборот, был бледен. Через нос и правую щеку его тянулась большая ссадина. Трусы, рубашка и всклокоченные пепельные волосы были унизаны сухими еловыми иглами.
Маша долго рассматривала его, потом глубоко вздохнула:
– Я уж думала, ты погиб. Лодя постарался улыбнуться.
– З-занятное приключение! – выдавил он, чуть заикаясь.
Оба помолчали, рассеянно оглядываясь по сторонам. Ни на дороге, ни в деревне, ни на лугу не было видно ни души. Вдруг на лице у Маши снова появилось испуганное выражение.
– Лодька! А Берендей! Где Берендей?
Лодя равнодушно махнул рукой в сторону леса:
– Там где-то.
Маша подошла поближе и посмотрела ему в глаза.
– Лодька, ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь? – сказала она. Лодя молчал,
– Он же в лес ушел! Он же пропадет! – почти крикнула Маша.
Только теперь Лодя увидел другую сторону всей этой истории. Из-за него сорвался с привязи племенной колхозный бык. Бык может уйти далеко в лес, может заблудиться, погибнуть... Плечи у Лоди опустились, лицо вытянулось.
– Вот что ты наделал!
Маша постояла в раздумье, зажав зубами кончик пионерского галстука, искоса, уже без всякого восхищения поглядывая на "человека без нервов". Потом она круто повернулась и скрылась среди молодых елочек. Лодя пошел за ней.
Лес был неровный. Плотные заросли елей походили на материки и острова. Между ними бухтами и проливами зеленели лужайки с пушистыми шариками одуванчиков. Маша как будто забыла свой страх перед Берендеем, забыла и о том, что в этом лесу можно заблудиться. То ей слышался треск сухой ветки, и она бежала на этот звук. То ей казалось, что за деревьями что-то шевелится, и она шла в противоположном направлении, продираясь сквозь колючий ельник.
Лодя всюду следовал за ней и думал: что они будут делать с Берендеем, если даже найдут его? Ведь ни он, ни Маша не решатся подойти к быку и на двадцать шагов. Не лучше ли пойти в правление колхоза и рассказать обо всем? Но как рассказать? Неужели так прямо и заявить: "Дорогие товарищи! Я выпустил вашего быка, и он ушел в лес. Пойдите поищите его". Нот! Уж лучше продолжать поиски, а там видно будет.
Постепенно Лодя ободрился и стал разглядывать траву, надеясь обнаружить следы Берендея. Но трава была невысокая и такая упругая, что Лодя даже собственные следы различал с большим трудом.
Так они петляли по лесу, пока не заметили, что одуванчики на больших лужайках стали красными от лучей заходящего солнца, а на маленьких лужайках, окруженных елями, сделалось тускло и серо.
– Лодька!.. Что ты наделал! Ты понимаешь, что ты наделал? – десятый раз повторяла Маша.
– В колхоз нужно идти. Заявить, – упавшим голосом ответил "человек без нервов".
Усталые, унылые, они побрели обратно. Маша неуверенно говорила, что им нужно идти правей. Лодя так же неуверенно предлагал забрать немного влево. На душе у каждого становилось все тревожней и тревожней.
Скоро, однако, в деревьях показался просвет, и ребята вышли к прямой, широкой просеке, на которой то здесь, то там росли приземистые кустики можжевельника. Маша сразу повеселела:
– Ой! Это же та самая! Она к лагерю ведет!
Маша раздвинула ветки, вышла на просеку, посмотрела влево, повернулась, посмотрела вправо... и попятилась.
Лодя подошел к ней и тоже взглянул направо: на просеке, шагах в пятидесяти от ребят, пасся Берендей.