"Сказки не про людей" - это калейдоскоп улыбок: мягких, скептических, иронических, саркастических - любых. Книга написана о том, что такое человек, но при этом ее герои - по большей части животные: от попугая Екатерины II до современной русско-американской гориллы. Кроме того, имеются влюбленные шайтаны, интеллигентные микробы, разумные шахматы, ученые муравьи и многое другое. Действие происходит в самых разных местах: от некоторых скрытых частей человеческого тела до открытого космоса, от Зимнего дворца до реки Леты. Редкий жанровый коктейль - анекдот, притча, басня, новелла и волшебная сказка - замешан на языковой игре. После употребления будет очень смешно и чуть-чуть грустно.
ОСТОРОЖНО: при повторном чтении можно надолго впасть в задумчивость.
Поздний дебют - пусть не отдельный литературный жанр, но уж точно отдельная глава истории литературы. Узнав всего пару лет назад критика Степанова, неизменно внятного в мысли, четкого в оценках и осведомленного в контекстах, я был удивлен, обнаружив чуть позже, что тот же человек сочиняет и прозу. Прозу, критике вопиюще противоречащую: барочную, алогичную, пышную, орнаментальную; я бы сказал, выстраданно-самостоятельную. Сколько еще талантов несуетно таится на просторах России… Вопрос к птице-тройке.
Вячеслав Курицын
Прочитав эти мудрые сказки "не про людей", хочется сказать себе: будь человеком. Надевая костюм, не забывай, что и костюм надевает тебя. А если твоя собака заговорила, не торопись ее прогонять. И хотя бы иногда думай о вечном.
Сергей Носов
Содержание:
-
Жар-птица 1
-
Внутренний мир 4
-
Барсучья нора 7
-
Руководство по наблюдению кучевых облаков 9
-
Иван Тургенев 10
-
Севастопольский вальс 16
-
У попа была собака 17
-
Сказка о московском муравье 19
-
Шахматная сказка 20
-
Звездный Бобо - Сказочная повесть 23
Андрей Степанов
Сказки не про людей
Жар-птица
Жил-был при матушке Екатерине попугай Филюша, птица тогда редкой, а ныне и вовсе вымершей породы ара триколор. Головку имел небольшую, с небесно-синим хохолком, оперенье - снежно-белое, а хвост обширный, пышный, цвета гоголь-моголь с вишней, как бывает зимний закат над Невой. Поднесли диковину российской Семирамиде послы полуденных стран, а каких - то государыня за недосугом как-то не изволила запомнить. Был поглажен августейшей ручкой, назван душкой и помещен в главный дворцовый попугайник под присмотр коллежского секретаря Лебедяева. Велено было коллежскому секретарю обучить дикую птицу российскому наречию купно с галантными манерами, привить ей веселый нрав и представить пред царские очи уже довольно просвещенной.
Способности Филюша выказал изрядные, обнаружил и упорство, и прилежание, ну и Лебедяев старался. Языку обучал по "Большому словарю драгоценностей", чтоб изъяснялась птичка на манер маркизы де Рамбуйе, грубых слов в клюв отнюдь не брала, а вместо "хвост" говорила бы, к примеру, "управитель небесных полетов". По части же философической штудировал Филюша большую энциклопедию наук, искусств и ремесел - тоже французского живого ума изобретение. А еще, чтобы повеселить матушку, обучил коллежский секретарь Филюшу браниться на всех языках - на всех, кроме русского, ибо знал, что русское соленое словцо терпит государыня только от Льва Александрыча Нарышкина, да и то не каждонедельно.
Вот уже прошло полгода, и давно все было готово, однако пред светлые очи никто не звал - запамятовали государыня. Филюша по целым дням прихорашивался, чистил перышки, готовясь к великому дебюту, да рассуждал вслух на разные голоса. А Лебедяев прохаживался вокруг золотой клетки, слушал прекрасномудрые речи, поправлял ученика да мечтал о награде.
Но в один вечер все переменилось. Вдруг широко распахнулась в попугайник дверь, и предстал на пороге собственной блистательной персоной Лев Александрыч Нарышкин - всех российских царей свойственник, всех российских орденов кавалер, обер-шталмейстер и превеликий забавник.
Войдя же в птичье помещение, сразу прикрыл длинный нос свой надушенным платком с монограммой, а в платок недовольно буркнул:
- Вонища! Как на конюшне, мерд!
Коллежский секретарь Лебедяев, услыхав такое французское слово, мигом изогнулся до страусиной позиции - зад на вершок повыше головы - да так и замер, а руки растопырил испуганно. Глядя на него, замерли на одной ноге павлины, окаменели фазаны и разом прервали свои беседы все триста государственных попугаев. Наступила тишина мертвая, звенящая, зловещая, какая бывает только перед божией грозой да излияньем вельможного гнева.
Гнев, однако, медлил. Лев Александрыч фигуру Лебедяева узрел и обратился прямо к ней:
- Вонь, говорю, у тебя тут, как в стойле. Во что дворец превратил, авортон?
От второго французского слова любитель просвещения руки развел еще шире, а голову склонил ниже некуда. Тишина же продолжалась.
И тут, как гром с ясного неба, раздался голос. Да не чей-нибудь, а точь-в-точь самого обер-шталмейстера, со всеми его носовыми переливами:
- Не вонь, - сказал голос наставительно, - а одеколонь кор-румпте!
И прибавил мягко, с чудным французским прононсом:
- Ва-тан о дьябль, пютэн!!
Лев Александрыч, несколько позеленев, правой рукой ухватил лебедяевскую голову за косицу, а левой вздернул за подбородок.
- Ты что это, дразнить меня вздумал, курощуп?
В ответ немедля раздался тот же учительный голос с вельможным переливом:
- Не курощуп, но наставник пер-рнатых!
И прибавил - отчего-то по-немецки:
- Тойфель нохмаль, анцугаффе!!
Увидев, что птичий секретарь глазки поросячьи жмурит, щечками синеватыми дрожит, но рта нимало не разевает, Лев Александрыч неповинную голову отпустил. Огляделся, ища охальника.
Тишина стояла, как и прежде, гробовая, недвижность пребывала, как на живой картине. Но одно пятно гармонию нарушало - и цветом, и почесыванием. Лев Александрыч сделал к пятну два шага и углядел наглого вида попугая в золотой клетке. Диковинная птица распушила огненный хвост, синюю голову склонила набок и, высунув толстый язык, косила на его высокопревосходительство глазом без всякого решпекта.
- Так это ты, урод, меня поучаешь? - изумился вельможа.
Птица язык убрала.
- Не урод, а пр-ревратность натуры!
И прибавила, на этот раз по-испански:
- Саперлипопет!!
После чего высунула поганый свой язык обратно.
- Эй ты, как тебя бишь, Лебезяев, поди сюда! - обернулся Лев Александрыч к гнутой фигуре.
Коллежский секретарь приблизился на цыпочках, взмахивая руками, как крыльями.
- А скажи, любезный, что это за превратность натуры у тебя тут? На меня карикатур?
- Как можно-с! - воздел крыла Лебедяев. - Ваше высокопревосходительство, Лев Александрыч, не губите! Птичка эта особенная, по августейшему повелению берет курс риторических и философических наук-с. Отец родной, войдите в положение!
- По августейшему? Да ты не врешь?
- Точно так-с. Сами государыня приказать изволили птаху малую просветить. Да только потом про нас забыли-с!
И Лебедяев всхлипнул.
Обер-шталмейстер посмотрел на риторического штудента повнимательнее, а Филюша приосанился и переложил язык по другую сторону клюва.
- Так-так-так… Стало быть, тебе велели заморскую птицу просветить, - заговорил Лев Александрыч вкрадчиво, - а ты ее браниться обучил и особ первых двух классов их же голосом лаять… И льстишься теперь таковую забаву государыне представить, чтобы вельмож в шпыней обратить, а самому вознестись превыше пирамид. А не думал ли ты, Лебезяев, что урод твой, то бишь превратность натуры, может и на ея величество клюв свой разинуть? А не бунтовщик ли ты, птичий наставник?
От последнего вопроса Лебедяев вострепетал всем нутром, словно воробьишко, залетевший сдуру в орлиное гнездо.
- Как можно-с! Как можно-с! - залепетал он. - Смилуйтесь, ваша светлость! Птичка редких качеств, и говорит изысканнейше! Речения все отобраны элоквенции профессором Волк-Лисовским по драгоценному словарю маркизы де Рамбуйе-с. А ругается для ради юмору, по-европейски! Токмо по-европейски! Российской грубости на дух не переносит, не так воспитан!
- Вот оно, значит, что. По-европейски… А отчего особ не признает?
- Как не признавать! Как не признавать!
- Да ты не кудахтай. Ты дело говори.
- Лев Александрыч! Для юмору, для юмору птичка на разные голоса говорит! Вам ли юмору не понять! Вот, извольте послушать.
И Лебедяев обернулся к питомцу:
- Проси, Филюша, прощения у его высокопревосходительства господина обер-шталмейстера!
На что попугай отвечал голоском тонким - отчасти лебедяевским, а отчасти все ж таки наглым:
- Главноначальнику колесниц пр-риношу сожаление за наступление на р-раковины слуха! Как можно-с!
А в конце не удержался, добавил:
- Хозеншайзер!
Лев Александрыч усмехнулся краем тонкого рта:
- А хозеншайзер-то, Лебезяев, это ты. В штаны, говорит, наделал мой наставник, штраус толстопузый. Однако, мнится мне, у птицы есть разум…
- Есть, ваше высоко… есть! - аж захлебнулся от радости Лебедяев. - Не дозволит с самодержицей грубости! Только, Лев Александрыч, то не разум, то рассудок. Вот и Гельвеций, высокий ум, говорит: в бездушном естестве, говорит, разума нетути, и оттого птицы небесные…
- А вот от мудрований своих ты меня, братец, избавь. Мне по должности своей спорить с тобой не пристало. Твоя часть попугайная.
От таковых слов увял Лебедяев, замолк и на всякий случай согнулся в полстрауса. Лев же Александрыч о чем-то глубоко задумался, а глядел при этом на Филюшин огненный хвост. В конце размышления сделал коллежскому секретарю уходительный жест:
- А ну, выйди-кось! Мне с твоим мираклем потолковать надо.
Два часа вел вельможа беседу с чудной птицей, но о чем - того Лебедяев так и не узнал. Ходил кругами за дверью, вожделел подслушать, к замочной скважине припадал, но ухо сей же секунд отдергивал, будто от сковородки. Наконец вышел главноначальник колесниц - довольный, на желтом лице даже румянец пробился.
Сказал раздумчиво:
- Завтра за куафюрой государыне покажу… И запомни, Лебезяев: это я его учил, не ты.
Помолчал и добавил грозно:
- Хвост его береги! Да смотри у меня, чтоб без фокусов! Все твое воронье гнездо распатроню! В Сибирь поедешь, галок обучать!
Оглядел страусиное мелкое дрожание и добавил с усмешкой:
- Хозеншайзер!
* * *
Утром следующего дня венценосица-порфироносица, помазанница-царица, государыня и самодержица Екатерина Алексевна облачились в градетуровый капот и отправились делать куафе. В малой туалетной, она же бриллиантовая, комнате присутствовал, как обычно, лишь Александр Васильич Храповицкий, что определен состоять при собственных ея императорского величества делах и у принятия подаваемых ее величеству челобитен. И только приступил к волосочесанию куафер-прихмахер в чине полковника, Николай Семеныч Козлов, как доложили о господине обер-шталмейстере.
Левушку-проказника государыня в любое время принимали. Любили начать день с левушкиной шутки - от этого, говаривали, весь день потом лего́к. Однако же влетевшего его спросили для порядку:
- Что, Левушка, не спится? Рановато меня посетить решил.
На что Лев Александрыч отвечал не на обычный гаерский манер, а высокоторжественно:
- Не до сна, ваше императорское величество! Летел на крыльях быстрей самого Эола, поелику спешил повергнуть к августейшим стопам залог вечного благоденствия для будущей России!
Государыня весьма удивились и даже обеспокоились:
- Вечного благоденствия? Да ты здоров ли, Левушка? Да что ж это за счастие такое, и когда оно наступит?
- А сие теперь зависит от одного только желания вашего величества!
- Гм. А мне-то мнилось, что оно уж давно от меня, вдовы, зависит. Однако что за залог-то, Лев Александрыч? Давай говори, не томи.
- Чудо чудное открылось, матушка, миракль фабулё!
- У тебя всякой день чудеса. Да говори ты, тут все свои!
Лев Александрыч надул щеки, выкатил глаза, вдохнул чуть не весь воздух в бриллиантовой, а потом и выпалил:
- Жар-птица, ваше величество!
Государыня ахнули и поглядели на него с сочувствием.
- Ты, Левушка, должно быть, кутил всю ночь, бедный, а ко мне пожаловал в деменции… - сказали, покачав головой. - Жар-птицы - это в русских сказках бывает.
Однако Лев Александрыч не смутился.
- В царствование Екатерины Премудрыя все сказки былью обернулись! А извольте-ка бросить взор, ваше величество!
С этими словами чудотворный шталмейстер хлопнул в ладоши, и высокие двери распахнулись настежь. За дверями обнаружились два дюжих лакея, еле державшие высокую золотую клетку, изукрашенную изумрудами и рубинами. А в самой серединке радужного блеска, на палисандровой жердочке, подбоченясь крылом, сиял довольством и всеми своими кулёрами наш Филюша.
- Сей есть Филюша, а полным именем нареченный Фелицитат, - тут Лев Александрыч сделал значительную паузу, - что означает счастие приносящий.
Государыню, однако, блеск не ослепил.
- А ведь где-то я пичугу эту уже видала… - молвила она в задумчивости.
- Так точно, видали-с, - вмешался тут господин Храповицкий. - Поднесена прошлым летом иноземными послами, а вашему величеству было угодно приказать, чтоб дикаря сего просветили-с.
- Ах, вот оно что… А ведь верно! В попугайник отдано. А ты-то, Левушка, тут при чем? Нешто ты теперь по птичьей части просветитель? Мы ведь тебя вроде как в обер-шталмейстерском звании к лошадям ставили.
- Ваше императорское величество! С первого же взгляда прозрел я в сем красавце неотрытый кладезь мудрости и решил про себя - потружусь для блага отечества! Ночей не спал, полгода учил наукам - и вот ныне слагаю ко стопам. Да вы поставьте клетку-то, остолопы!
Лакеи с облегчением повергли клетку к царским стопам - так, что Филюшина наглая личность оказалась аккурат насупротив бирюзового августейшего взора. Взор же был благосклонен.
- А какой пестренькой-то! - разглядев, умилилась царица. - Попочка, хочешь орехов?
Филюша выкатил белоснежную грудь круглей кавалергарда и отвечал голосом звонким и раскатистым:
- Благодар-рствую, что привели меня в сопр-рикосновение с моим желанием! О, пор-рка мадонна, как же я хочу ор-рехов!
Изволили смеяться.
- Дать! Дать орехов! Заслужил. Эк у него язык-то повешен! Парень бойкой. А где ж он взрос, Левушка? Нешто он итальянец?
Лев Александрыч еще меньше самого Филюши знал, откуда тот родом, однако отвечал без смущения:
- Птица чудотворная, небесного града житель! А где пойман, матушка, то значения не имеет. Важны лишь достоинствы его воистину неисчислимые!
- А ты исчисли, исчисли!
- Да вот, для примеру, взять хоть умственность. Знает абевегу, сиречь альфабет, говорит непотребные слова на осьми языках, да все к месту, обожает орехи и печенье, а пуще всего способен к философическому диспуту.
Филюша на все это благосклонно покивал и, отставив крыло в сторону, изящно поклонился.
- Достоинствы изрядные, - кивнула в ответ государыня. - Вот, глядишь, мне и поговорить тут будет с кем. Однако ж надо его испытать…
- Р-разумом измеряйте! - встрял Филюша.
- Гм. Разумом… С чего бы нам начать-то, а?
- А с философических наук и начните, ваше величество! - подсказал господин Храповицкий.
- С философических, вы говорите? Ну-тка, попробуем… А скажи-ка мне, птичка божия, в чем корень всякия добродетели?
Филюша глянул на Льва Александрыча, а потом отставил одну лапку, приложил крыло к груди и продекламировал звучно:
- Живи и жить давай др-ругим, но только не на счет др-ругого! Всегда доволен будь своим, не тр-рогай ничего чужого…
И поклонился, прикусив язык, чтобы ничего не добавить.
Государыня изволили даже и крякнуть:
- Кгм! А птица-то и вправду филозоф. Господин Храповицкий, вы эту мысль занесите в памятную книгу, мы к ней еще возвернемся. А теперь скажи мне, Левушка, не подучил ли ты его? Ты ведь знаешь, что я превыше всего ставлю импровизацию.
- Как можно! Птичка своим умом дошла.
- А вирши? Неужто он и стихосложению обучен?
- Талант от самой натуры, ваше величество!
- Натур-ра натур-рата! - снова встрял Филюша. И прибавил: - Ор-рехов дайте, заслужил!
У государыни в глазах зажегся аметистовый огонек, который при дворе увидеть всякий мечтал. Означал тот огонек верный фавор.
Орехов было дадено вдосталь, и заканчивали государыня волосочесание уже в полном благорасположении. Филюшу велела из клетки немедля выпустить, дабы такой ум в неволе не томился, а порхал повсеместно.
Пернатый философ полетал туда-сюда, скептически покосился на малую и большую короны, с одобрением - на бюст Волтера, а потом уселся на этот бюст и принялся покудова за орехи.
Наконец Николай Семеныч в последний раз коснулся расческой воздушной матушкиной куафюры, вложил туда бриллиантовый гребень, поклонился, и государыня встали. В тот же миг господин Храповицкий по заведенному порядку положил на письменный столик стопку указов на подпись.
Государыня принялась за труды. В начале у ней завсегда добрые дела шли.
- Ну, Александр Васильич, докладывай, кто более всех в нашем внимании нуждается?
- Челобитная, ваше величество, от обер-офицерской вдовы Куцапетовой. Просит о вспомоществовании, с осьмнадцатью детьми одна осталась, горемыка.
Матушка потянулись было к гусиному перу, но в этот момент Лев Александрыч незаметно щелкнул тонкими пальцами. Филюша тут же взмыл в воздух, камнем упал на челобитную, повернулся к царице задом и выставил красное перо.
- Что сие значит? - спросила государыня.
- А сие, матушка, значит, - торжественно ответил Лев Александрыч, - что птичка перо свое не жалеет для ради человеколюбия. Дергай да подписывай!
Екатерина Алексевна, прослезившись, протянули ручку, ухватили жар-птицу за хвост, дернули - и подписали.
И с того дня и до самыя до в бозе кончины подписывала матушка-государыня все милосердные указы свои только рулевым попугайным пером.
Кончилось все ко всеобщему удовольствию. Филюше определили состоять при особе государыни в должности Собственной Ея Величества Жар-птицы. Льву Александрычу даровано было две тыщи душ за труды. И про Лебедяева вспомнили: пожаловали ему звание птиц-директора и табакерку с мопсами, табакерке же цена пятьсот рублёв.