- Ах, не дай бог дожить до этих лет! - вздохнула средних лет шляпка с пером.
Но Константин Сергеевич шествовал, гордо расправив плечи, не обращая ни малейшего внимания на эту возню: он шел на сцену. Складки его расправились, как будто их вновь наполнили мускулы Теймураза Гогоберидзе, а согнутый рукав отстоял от нижней пуговицы ровно на восемь сантиметров, как и положено по неписаным законам большого света. А Сара, чуть опираясь на этот рукав, летела за ним, подобно желтовато-бледной бабочке-капустнице.
Перед самым выходом на сцену фрак вдруг наклонился и подобрал искусственную гвоздику, пылившуюся среди сваленного в углу большого реквизита. Он поднес ее партнерше, и та прикрепила ее к корсажу. Затем они вместе, единым движением, откинули портьеры, и перед ними предстал черный провал.
Вдоль ярусов чуть теплились электрические свечи. Огромный зал поблескивал малиновым бархатом, темным золотом отсвечивали ложи. По сцене гулял пьянящий закулисный ветер, и пахло той театральной пылью, запах которой никогда не забыть артисту.
Они медленно, как во сне, вышли на авансцену.
- Ах, сколько лет я не видела эти ложи… - прошептала Сара. - Вон там, в главной, два раза сидел сам Белый Китель Со Звездой. Я даже со сцены чувствовала, как от него несет табаком. А оттуда, из боковой, часто торчал красный галстук его дочки.
- Да-да, и портьеры все те же. А это что - смотрите!
Он обернулся, указывая на декорации. Перед ними была детская, и цветущие вишневые деревья ломились в открытые окна.
- Сад!.. Садик мой! - ахнула Сара, узнавая.
- Да, первое действие. Ах, Сарочка, когда-то мы с вами играли в этих декорациях, а теперь, как ни странно, мне сто пять лет.
- Вы опять врете!
- Я не вру, я играю. Но оставим все это, не будем ссориться - разве мы за этим сюда пришли? В сущности, вы были моей единственной в жизни любовью.
- А если так - то вальс!
- Вальс!
- Но как же без музыки?
- Ах, Сара, музыка внутри нас.
Он поклонился и церемонным жестом выгнул рукав, как бы пытаясь обнять партнершу. Сара сделала реверанс и оперлась на него, откидываясь немного влево и назад.
В сонной тишине театра беззвучно, но отчетливо прозвучали аккорды вступления. Пара двинулась и, покачиваясь, как лодка в предвкушении бури, медленно заскользила по черноморской волне.
Звучал "Севастопольский вальс" в исполнении Георга Отса:
Тихо плещет волна.
Ярко светит луна.
Мы вдоль берега моря идем…
Но вот прошли медленные такты и взвился припев:
Севастопольский вальс!
Помнят все моряки!
Разве можно забыть мне вас,
Золотые деньки?
И закулисный ветер, словно только сейчас расслышав музыку, внезапно налетел на них, подхватил и понес. Фалды фрака вились, как ленты бескозырки, а подол платья трепетал рядом, как флаг. Они оторвались от земли и закружились на фоне цветущих вишен.
И в этот миг вдруг качнулась и вспыхнула, сверкнув сразу всеми своими хрустальными подвесками, главная люстра. В царской ложе поднялся во весь рост Белый Китель Со Звездой и беззвучно ударил в рукава. И по этому знаку театр наполнился публикой. Военные френчи, блистающие орденами, вечерние платья, усыпанные бриллиантами, черные костюмы с галстуками, рабочие спецовки с красными значками - все яростно и беззвучно хлопали пустыми рукавами в такт неслышному вальсу.
А черно-белая пара кружилась все быстрее и быстрее, сливаясь в едином вихре и поднимаясь к невидимому потолку сцены. Они были уже почти на самом верху, когда в тишине театра вдруг послышался треск разрываемой материи - это у фрака отлетела фалда. Потом треск повторился - второй и третий раз. Платье и фрак стали трещать по швам и разлетаться на клочки. В разные углы сцены летели пуговицы, манжеты, подол юбки, лацканы фрака. Вихрь истончался - и вдруг распался совсем. Но еще мгновение казалось, что в воздухе продолжают кружиться две невидимые фигуры.
А потом погас свет.
Наутро уборщица, которая первой пришла в театр, увидела, что по всей сцене кто-то разбросал ветхие тряпки - белые и черные, а у самой рампы бросил помятую искусственную гвоздику. Ругая артистов и заодно скрягу-завхоза, она отнесла ветошь к себе в подсобку, чтобы потом пустить ее в дело, а гвоздику почему-то положила к портрету артистки Зюкиной, висевшему в фойе.
У попа была собака
Жил поп Симеон. Был он вдов давно, а трезв редко. Во хмелю же был нрава буйного, страх наводил на все село, а зашибал он и по праздникам, и по будням.
И была у него собака, Тишкой звали. Псинка маленькая, безобидная, черной масти. Мордочка острая, как у лисы. Беспородная, зато говорящая. Поп за то на нее ругался все время, не терпел ее голоса. А как заругается - кормить перестает.
Раз выпил поп с утра и стал Тишку со двора гнать.
"В Писании, - говорит, - сказано про вас, что вы твари бессловесные. Мы же суть подобия божии и образы, и потому язык нам даден, а не пресмыкающим. Тебя послушаешь, - говорит, - веры лишишься. Через тебя, может, сам дьявол глаголет, кто тебя знает. Не желаю, - говорит, - тебя больше питать, у меня деньги Божьи. Уходи, еретицкая тварь, со двора, своим умом живи, у тебя его вагон и маленькая тележка".
Ушла Тишка, ничего не сказала.
Идет по деревне, кругом крики пьяные - праздник. Видит, свинья знакомая в луже лежит, Груша.
- А меня хозяин прогнал, - говорит Тишка.
Груша один глаз открыла и спрашивает:
- За что?
- В Писании, говорит, сказано про нас, что мы бессловесные.
- Там и про ослицу сказано про говорящую.
- Да ну? И что с ней было?
- Били.
- Вот он и меня побить хотел. Не дело, говорит, чтобы тварь с Божьим подобием разговаривала.
- Ага, - говорит свинья. - А поп твой с Богом, что, не разговаривает?
- И то правда, - изумилась собака. - Бог-то, выходит, добрей попа.
- Зачем же ты, дура, с людьми говорить начала?
- Сама не знаю, - отвечает Тишка. - Так, со скуки. Ну что теперь толковать. Прогнал он меня - надо своим умом жить.
Свинья как слово "ум" услышала - глаз закрыла.
- Ну и живи, - говорит, - а мне не мешай. А то тебя послушаешь - разволнуешься, с тела спадешь. Ступай, куда шла, и помни: умный - помалкивает.
Замолчала и уткнулась рылом в самую грязюку.
"А куда я шла? - думает Тишка. - Так, по улице".
Пошла дальше, видит - индюк, Иван Федорович. Клюет что-то у забора. Увидал Тишку - нахохлился, хобот распустил.
"Боится он меня", - думает Тишка, и еще горше ей стало.
- Иван Федорыч, ты охолони, я тебя не укушу.
Иван Федорович поостыл чуть-чуть.
- Что ходишь тут непутем? - спрашивает.
- Хозяин прогнал, буду своим умом жить.
А индюк на эти слова опять надулся.
- Знаю я ваш ум, - говорит. - Только сунься, лоб протараню.
Тишка только лапой махнула и дальше пошла. Чем с индюками разговаривать, думает, пойду лучше к людям.
Идет дальше, дошла до кабака. У входа мужики стоят-покачиваются, разговаривают меж собой на человеческом языке. Тишка подошла, хвостом вильнула.
- Чья такая собака? - один мужик спрашивает.
- Попова, чья еще, - другой отвечает.
Первый мужик нагнулся, камень с земли поднял и кинул. Попал Тишке в лапу. Больно! А второй мужик кружкой на нее замахнулся, которая у бочки с водой висела, да кружка на цепи оказалась.
"Вот вас бы всех на цепь", - думала Тишка, убегая.
Бежит, хромает, скулит от боли. Дошла до реки. Там бабы белье полощут. Увидали Тишку, говорят:
- Ишь, попова собака кака гладка. Насосались наших кровей, ироды!
Не стала к ним Тишка подходить, пошла в лес.
Идет лесом, принюхивается, нет ли зверя. Вроде чисто, волк давно прошел.
Долго шла, вышла на поляну. Видит: скит стоит небольшой, землянка с крестом. Подошла, тявкнула по-собачьи и давай хвостом крутить.
Вышел монах.
- Ты что, - говорит медленно так, - дурашка, заблудилась?
У Тишки слезы на глазах, хотела жаловаться, да прикусила язык: опять погонят. Только поскулила немножко.
Вынес ей монах миску воды, хлеба туда покрошил.
- Ешь, - говорит, - животина. Больше нет ничего. Живу один, в посту и молитве. Раз в неделю хлеб приносят. Еще ягоды в лесу собираю. Меня молчальником зовут. Это верно, с людьми я не говорю. А с тобой Бог не осудит.
Тишка лакает тюрю, хвостом вертит. Доела, подошла, уткнулась носом монаху в рясу. Он ее по голове потрепал.
- Глазенки-то умные, - говорит. - Все понимает.
"Понимаю, да сказать не могу, - думает Тишка. - А насчет ума буду теперь Грушин урок помнить: умный-то помалкивает".
- А что с лапой у тебя? - монах спрашивает. - Ну-ка, дай сюда.
Подняла Тишка больную лапу. Монах принес травки какой-то, приложил, обвязал тряпицей.
- Пройдет скоро, - говорит.
И правда, легче стало.
Стали жить. Монах полдня молитвы творит, полдня толстую книгу читает. Должно быть, Писание, где про бессловесных и про ослицу сказано. Бывает, в лес сходит, ягод наберет. Тишка с ним. По субботам мужик приходит. Молча хлеб передаст монаху, поклонится - и назад. Тишка на монашьем хлебе отощала, шерсть свалялась. Но не уходит - монах добрый. Да и куда идти?
А клички ей так и не дал монах. Звал просто - "ты". И еще "дурашка". Редко только говорил с ней. Да Тишка и не отвечала по-человечьи, помнила свиной урок.
Так две недели прожили. Потом думает Тишка: "Как там поп мой? Не спился ли совсем с кругу? Надо бы проведать".
Ночью лизнула монаху руку и побежала в лес.
Бежит той же тропой, что сюда пришла, только чует - нехорошо в лесу, зверь рядом.
Сошла с тропы, залегла в яме под деревом. Страшно, выть хочется, а нельзя.
А звериный дух откуда-то сверху идет. Поглядела наверх. Звезды крупные, спелые, того и гляди попадают на Тишку. Пригляделась еще - и вдруг как взвоет. Прямо над ней на ветке летучая мышь висит, кровосос. Тишка забилась в яму на самое дно, а мышь ей тихо так, шипом:
- От живодера сбежала, что ли?
Тишка ответить хочет, а из горла только скулеж тихий. Поп говорил - в летучую мышь сам дьявол перекидывается.
- Худая какая, - говорит мышь. - Да ты меня не бойся. Нет тут больше мышей.
- А что так? - Тишка спрашивает чуть слышно. - А где твои все? Отбилась, что ли?
- Нет здесь моих. А ты чего дрожишь?
- Холодно. И боюсь я тебя.
- А чего боишься?
- Известно чего: накинешься, станешь кровь пить.
- Да с чего это мне накидываться?
- Известно чего: кровососы вы.
- А кто тебе сказал такое?
- Хозяин мой бывший, поп.
- Дурак он, твой хозяин, хоть и поп. Мы, мыши, насекомых едим. Комаров любим. Ты любишь комаров?
- Нет, - Тишка даже головой мотнула.
- И никто их не любит, кроме нас. Мы полезные людям, а они на нас поклеп возводят.
- А птицы разве комаров не едят?
- Птицы редко. Тут ловкость нужна. А я раньше за секунду мог двух комаров поймать.
- Ух ты! А почему "мог"? Теперь не можешь?
- Крыло у меня сломано.
- Вон оно что… А у меня лапа болит.
- Люди?
- Они.
Помолчали. Потом мышь спрашивает:
- Тебя как зовут?
- Тишка. А тебя?
- Десмод.
- Имя вроде не наше.
- А я не здешний.
Тут Десмод крутанулся вверх головой и мягко так, на одном крыле опустился прямо к Тишке под бок. Глянула на него Тишка - и обмерла. Какие там комары! Морда черная, на ней рыло свиное, как у Груши, глаз нет почти, по бокам уши острые, а из пасти - клыки.
Вспомнила тут Тишка поповы молитвы:
- Да воскреснет Бог, - бормочет, - да расточатся врази его…
А сама дрожит мелкой дрожью.
Десмод усмехнулся невесело, острые зубы показал:
- Что, похож на дьявола?
Тишка слово сказать боится, молчит, только про себя Бога призывает.
- А я и вправду кровосос, угадала ты.
Тишка хочет бежать, а лапы к земле прикипели. Смотрит на дьявольскую рожу ухмыляющуюся и не может взгляда отвести. А Десмод вдруг говорит:
- Да ладно, не бойся ты, не буду я кровь твою пить худосочную.
- А что ж ты тогда есть будешь?
- А ничего. Мне все равно помирать без крыла. Ничего, кроме крови, не признаю. Людской крови.
- А комары? - Тишка спрашивает чуть слышно.
- Дрянь. Да и не наловишь их без крыла.
- Так ты говоришь, ты не дьявол?
- Нет. Никакого дьявола нет. Ты в это не верь.
- А Бог есть?
- Не знаю, не видел.
Опять помолчали.
- Слышь, Десмод, - Тишка говорит, - когда у меня лапа болела, меня монах травами вылечил. Ну почти вылечил.
- Ну и что?
- Может, он и тебя вылечит?
Десмод пасть открыл зубастую и этой пастью какой-то свиной звук прохрюкал - должно быть, засмеялся.
- Меня? - говорит, а сам все хрюкает. - Монах?
- Ну да, тебя, монах.
- Да ты посмотри на меня! Он же меня свиньям выбросит.
- У него нет свиней.
- Ну, живым в землю закопает и кол вобьет.
- Он добрый. С людьми не разговаривает, молится, всех тварей жалеет.
- С людьми не говорит?
Задумался Десмод. А потом вдруг усмехнулся почти весело, с этим своим подхрюкиванием.
- А, все равно пропадать, - говорит. - Поехали! Подставляй спину, видишь, я лететь не могу.
Тишка поглядела на него, поежилась, но делать нечего:
- Садись, - говорит. - Только чур не кусаться.
Забрался Десмод ей на спину. Тишка от страха бежит со всех сил - поскорей бы добраться. А Десмод подпрыгивает на спине, крылья топорщит, чтоб удержаться.
Запыхалась Тишка, перешла на шаг. Малость отдышалась, потом спрашивает:
- Слышь, Десмод, а ты сам из каких мест будешь?
- Я из Колумбии. Ты такой страны не знаешь, небось?
- Не, не знаю. Я дальше четвертого Тёсова не бывала. А к нам ты как попал?
- Люди привезли. В клетке.
- Да зачем?
- По ярмаркам показывали, за дьявола выдавали. Целый год. Кровь заставляли голубиную пить. А потом ушел я от них.
- Как ушел?
- Так. Прогрыз клетку.
- А потом?
- Потом в лесу жил. С вашими мышами, которые на комариной диете.
- А как крыло сломал?
- Мстил я людям. Поклялся ничего, кроме людской крови, не пить. А особо попов ненавижу. Третьего дня напал ночью на жирного попа в деревне, вот за этим лесом…
- На отца Симеона?
- На него.
- Так это ж мой хозяин!
- Вот он мне крыло и сломал. Еле ушел.
Помолчали и в третий раз.
- Вот оно как все, значит… - говорит Тишка. - А хорошо у вас там в этой, как ее, ну, в земле твоей?
- Хорошо. Там зимы не бывает. Мы там в пещерах живем. У нас в пещере - пять миллионов мышей. Ты знаешь, что такое миллион?
- Нет, - отвечает Тишка.
- Вон муравейник видишь? Так там миллион муравьев. А нас в пещере - пять раз по миллиону. Если всем разом вылетать - полдня нужно.
Тишка глаза зажмурила и аж остановилась от ужаса.
- И все кровососы? - спрашивает.
- Ну, не все. На всех бы крови не хватило. Нас мало. А остальные больше по комарам.
Тишка побежала дальше, опять ходу набирает.
- Долго еще? - спрашивает Десмод.
- Вон уже, за поворотом. Эх, почему собаки не летают!
- Так ведь они и не говорят.
- Это верно, - вздохнула Тишка.
Вышли они на поляну, где скит стоит. Монах на пороге сидит, задумавшись, четки перебирает.
Тишка с Десмодом подошли поближе, Десмод спрыгнул с Тишкиной спины, одним крылом рыло свое прикрывает, а другое, сломанное, монаху показывает.
Посмотрел на него монах, уронил четки, закрестился часто-часто, молитву забормотал. Потом остановился, поглядел внимательно, и вдруг понял, в чем дело.
- Сломано крыло? - спрашивает.
Тишка скулит: да, да, помоги, мол. Ах, как заговорить хочется!
- К-как же мне быть? - говорит монах. - Нельзя мне с вами. Грех.
Тишка подбежала к нему, руку лизнула. Взяла за рукав, тянет к Десмоду, поскуливает.
Сжалился монах.
- Тоже божья тварь, - говорит, - хоть и в диавольском обличии.
Вылечил он Десмода, травами отходил.
Пока Десмод летать не мог, Тишка его тюрей кормила. Тот морщился, рыло свое воротил, но ел. На сладкое пару комаров требовал. А потом стал Десмод потихоньку вылетать вечерами, насекомых ловить. Крови вроде бы больше не жаждал, даже морда подобрела. Да и сил у него не было.
А в субботу с утра пришел, как всегда, мужик с хлебом. Монаха не было, за ягодами пошел. А Десмод как раз на пороге сидел, крылья распустив, грелся. Увидел мужика, и вдруг как хрюкнет злобно. Взвился в воздух и давай кружить вокруг него. Норовит со спины подобраться.
Тишка увидала это издали, кинулась к ним, лает на Десмода, отгоняет. Мужик руками машет, "изыди, сатана!" кричит. Потом перекрестился, сплюнул и к лесу побежал.
А из леса как раз монах выходит.
- Сатана! - кричит мужик монаху. - Ты приютил! Сатанинское гнездо у тебя здесь, а не скит святой!
Ничего монах не ответил. Прошел, опустив голову, в землянку и дверь за собой затворил. Мужик еще раз сплюнул, погрозил всем кулаком и двинул в лес.
- Что ж ты наделал? - говорит Тишка Десмоду.
- Не сдержался, - отвечает Десмод. - Не могу я на людей спокойно смотреть. Да и все равно уже. Раз увидел он меня - считай, всем нам крышка.
- Что же теперь будет?
- А то и будет. Теперь вся деревня на нас пойдет, уж я-то людей знаю. Через час здесь будут. Уходить нам надо.
- Монах уходить не захочет, - говорит Тишка, - а я без него не пойду. Он мне жизнь спас.
- Ну, как знаешь, - говорит Десмод. - Может, пронесет вас. А меня-то они точно не пощадят. Полечу я.
- Куда?
- Пещеру свою искать.
- Ну, прощай, не поминай лихом. Только ты кровь-то не пей больше, ладно?
Ничего не ответил Десмод, только усмехнулся.
Взлетел, сделал круг прощальный над поляной - и исчез.
Часа не прошло - вдруг топот в лесу, словно стадо лосей взбесилось. Вся деревня бежит с дрекольем. Впереди попяра, отец Симеон. На брюхе крест, в руках топор. Тишка, как его увидала, сразу в яму забилась за землянкой.
Выволокли мужики монаха из кельи. Поп допрашивать стал:
- Говори, бесов сын, будет святым прикидываться. Приютил диавола?
Встал монах на колени, склонил голову, молчит.
- Ага, - поп говорит. - Все видали? Кается. Что делать с ним будем, православные?
Мужики стоят, потупившись. Потом один вышел вперед, говорит:
- Батюшка, оставь его жить. Сам видишь: обморочил его сатана. А так святой жизни старец, все знают. Пусть его Бог судит. Его грех, его и молитвы.
- Ну, нет, - поп отвечает. - Не старец это. Дьявол-то куда подевался, а? Не мог он из своего гнезда просто так уйтить. Раз кровососа нет, значит сатанаил в монаха перекинулся. А вот мы сейчас посмотрим, какого цвета у него кровь.