А святки уже заканчивались, и Дуняша твёрдо решила хотя бы узнать, что ожидает её в ближайший год. Для этого нужно было немногое: свеча, два зеркала и блюдце с водой. И ещё - доброе расположение домового. Вершить таинство гадания нужно было в его владениях. И Дуняша решила загодя задобрить старого, нянчившегося с ней ещё в колыбели Ивана Кузьмича. Такое у него было прозвище. Ещё в те времена, когда лежала она в колыбельке, тараща бессмысленные глаза в закоптелый потолок, успокаивал и утешал её ласковый Иван Кузьмич. Оставленная на попечение старших братьев, вечно затевавших свои шумные игры, Дуняша быстро лишалась их заботы. Но, удивительное дело, - забегавшиеся братья всегда находили сестрёнку сытой и спокойной - будто бы была она под покровительством заботливой мамки. И ещё запомнила Дуняша его добрые, похожие на дедовы, глаза и странные, но удивительно спокойные, вовсе без слов, колыбельные песенки. Их она ни за что бы не спутала с теми, что пела матушка о сером котике, валенках и лапотках. И сейчас, когда задумывалась она о предстоящей жизни, очень хотелось, чтобы чадо её слушало те же песенки, которыми байкал её домовой.
Жил он в голбце так давно, что не упомнит никто момента, когда появился Иван Кузьмич в избе. Только от поколения к поколению передавали в семье, будто раньше был другой домовой. И жил он тоже долго, но стал неповоротлив и ленив. Даже скотина оставалась ночами некормленной и стала подвержена всяким болезням и испугам. А о том, чтобы плести косы лошадям, и разговору не было. Совсем плох стал предшественник Ивана Кузьмича, и тогда появился он, хозяйственный и молодой. Только место пришлось отвоёвывать - так привык к частым подношениям и блаженной лени старик. Силой мерились недолго - Иван Кузьмич побил бывшего хозяина и воцарился в доме единолично. С годами приобрёл он степенность, не летал уже по избе, как в молодости, не пугал обезумевших от его присутствия кур и взятых на зиму в избу ягнят. Всё делалось несуетно и прочно. Оттого и любили его все поколения, жившие в избе, доверяли и немного побаивались. Бояться было чего - Иван Кузьмич лучше других чуял обман и тогда выказывал крутой свой норов. Стоило хоть одному прибегнуть ко лжи - сразу ночами поднимались половицы, скрипели и угрожали обрушиться подати и сыпался мусор из-под матицы. Так же выпроваживал он нехороших гостей, замысливших худое дело. А коли домовой выживает, с этим уж не совладать.
Потому-то и побаивалась Дуняша немного Ивана Кузьмича, что дело её было не самым честным, и хотела поскорее задобрить. За годы постоянного общения в семье уже знали, чем можно угодить домовому, и всякий раз поздравляли его с праздниками нехитрым угощением. Родится ли в доме ребёнок, отелится ли благополучно корова, удастся ли урожай - всегда на ночь ставили у открытой западёнки, ведущей в голбец, круто присоленный хлеб, луковку и маленький стаканчик бражки. А по самым большим праздникам добавляли к подношению лоскут красной материи. Сказывали старшие, что шил из него Иван Кузьмич колпак, в котором и хаживал всё время. Но материя-то не вечная, вот и приходилось колпак обновлять, когда нужда заставляла.
Дуняшу Иван Кузьмич полюбил и выделил среди всех остальных сразу, ещё с рождения. Даже деда удивлялся, как ухаживал он за девчонкой-недоростком - заботливо поил молочком из коровьего рога, когда мать была в поле, качал в колыбельке и даже отгонял мух. А когда увозили Дуняшу гостевать к родным, выл и всхлипывал ночами. Однажды и вовсе невиданное дело приключилось в их избе.
Дед Василий наготовил по весне лыка для разных хозяйственных поделок. Пока лыко сохло в тени, о нём стали подзабывать. Но когда пришло время, деда обнаружил пропажу изрядного пучка. Сначала он заподозрил внуков, тароватых на разные проделки, но те божились и готовы были землю есть, что не их рук это дело. Другим в доме было не до лыка, да и потеря-то невелика - вскоре забылась и она. Только через какое-то время лыко снова появилось, да не просто, а сплетённое в чудные лапотки, прямо по ноге Дуняше. Были лапотки не такими, как плели их в деревне: прямо и без затей. Неведомый мастер сделал их на косую колодку, с островатыми носками. И лыко было располосовано мельче, чем принято. Лапти получились на заглядение, бисерной работы. И были опушены они знакомой красной тряпицей, а шнурки свиты и вовсе так, как мог плести косы один только Иван Кузьмич. Поначалу Дуняшка нашивала их только по праздникам, опасаясь обидеть повседневной ноской. Но потом матушка заметила, что так и нога скоро вырастет, и придётся тогда забрасывать чудо-лапти на вышку, к другим использованным и никому не нужным вещам. Они хранились там из-за извечной деревенской привычки не терять заработанное потом и потому очень дорогое сердцу. Не случайно хоть раз в году забирался на вышку дед Василий и показывал Дуняше старые негодные вещи, имевшие когда-то своих хозяев. И получалось так, что рассказывал он больше о людях, владевших ими.
А лапотки и вправду оказались чудными. Росли они вместе с ногой, и пальцам никак не становилось тесно. Странно это, необъяснимо, ну да не всё на Божьем свете можно и должно объяснить. Дуняша просто носила их, не задумываясь над странностями и чудесами. А за этот подарок полюбила она своего покровителя и всякий раз старалась отблагодарить подношением.
Сейчас его нужно было не благодарить, а задабривать, чтобы помог, не осудил грешное занятие. То, что гадания были грехом, Дуняша слыхала на проповеди в церкви в соседнем селе. Но понять этого так и не смогла, помня рассказы матушки о гаданиях и разговоры других баб, когда собирались они на супрядках и калякали обо всем на свете. По её разумению, Иван Кузьмич не должен был осудить, но предостеречься всё-таки следовало. Вот и выставила она в голбец стакан бражки, круто присоленный ломоть хлеба и сшитый недавно из красного материала колпак. Самым трудным было сшить по размеру, и Дуняша долго допытывала у деда и матери, каков же обликом Иван Кузьмич, каков ростком, большая ли голова. Дед, видевший домового только раз много лет назад, так и не смог ничего толком разъяснить. Зато матушка уверенно и точно описала хозяина. Его она видела дважды, а раз даже пыталась поймать за бороду.
Иван Кузьмич тогда начал проказить: не давал пить-есть даже бывшей своей любимице - корове Машке, - опрокидывал пойло и разбрасывал по двору сено. А тут ещё ночью однажды взялся давить Дарью, да так, что у той дыхание перехватило и не было сил ни охнуть, ни вздохнуть. Тогда-то она и успела спросить у него: "К худу ли давит". Иван Кузьмич выдохнул так: "К ху-у", и с досады Дарья ухватила его за бороду. А как раскрыла глаза, увидала маленького старичка, ростом с кошку, взгромоздившегося прямо на грудь. Иван Кузьмич брыкался и силился уйти с глаз долой. Пока ему это удалось, матушка успела разглядеть всё до ниточки. На ногах у Ивана Кузьмича были такие же, как у Дуняши, лапоточки, странно только, что надеты были неверно: правый лапоть на левую ногу. Онучи были чистыми и аккуратными, холщовая рубашонка с опояской тоже блистали чистотой. Одна только голова была несуразной - вовсе не подходила она к этому маленькому тельцу. Таким запомнила Дарья домового хозяина. И запомнила накрепко. Как раз после той ночи пропали на реке муж и оба сына. Знать, не к доброму приходил Иван Кузьмич - накликал беду, а, может, и хотел предостеречь. Да только как убережёшься от напасти, когда не знаешь, откуда её ожидать.
В другой раз Дарья сбежала, не сдюжила, с поля к доченьке и увидала его, качающего колыбельку. Пел он ту странную песенку, запомнившуюся Дуняше с младенчества. Матушка не стала пугать его и потихоньку ушла.
Так что Дуняше ладить отношения с Иваном Кузьмичом было не трудно. Лапотки носились и не снашивались, в избе было чисто стараниями их обоих, а ночью, когда не могла заснуть, слышала она шёпот и шелест в самом голбце, и знала - это Иван Кузьмич бережёт покой их и сон. Подношение она спустила загодя, чтобы тот успел потрапезничать. Теперь нужно было вновь дождаться полночи и втайне от родных прокрасться в голбец, где всё уже было налажено для гадания.
Как и накануне, деда с матушкой унялись рано, намаявшись за день, и Дуняша лежала тихонечко, чтобы ненароком не разбудить их. Лежала без сна и всё думала о том, что случилось на игрищах. Был ли виновен кобель, как быть теперь с Митьшей. Жалко ей было тех страхов, которых натерпелась она в бане, - всё ушло зря. А, может, и не зря. Может, кобель стал просто послушным орудием в руках Божьих и предохранил от греха. Ещё вспомнила она то, как обнял её Митьша, как ласкал не по-отцовски, а по-мужицки. Наверное, есть ласки и послаще, но их ещё не знает Дуняша. Так и думалось ей - легко и спокойно. До той самой минуты, когда нужно стало спускаться в голбец.
В голбце она запалила свечу и с радостью обнаружила, что подношение её принято. Бражки в стаканчике почти не осталось, хлеб был обкусан мелкими зубками до половины, а колпачка не было видно. Знать, впору пришёлся на седую голову. Оставшееся полагалось доесть и допить самой, чтобы разделить трапезу. Тогда только можно было положиться на доброе расположение Ивана Кузьмича. Дуняша расположила одно зеркало у себя за спиной на кадке с капустой, а свечку, блюдце с водой и другое зеркало пристроила на бочке с огурцами. Сама же расположилась между ними и стала внимательно вглядываться в зеркало.
Неожиданно она увидела в нём бессчётное количество коридоров с арками. Коридоры убегали куда-то далеко, так далеко, что вдали в тумане терялся даже след от них и целой вереницы огней горящей свечи. Как сказывали Дуняше старшие девки, из этих-то коридоров и должен был появиться жених. Лицом будет - значит из своей деревни. Выглядывать только нужно, каков он, чтобы знать, кто определён судьбой в суженые. А вот если спиной пойдёт - можно дальше и не смотреть - муж будет из чужой деревни, и лица он ни за что не покажет. Бывало и так, что ничего не выказывалось в зеркале - значит, год ещё сидеть в девках несчастной.
Больше всего Дуняша боялась не увидеть никого. Это было позорно и обидно. А из коридора никто почему-то не показывался. Зеркало стало туманиться, а свечное пламя заметалось и погасло. Тут только вспомнила девушка о невыполненном условии. Крест нательный оставался при ней, а это предвещало обязательную неудачу. Девки сказывали ещё, что суженого кажут черти, а уж они-то ни в какую не появятся человеку при кресте. Исправив забытое условие, Дуняша вновь запалила свечу и стала ловить в зеркале вереницу коридоров и пламени. Поймав её, она до рези в глазах стала вглядываться в бездонную прорву. И тут на самом конце её заклубилось облачко. В нём мелькали грозовые проблески, мешались все цвета. Облачко не вдруг, но приближалось всё явственнее. Вот оно стало приобретать контуры, очерчиваться, и перед Дуняшей проявилась мужская фигура. Пока понять было трудно: лицом или спиной. Фигура приближалась и укрупнялась. И видно стало, что идёт кто-то вовсе не так, как должен идти суженый, а боком. Дуняша силилась понять, что ж означает такое, но не могла - ничего не говорили девки об этом.
А фигура всё приближалась и приближалась. Уже точно было видно лицо, повёрнутое боком и почему-то очень знакомое. Только вот где видала его девка, она не могла вспомнить. И тут внезапно тело пронзила боль, идущая от маленького пятна между крыльями лопаток. Дуняшу качнуло прямо на зеркало, и она сразу вспомнила свой ночной страх. Мужик был оттуда, из сна, из каменной бани - это он кропил обнажённое Дуняшино тело зловонной жидкостью и кадил рукомойником. От него укрыл шёлковой ризой неведомый спаситель. Дуняша хотела крикнуть, но разбившая зеркало лапа с перепончатыми пальцами страшно схватила за горло, чуть не вырвав его совсем. Вышедший из зеркала приблизил своё лицо к Дуняше. Он усмехался жутким образом, дёргал бровями, а нос его хищно шевелился.
- Вот я и добрался до тебя, девка!
Дуняша силилась ответить, но не могла. Сердце её трепетало, как осиновый листочек на ветру, а руки и ноги стали слабыми и бесчувственными. Будто целый сонм мурашей хлопотливо перебегал по всему телу. Дуняша выкатила глаза и стала умирать. Но быстрая её смерть, видно, не нужна была человеку из зеркала, и он ослабил свою хватку. Девка сползла, привалившись спиной к кадке, на земляной холодный пол голбца. Человек вышел уже весь и сидел, расставив ноги, прямо перед ней. Дуняша не могла понять, как он, такой большой, помещался в узеньких зеркальных коридорах, как выбрался оттуда, что хочет от неё.
- Что вам, дяденька, надо? - еле шевеля губами, прошептала она.
- Да вот, толковать с тобой хочу. О том, как обидела меня.
- А мне это без надобности.
- Ну, как же, ждала, звала суженого, а как он появился, отказываешься. Нам теперь с тобой на роду написано весь век вместе коротать.
- Да кто ж ты такой?
- Суженый твой. У нас ведь не так положено, как у человека. Не жених сватов засылает, а невеста. А ты ко мне сама дважды пришла. Так что теперь моя, не обессудь.
- Когда я приходила?
- В баню пришла - раз. В голбец спустилась - два. Другие-то девки, если жених не по нраву, зеркало захлопнут и с тем уходят. А ты меня дождалась. Значит, по нраву жених пришёлся.
- Да я ж по недомыслию, простите меня.
- Не-ет, что сделано, то сделано. Не ты первая, не тебе последней быть. У меня девки-то есть в услужении. Это когда роженка младенчика одного оставляет, мы его и прибираем. Иди девка до свадьбы в петлю полезет - тоже наша будет. А таких, как ты, в жены берём. Жизнь у нас не тяжёлая - в услужении народу много. Знай только, людишек подкарауливай, которые Бога забыли да нас поминают не ко времени.
- И мне то же делать придётся? - ужаснулась Дуняша.
- И тебе. Только сначала очищение пройдёшь через огненный поток, через кровавый поток да через ледяной. Потом уж и свадьбу сыграем. Всё честь по чести.
- А в церкву-то как же? - удивилась девка.
- Ох, и дура ты, Дунька! У нас церква своя имеется. Да ты в ней тоже уже побывала. Вражина тебя ризой укрыл шёлковой, спас.
- Дак то ж баня была, - Дуняша уже отдышалась и лихорадочно соображала, что делать. Хотела было руку поднять для крестного знамения, но она оказалась налитой тяжестью. Хотела сказать "Да воскреснет Бог", да язык сковало льдом. Мужик с перепончатыми лапами усмехался и веселился глазами от нелепых этих попыток совладеть с несокрушимой силой.
- И не старайся, девка, не выйдет ничего. Не достанет здесь меня Господь ваш. Не его это владения, и не человеческие. Здесь только мы силу свою имеем.
Тут Дуняша вспомнила об Иване Кузьмиче, который заворчал вдруг и зашебуршал в своём углу. Она ойкнула, поднялась и крикнула: "Дядька Иван, спаси меня, родненький!". Пала под ударом мужика с перепончатыми лапами и остальное видела, как в тумане.
Иван Кузьмич заворчал громче, выбрался из своего угла и уставился в упор на своего нежданного гостя. А тот радостно ухмыльнулся и протянул лапу, чтобы потрепать, погладить хозяина по бороде кругом морщинистого лица. Но тот увернулся и поднял правую свою руку. Была она обвязана окровавленной тряпкой. Большой мужик пошатнулся, как от удара, но усидел на месте. В ответ он только шевельнул пальцами, и Иван Кузьмич тут же кубарем покатился в угол. Но удержался и выскочил из него уже с ухватом в руках. Им-то и начал охаживать мужика домовой, но не касаясь. Соперник мотал головой из стороны в сторону, пока глаза его не сверкнули тусклым огнём. От него ухват съёжился и протёк огненным ручейком на самый земляной пол.
Иван Кузьмич лишился своего оружия, но не смелости. Как петушок-недоросток продолжал наскакивать он на своего недруга, а сам делал Дуняше рукой какие-то знаки. Она никак не могла уразуметь, что же ей надо делать. И тут только поняла - домовой отвлекал мужика с перепончатыми лапами, давая возможность укрыться девушке под образами или на печке. Дуняша кинулась к ступенькам, успев заметить, что Иван Кузьмич вцепился в лицо банному хозяину и стал одолевать. Соперник его начал съёживаться, уменьшаться в размерах и вполне уж мог пройти в дыру, пробитую в зеркале. Туда и загонял его, как метёлкой, тетеревиным крылышком, которым мазала сковороды матушка, Иван Кузьмич.
Что было дальше, Дуняша, выбравшись на волю, уже не видала. Одно только порадовало - матушка и дед спали без движения и вряд ли слышали возню и разговор в прикрытом голбце. Дуняша накинула крест, помолилась, попросила прощения у Матушки Пресвятой Богородицы и забралась на печь. На печи было тепло, сухо и безопасно. Девушка забылась сном. И он пришёл. Во сне Иван Кузьмич всё снимал со своей седой головы красный колпачок, кланялся и грустно посматривал на свою любимицу. Другое за ночь не пришло, и поутру Дуняша проснулась посвежевшей. Матушка удивилась, что она перебралась на печку, но Дуняша объяснила, что ей стало зябко, а печь держит тепло долго - до самого утра. Матушка поверила и принялась за стряпню. Только дед Василий с сомнением покачал головой. Неверие его укрепилось, когда вынул он из голбца прогоревшую дотла свечу, блюдце и два зеркала - одно разбитое вдребезги. Но Дуняша сделала вид, что эти находки её не касаются и скрылась на двор ходить за скотиной.
Тут только она поняла, что святки кончаются, что матушка затеяла стряпню уже к Крещению, и для гадания оставалось совсем немного времени. Слушаться она уже не успевала, смотреться в зеркало больше не хотела, курицу кружа?ть - нужны подруги. Других способов она просто не знала. Что было делать? Но тут нежданно на помощь пришла матушка. Она за трапезой вспомнила, как выгадывала жениха её бабка, и со смехом рассказала об этом. Нужно-то было немногое - обутка и высокие ворота. Бабка по молодости бросала через ворота собственные катанки, а потом долго гадала, в какой стороне будет жених: оттуда, куда показал носок или голенище. И то и другое было неладно: носок уткнулся прямо в избу бездетной бобылки, а голенище казало на собственный дом. Бабка тогда сильно расстроилась и больше не гадала. И ничего - не прошло и двух месяцев, как появились сваты.
Дуняша выслушала рассказ внимательно, но немного не поняла.
- Матушка, откуда же сваты должны быть?
- Как носок покажет, Дуняша. А чтоб не маяться, бросают обычно обутку без голенища. С ней-то не перевернёшься - она завсегда в одно место показывает. А ты что, попробовать решила?
- Да нет, я так.
- Ладно, коли так. Но ты не сомневайся - в том греха нет, чтобы обутку бросать. Это ж не сатану вызываешь.
Дуняша вспыхнула, но не подала виду, что задело её это. Как бы то ни было - решение найдено. Оставалось только взять обутку с носком и улучить минутку, когда за ней никто не наблюдает. И тут ей пришли на память лапотки Ивана Кузьмича - они как раз подходили для такой цели. И были даже лучше, чем калоши или обрезанные катанки. Их-то и взяла с собой Дуняша, сказавшись, что идёт к подруге.
Но на дворе случилась заминка. К избе шёл Митьша с туесом в руках. Деваться было некуда, и Дуняша пошла ему навстречу, глядя прямо перед собой. Не доходя, Митьша остановился и протянул туес.
- Вот, возьми, Дуняша. А то так спешила с игрищ, что не захватила с собой. Спасибо тебе за помощь.