- Саша, Сашенька! - причитала жена. - Ты только не пугайся, но у нас в комнате стена.
Нет, не из кухни и не из-под одеяла шел голос, понял он, а вроде бы сверху. На шкаф она, что ли, забралась? Или на люстру?
- Какая стена? Что за бред? Где ты, Аля?
- Я здесь, Саша, я на кровати. Протяни руку.
Стеценко протянул руку и уперся в стену.
"Сплю я и сон вижу", - нелогично подумал он.
- Это не сон, - продолжала Алевтина Олеговна, - это самая настоящая стена.
"Докатились, - констатировал Стеценко, - уже и мысли читает".
Он ощупал стену. Стена как стена, кирпичная, крепкая. И вдруг разом пришел в себя, сердце больно ухнуло, провалилось куда-то вниз - в желудок, наверно. Стеценко ощутил пугающую пустоту в груди, вскочил на постели, зашарил по стене руками.
- Аля, Аленька, где ты?
- Здесь я, здесь, ты встань на спинку кровати.
Стеценко явственно била нервная дрожь, да и сердце по-прежнему обитало в желудке, екая там и нехорошо пульсируя. Продавливая матрац, он шагнул на постели и взгромоздился на деревянную спинку кровати.
- Видишь фонарик? - спросила Алевтина Олеговна.
Где-то далеко - не меньше чем в километре! - еле
теплился крохотный огонек. Стеценко протянул к нему руку поверх стены, наткнулся на руку жены, цепко схватил ее, сжал, стараясь унять дрожь. Алевтина была рядом, Стеценко слышал ее прерывистое дыхание и чувствовал, как медленно возвращается спокойствие, вот и сердце вроде назад запрыгнуло. Нет, что ни говори, а жена - человек нужный!
- Что случилось, Аля? - повторил свой вопрос Стеценко.
Высокий рост позволял ему обеими руками навалиться на верхнюю грань стены, а были бы силы - подтянулся бы и перелез к Алевтине: до потолка сантиметров пятьдесят, вполне можно пролезть. Но как подтянешься, если живот выпадает из трусов, тащит вниз, будто гиря…
А какие события, какие драмы происходили в то утро в других квартирах дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие истины открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены, какие копья ломались о пресловутое кирпичное диво?.. Можно догадаться, можно себе представить… Можно даже вспомнить слова молодого парня в белой куртке, когда он сообщил Павлику Топорину, что обязательными станут "кое-какие звуки": плач и стон, крики о помощи и проклятия… Ох, нагадал, наворожил, напророчил! Ох, получил он все это сейчас, жестокосердный…
А славная чета Пахомовых - Ирка с Сенькой - безмятежно отсыпались, и общий радостный сон их был, возможно, цветным, широкоэкранным и стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их квартире, как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все щелочки, вычищенные, выдраенные аккуратной хозяйкой.
Но вот вам законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где ни стены, ни тумана, где лад
65
и согласие, где не жилплощадь общая, а жизнь, как, собственно, и должно быть: на общей жилплощади? Хочется верить, что были… Да, конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если б она проснулась, если б ее спросили, сразу назвала бы не только номера этих квартир, но и перечислила бы всех, кто в них прописан, ибо не раз приводила в пример упрямому Сеньке тех, кто жить умеет, любить умеет, верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать.
В кухне туман был почему-то не столь густым, как в пристенных владениях, и Павлик без труда спроворил несколько бутербродов с сыром, нашарил в холодильнике две бутылки пепси-колы, погрузил все это на сервировочный столик и покатил его к стене, используя легкую колесную мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола.
Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли.
- Дед, - крикнул Павлик, - кушать подано.
- Не хочу, - сказал из кабинета гордый профессор.
- Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает.
- А что сломает? - вроде бы незаинтересованно, вроде бы между прочим спросил Топорин.
Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда было время поразмыслить над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, - несомненный плод этих размышлений. И не только плод, но и симптом. Симптом того, что упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому раунду переговоров.
- Что сломает?.. - Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси. - Дед, возьми пищу, не дури… - Спрыгнул на пол, сел на стул, подкатил к себе столик. Снова повторил: - Что сломает?.. Вот ты вчера говорил, будто наше поколение инфантильное и забалованное, будто мы не научились строить, а уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать?
- Что вы рветесь ломать? - помедлив, спросил Топорин.
Слышно было, что он опять идет к стене переговоров, толкая впереди спасительный стул.
- Стену, дед, стену, - ответил Павлик. - Я же говорил вчера…
- Но ты, Павел, поминал абстрактную стену, так сказать, идеальный объект.
- А он стал материальным.
- Это нонсенс.
- Ничего себе нонсенс, - засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене. - Долбанись лбом - поверишь.
- Грубо, - сказал Топорин.
- Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед.
- Смотря что считать фактами… Ну, ладно, допустим, ты прав и стена непонимания, о которой ты так красиво витийствовал, обрела… гм… плоть… Вот же бред, в самом деле! - Топорин в сердцах вмазал кулаком по кирпичам, охнул от боли. - Черт, больно!.. Ну и как же мы ее будем ломать? Помнится, ты жаждал лома, отбойного молотка, чугунной бабы… Беги, доставай, бей!
- Бесполезно. Бить надо с двух сторон.
- И мне принеси. Я еще… э-э… могу.
- Конечно, можешь, дед, - ласково сказал Павлик, - иначе я бы с тобой не разговаривал. Но вот ведь хитрость какая: не разрушив идеальную, как ты выражаешься, стену, не сломать и материальной. Этой.
- Вздор! - не согласился дед. - Принеси лом, и я - я! - докажу тебе…
- Что докажешь? Выбьешь десяток кирпичей? А они восстановятся. Сизифов труд, дед.
- Они не могут восстановиться! Это фантастика!
- А что здесь не фантастика? Разве что мы с тобой…
- Но как мы станем жить?!
- А как мы жили, дед?!
- Как жили? Нормально.
- Ты ни-че-го не понял, - обреченно проговорил Павлик.
- Нет, я понял, я все понял, - заторопился Топорин. Попытался пошутить: - В конце концов, кто из нас профессор?.. - Сказал с сомнением: - Но ведь так невозможно - со стеной?..
- А я тебе что твержу? Конечно, невозможно! Похоже, дед, что ты и впрямь начинаешь кое-что понимать.
Он встал и услышал, что дед по ту сторону кирпичной преграды тоже встал. Так они стояли и молчали, прижав к стене с двух сторон ладони, смотрели на нее сквозь плотный туман, и одно у них сейчас было желание - нестерпимое, жаркое, больно щемящее сердце. Увидеть друг друга - всего-то они и хотели.
Старик Коновалов и парень в белой куртке сидели на лавочке на набережной Москвы-реки и смотрели, как по серой плоской воде маленький буксирный катерок с громким названием "Надежда" тянет за собой стройную и длинную баржу. Катерок пыхтел, натужно пускал в реку синий дымок, но дело свое делал исправно.
- Дай закурить, - попросил Коновалов.
- Не курю, - сказал парень. - Не люблю.
- И правильно, - согласился Коновалов. - Чего зря легкие гробить?.. - Помолчал, провожая взглядом "Надежду", уходящую под стальные пролеты виадука окружной железной дороги. Робко, собственного интереса страшась, спросил: - Слушай, паренек, как же они теперь жить станут?
- А как они жили, отец? - вопросом на вопрос ответил парень, не подозревая, что почти буквально повторил слова Павлика Топорина, сказанные им деду в ответ на такой же вопрос.
Но почему - не подозревая? Все-то он подозревал, все-то знал, все ведал - многоликий юный искуситель людских душ, хороший современный парнишка по имени Андрей, Иван, Петр, Сергей, Александр, Николай, Владимир… Или Павел, например.
- Как жили? - озадачился старик Коновалов. - По-разному жили, ни шатко ни валко. В сплошном тумане.
- Оно и видно. А надо бы по-другому.
- Потому и стена, да?
- А что стена? Была и нет… Так, символ. Предупреждение. Чтобы поняли…
- Поймут ли?..
- Поймут, отец.
- Хорошо бы… Отец сына, сын отца, жена мужа… Ах, славно!.. Жаль, сына моего нет…
- Почему нет? Вон он…
Коновалов, не веря парню, оглянулся. Из-за школьного здания на набережную вышел его сын - широкоплечий, дочерна загорелый, в шортах, в рубахе-сафари, в пробковом тропическом шлеме, будто не в Москве он обретался, а в знойной Африке, будто не на столичный асфальт ступил, а на выжженную солнцем землю саванны.
…А он, кстати, там и обретался.
- Серега! - крикнул Коновалов сдавшим от волнения голосом.
- Он тебя пока не слышит, - мягко успокаивая старика, сказал парень.
Сын Серега посмотрел по сторонам и побежал по набережной к обрыву, перепрыгнул через поросшую редкой травой узкоколейку, ведущую к старой карандашной фабрике, начал спускаться к реке по склону, оскользаясь, хватаясь за толстые лопушиные стебли. А следом за ним На набережную выкатилась шумная, пестрая, разноголосая людская толпа. Старик смотрел на нее оторопело, подмечая знакомцев. Вон Сенька с Иркой, ночные строители, - бегут, цепко держась за руки. Вон близнецы Мишка и Гришка тянут за собой своих скандальных жен, а те и не скандалят вовсе, охотно бегут, даже смеются. Вон старики Подши- валовы с сыном-писателем, невесткой-художницей, внука- ми-вундеркиндами - тесной группкой. Вон Алевтина Олеговна, счастливая учителка, в обнимку с толстым Стеценко. Вон полковник из пятого подъезда с женой. А вон и Павлик Топорин с дедом-спортсменом-профессором-истори- ком - эти и на бегу о чем-то спорят, руками размахивают. И остальные жильцы - за ними, через узкоколейку, по обрыву, сквозь лопухи, к реке, кто кубарем, кто на своем заду, проверяя крепость штанов, кто на ногах устоял, а кто и на пузе сполз. И - в воду!
Ан нет, не в воду.
Показалось Коновалову, что не река под обрывом текла, а гигантская лента транспортера, и людей на ней было - как в часы пик в метро, не протолкнуться, и несла она их туда, куда спешил упрямый кораблик с зыбким именем, куда вел он огромную пустую баржу, на которую где-то кто-то что-то обязательно погрузит.
- Что же ты? - укорил парень. - Догоняй!
- А можно? - надеясь на чудо, спросил Коновалов.
- Конечно, чудак человек!
И Коновалов рванул к обрыву - торопясь, задыхаясь, ловя открытым в беззвучном крике ртом чистый утренний речной воздух.
Катерок поддал газу, пустил из выхлопных труб вредный канцерогенный дым, и тот мгновенно расплылся над рекой, загустел сизым киселем, скрыл от посторонних глаз
и баржу, и сам катер, и веселых жильцов - как не было ничего.
А парень посмотрел на часы, спросил озабоченно:
- А не пора ли нам?..
И сам себе ответил:
- Конечно, пора.
И усомнился:
- А стоит ли?
И тут же утвердил:
- Еще как стоит!
И опять сомнения:
- Значит, не зря все?..
И, уже вставая, с уверенностью:
- А то!..
И пошел себе, торопясь. В соседний дом. В соседний город. В соседний край. Далеко ему идти, долго, велика страна.
И звонили будильники, и включалось радио, и распахивались ставни, и весело пела вода в кранах. Просыпался дом, вылетали из окон ночные толковые сны, майский день наступал - новенький, умытый, сверкающий.
Выше радуги
Фантастическая повесть
1
А началось все с неудачи.
Бим, злой физкультурник, выставил Алика из спортивного зала и еще пустил вдогонку:
- Считай, что я освободил тебя от уроков физкультуры навечно. Спорт тебе, Радуга, противопоказан, как яд растения кураре…
И весь класс захихикал, будто Бим сказал невесть что остроумное. Но если уж проводить дальше аналогию между спортом и ядом кураре, то вряд ли найдешь отраву лучше. Прыгнул с шестом и - к Склифосовскому. Поиграл в футбол и - в крематорий. Отличная перспективка…
Мог бы Алик ответить так Биму, но не стал унижаться. Пошлепал кедами в раздевалку, у двери обернулся, процедил сквозь зубы - не без обиды:
- Я ухожу. Но я еще вернусь.
- Это вряд ли, - парировал Бим, и класс опять засмеялся - двадцать пять лбов в тренировочных костюмах. И даже девочки не посочувствовали Алику.
Он вошел в пустую раздевалку, сел на низкую скамеечку, задумался. Зачем ему понадобилась прощальная реплика? Дурной провинциальный театр: "Я еще вернусь". Куда, милый Алик, ты вернешься? В спортзал, на посмешище публике во главе с Бимом? "А ну-ка, Радуга, прыгай, твоя очередь… Куда ты, Радуга? Надо через планку, а не под ней… Радуга, на перекладине работают, а висят на веревке… Радуга, играть в это - тебе не стихи складывать…"
Интеллектуал: "стихи складывать"… Нет, к черту, назад пути нет. Уж лучше "стихи складывать", это вроде у Алика получается.
Но как же месть? Оставить Бима безнаказанным, торжествующим, победившим? Никогда!
"Убей его рифмой", - скажет Фокин, лучший друг.
Как вариант, годится. Но поймет ли Бим, что его убили? Сомнительно… Нет, месть должна быть изощренной и страшной, как… как яд растения кураре, если хотите. Она должна быть также предельно понятной, доходчивой, чтобы ни у кого и сомнений не осталось: Радуга со щитом, а подлый Бим, соответственно, на щите.
Алик снял тренировочный костюм, встал в одних трусах перед зеркалом: парень как парень, не урод, рост метр семьдесят восемь, размер пиджака - сорок восемь,
брюк - сорок четыре, обуви - сорок один, головы - пятьдесят восемь, в голове кое-что содержится, и это - главное. А бицепсы, трицепсы и квадрицепсы - дело нехитрое, наживное.
А почему не нажил, коли дело нехитрое?
Папа с мамой не настаивали, сам не рвался. Просуществовал на свете пятнадцать годков и даже плавать не научился. Плохо.
Натянул брюки, свитер, подхватил портфель, пошел прочь из школы. Урок физкультуры - последний, шестой, пора и домой. Во дворе дома номер двадцать два малышня играла в футбол. Суетились, толкались, подымали пыль, орали бессмысленное. Мяч скакал, как живой, в ужасе спасаясь от ударов "щечкой", "шведкой" и "пыром". Подкатился под ноги Алику, тот его поддел легонько, тюкнул носком кеды. Мяч неожиданно описал в воздухе красивую артиллерийскую траекторию и приземлился в центре площадки. "Вот это да-а-а!.." - протянул кто-то из юных Пеле, и опять загалдела, покатилась, запылила мала куча.
"Как это так у меня вышло? - горделиво подумал Алик. - Значит, могу?" Нестерпимо захотелось выбежать на площадку, снова подхватить мяч, показать класс оторопевшим от восторга малышам. Сдержался: чудо могло и не повториться, не стоило искушать судьбу, тем более что сегодня и так "наискушал" ее чрезмерно.
А что было?
Прыгали в высоту по очереди. Выстраивались в затылок друг другу - наискосок от планки, разбегались, перебрасывались через легкую (дунь только - слетит!) алюминиевую трубку, тяжело плюхались на жесткие пыльные маты. Простейшее упражнение - отработка техники прыжка "перекидным" способом. Высота - мизерная.
Алик легко - так ему казалось - разбежался, оттолкнулся от пола и… ударился грудью о планку, сбил ее, так что зазвенела она жалобно, хорошо - не сломалась.
- Еще раз, - сказал Бим.
Алик вернулся к началу разбега, несколько раз глубоко вдохнул, покачался с носка на пятку, побежал, толкнулся и… упал на маты вместе с планкой.
- Фокин, покажи, - сказал Бим.
- Счас, Борис Иваныч, за милую душу, - ответствовал Фокин, лучший друг, подмигнул Алику: мол, учись, пока я жив.
Взлетел над планкой - все по правилам: правая нога согнута, левая выпрямлена, перекатился, упал на спину - не шелохнулась планка над чемпионом школы Фокиным, лучшим другом. А чего бы ей шелохнуться, если высота эта для него - пустяк.
- Понял, Радуга? - спросил Бим.
Алик пожал плечами.
- Тогда валяй.
Повалял. Разбежался - как Фокин - оттолкнулся, взлетел и… лег с планкой.
- Па-автарить! - В голосе Бима звучали фельдфебельские торжествующие нотки.
Па-автарил. Разбежался, оттолкнулся, взлетел, сбил.
- Последний раз.
Разбежался, оттолкнулся, взлетел, сбил.
Больше повторять не имело смысла. Бим это тоже понимал.
- Я лучше перешагну через планку: невысоко. - Алик нашел в себе силы пошутить над собой, но Бим почему-то рассердился.
- Дома перешагивай, - с нелепой злостью сказал он. - Через тарелку с кашей… - впрочем, мгновенно остыл, спросил сочувственно: - Слушай, Радуга, а зачем ты вообще ходишь ко мне на занятия?
Резонный вопрос. Ответить надо столь же резонно.
- Кто мне позволит прогуливать уроки?
- Я позволю, - сказал Бим. - Прогуливай.
- А отметка?
- Отметка ему нужна! Нет, вы посмотрите: он об отметке беспокоится. Будет тебе отметка, Радуга, четверка за год. Заранее ставлю. Устраивает?
Отметка устраивала. Тут бы согласиться с радостью, не лезть на рожон, не подставлять голову под холодный душ. Ан нет, не утерпел.
- Вы, Борис Иваныч, обязаны воспитать из меня гармонически развитого человека. А у вас не получается, так вы и руки опустили.
- Опустил, Радуга. По швам держу. Не выйдет из тебя гармонически развитого, сильно запоздал ты в развитии. Делай по утрам зарядку, обтирайся холодной водой, бегай кроссы на Москве-реке. Самостоятельно. Факультативно. И не ходи в зал. Перед девочками не позорься, поэт…
И так далее, и тому подобное.
Поступок, конечно, непедагогичный, но достаточно понятный. Два года учится Алик Радуга в этой школе, два года Борис Иванович Мухин бьется с ним по четыре часа в неделю, отведенные районо на физвоспитание старшеклассников. Но то ли времени недостаточно, то ли педагогического таланта у Бима недостает, а только результат, вернее, его отсутствие - налицо.
А с другой стороны, почему бы не порадоваться экстремальному решению Бима? Четверка по физо обеспечена, а в среду и в пятницу по два часика - в подарок. Чем плохо? И может, не стоило опрометчиво обещать: "Я еще вернусь"? Зачем такие страсти?
Может, и не стоило. Но слово, как известно, не воробей. Завтра начнут подходить "доброжелатели": "Когда вернешься, Радуга? Ждем не дождемся". Пожалуй, не дождутся…