- Пока без них.
- Тогда заходи.
В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и еще чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пестрых лоскутов. Комод. Кружевные белые салфетки. Кошка-копилка. Цветная фотография кошки с бантиком, прикнопленная к стене. На комоде - желтая суперобложка польского фотоальбома "Кошки перед объективом". На одеяле - живая черная кошка. Смотрит на Алика, глаза горят, один - зеленый, другой - красный.
У стены - русская печь.
- Холодно, - неожиданно говорит бабка.
- Что вы, бабушка, - удивляется Алик. - Жарко. Обещали, что еще жарче будет: циклон с Атлантики движется.
- С Атлантики движется, за Гольфстрим цепляется, - частит бабка. И неожиданно яростно: - А мы его антициклоном покроем, чтоб не рыпался.
"Сумасшедшая старуха", - решает Алик, но вежливости не теряет:
- Ваше право.
- То-то и оно, что мое. Ты, внучек, подсоби старой женщине, напили да наколи дровишек, протопи печку, а я тебя на верную дорогу наставлю: всю жизнь идти по ней будешь, коли не свернешь.
- Мне не надо на всю жизнь. Мне бы в Трубино.
- Трубино - мелочь. В Трубино ты мигом окажешься, вопроса нет. Сходи, внучек, во двор, наделай чурочек.
Алик пожимает плечами - вот уж сон чудной! - спрашивает коротко:
- Пила? Топор?
- Все там, внучек, все справное, из легированной стали, высокоуглеродистой, коррозии не подверженной. Коли - не хочу.
"Ох, не хочу", - с тоской думает Алик, однако идет во двор, где и вправду стоят аккуратные козлы, сложены отрезки бревен, которые и пилить-то не надо: расколи и - в печь. И топор рядом. Обыкновенный топор, какой в любом сельпо имеется; врет бабулька, что из легированной стали.
Поставил полешко, взял топор, размахнулся, тюкнул по срезу - напополам разлетелось. Снова поставил, снова тюкнул - опять напополам. Любо-дорого смотреть такой распрекрасный сон, тем более что в реальной действительности Алик топора и в руках не держал. В самом деле: зачем топор в московской квартире с центральным отоплением? Вздор, чушь, чепуха…
Нарубил охапку, сложил на левую руку, правой прихватил, пошел в горницу.
- Ах, и молодец! - радуется бабка. - Теперь топи.
Свалил у печки дрова, открыл заслонку. Взял нож,
нарезал лучины, постелил в печь клочок газеты, уложил лучину, сверху полешек подкинул. Чиркнул спичкой - занялось пламя, прихватило дерево, затрещало, заметалось в тесной печи. Алик еще полешек доложил, закрыл заслонку.
- Готово.
А бабка уже котел здоровенный на печь прилаживает.
- Варить что будете, бабушка?
- Тебя, внучек, и поварю. Согласен?
"Ну, вляпался, - думает Алик, - эту бабку в психбольницу на четвертой скорости отволочь надо". Но отвечает:
- Боюсь, невкусным я вам покажусь. Сухощав да ненаварист. В Трубино в продмаге говядина неплохая…
- Ох, уморил! - мелко-мелко хохочет бабка, глаза совсем в щелки превратились, лицо, как чернослив, морщинистое. А зубы у нее - ровно у молодой: крепкие, мелкие, чуть желтоватые. - Да какая ж говядина с человечиной сравнится?
- Вот что, бабушка. - Алик сух и непреклонен. - Дрова я вам наколол, разговаривать с вами некогда. Показывайте дорогу. Обещали.
Бабка перестает смеяться, утирает рот ладошкой, платок с розами поправляет. Говорит неожиданно деловым тоном:
- Верно. Обещала. И от обещаний своих не отказываюсь. Будет тебе дорога, только сперва отгадай три загадки. Отгадаешь - выведу на путь истинный. Не сумеешь - сварю и съем, не обессудь, внучек.
- Это даже очень мило, - весело соглашается Алик. - Валяйте, загадывайте.
Бабка опять хихикает, ладони потирает.
- Ох, трудны загадки, не один отрок из-за них в щи попал. Первая такая: без окон, без дверей - полна горница людей. Каково, а?
- Так себе, - отвечает Алик, - Огурец это.
- Тю, догадался… - бабка ошеломлена. - Как же ты?
- Сызмальства смышлен был, - скромничает Алик.
- Тогда вторая. Потруднее. Два конца, два кольца, в середине - гвоздик.
- Ножницы.
- Ну, парень, да ты и впрямь без двоек учишься. - У нее уж и азарт появился. - Бери третью: стоит корова, мычать здорова, трахнешь по зубам - заревет. Что?
- Рояль.
- А вот и не рояль. А вот и пианино, - пробует сквалыжничать бабка.
- А хоть бы и фисгармония. - Алик тверд и невозмутим. - Однотипные музыкальные инструменты. Где дорога?
Бабка тяжело вздыхает, идет к двери, шлепая галошами. Алик за ней. Вышли на крыльцо. Бабка спрашивает:
- Есть у тебя желание заветное, неисполнимое, чтобы, как червь, тебя точило?
- Есть, - почему-то шепотом отвечает Алик, и сердце, как и в первом сне, начинает биться со скоростью хорошей турбины, - Хочу уметь прыгать в высоту по первому разряду.
Бабка презрительно смотрит на него.
•- Давай уж лучше "по мастерам", чего мелочиться-то?
- Можно и "по мастерам", - постепенно приходит в себя Алик, нагличает.
- Плевое дело. - Бабка вздымает руки горе, и лицо ее будто разглаживается. Начинает с завываньем: - На дворе трава, на траве дрова, под дровами мужичок с ноготок, у него в руках платок - эх, платок, ты накинь тот платок на шесток, чтобы был наш отрок в воздухе легок…
- Что за бредятина? - невежливо спрашивает Алик.
- Заклинанье это, - обижается бабка. - Древнее. Будешь ты теперь, внучек, сигать в свою высоту, как кузнечик, только соблюди условие непреложное.
- Что за условие?
- Не солги никому никогда ни в чем…
- Ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости?..
- Ни из жалости, ни из вредности, - подхватывает бабка и спрашивает подозрительно: - Откуда знаешь?
- Слыхал… - туманно говорит Алик.
- Соблюдешь?
- Придётся. А вы, никак, баба-яга?
- Она самая, внучек. Иди, внучек, указанной дорогой, не сворачивай, не лги ни ближнему, ни дальнему, ни соседу, ни прохожему, ни матери, ни жене.
- Не женат я пока, бабушка, - смущается Алик.
- Ну-у, эта глупость тебя не минует. Хорошо - не скоро. А в Турбино свое по той тропке пойдешь. Бывай, внучек, не поминай лихом.
И Алик уходит. Скрывается в лесу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то черные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного "Рубина".
И ничего нет. Темнота и жар.
4
И тогда начинается сон третий.
Будто бы пришел Алик в мамин институт. Мама - биолог, занимается исследованием человеческого мозга. "Мозг - это черный ящик, - говорит ей отец. - Изучай не изучай, а до результатов далеко". "Согласна, - отвечает ему мама. - Только с поправкой. Черный ящик - это когда мы не ведаем принципа работы прибора, в нашем случае - мозга, а данные на входе и выходе знаем. Что же до мозга, то его выход мы только предполагать можем: сила человеческого мозга темна, мы ее лишь на малый процент используем…"
"А коли так, где пределы человеческих возможностей? - думает Алик. - И кто их знает? Уж, конечно, не ученые мужи из маминого института…"
А мамин коллега, профессор Брыкин Никодим Серафимович, хитрый мужичок с ноготок, аккуратист и зануда, бывая в гостях у родителей Алика и слушая их споры, таинственно посмеивается, будто известно ему про мозг нечто такое, что поставит всю современную науку с ног на голову да еще развернет на сто восемьдесят градусов: не в ту сторону смотрите, уважаемые ученые.
Вот сейчас, во сне, Никодим Брыкин встречает Алика у массивных дверей института, берет за локоток, спрашивает шепотом:
- Хвоста не было?
Вопрос из детективов. Означает: не заметил ли Алик за собой слежки.
- Не было, - тоже шепотом отвечает Алик.
И они идут по пустым коридорам, и шаги их гулко гремят в тишине - так, что даже разговаривать не хочется, а хочется слушать эти шаги и проникаться высоким значением всего происходящего во сне.
- А почему никого нет? - опять-таки шепотом интересуется Алик.
- Воскресенье, - лаконично отвечает Брыкин, - выходной день у трудящихся, - а сам локоть Алика не отпускает, открывает одну из дверей в коридоре, подталкивает гостя. - Прошу вас, молодой человек.
Алик видит небольшой зал, уставленный непонятными приборами, на коих - индикаторные лампочки, верньеры, тумблеры, кнопки и рубильники, циферблаты, шкалы, стрелки. И все они опутаны сетью цветных проводов хлорвиниловой изоляции, которые соединяют приборы между собой, уходят куда-то в пол и потолок, переплетаются, расплетаются и заканчиваются у некоего шлема, подвешенного над креслом и похожего на парикмахерский фен-стационар. Кресло, в свою очередь, вызывает у Алика малоприятные аналогии с зубоврачебным эшафотом.
- Что здесь изучают? - вежливо спрашивает Алик.
- Здесь изучают трансцендентные инверсии мозговых синапсов в конвергенционно-инвариантном пространстве четырех измерений, - взволнованно говорит Брыкин.
- Понятно, - осторожно врет Алик. - А кто изучает?
- Я.
- И как далеко продвинулись, профессор?
- Я у цели, молодой человек! - Брыкин торжествен и даже не кажется коротышкой - метр с кепкой - титан, исполин научной мысли.
- Поздравляю вас.
- Рррано, - рычит Брыкин, - рррано поздррравлять, молодой человек. В цепи моих экспериментов не хватает одного, заключительного, наиглавнейшего, от которого будет зависеть мое эпохальное открытие.
"Хвастун, - думает Алик, - Наполеон из местных". Но вслух этого не говорит. А, напротив, задает вопрос:
- Скоро ли состоится заключительный эксперимент?
- Сегодня. Сейчас. Сию минуту. И вы, мой юный друг и коллега, будете в нем участвовать.
Алик, конечно же, ничего не имеет против того, чтобы называться коллегой профессора Никодима Брыкина, однако легкие мурашки, побежавшие по спине, заставляют его быть реалистом.
- А это не опасно? - спрашивает Алик.
- Вы трусите! - восклицает Брыкин и закрывает лицо руками. - Какой стыд!
Алику стыдно, хотя мурашки не прекратили свой бег.
- Я не трушу. Я спрашиваю. Спросить, что ли, нельзя?
- Ах, спрашиваете… Это меняет дело. Нет, коллега, эксперимент не опасен. В худшем случае вы встанете с кресла тем же человеком, что и до включения моего инверсионного конвергатора.
- А в лучшем?
- В лучшем случае мой уникальный конвертационный инверсор перестроит ваше модуляционное биопсиполе в коммутационной фазе "Омега" по четвертому измерению, не поддающемуся логарифмированию.
- А это как? - Алик крайне осторожен в выражениях, ибо не желает новых упреков в трусости.
- А это очень просто. Скажем, вы были абсолютно неспособны к литературе. Включаем поле и - вы встаете с кресла гениальным поэтом. Или так. Вы не могли правильно спеть даже "Чижика-пыжика". Включаем поле и - вы встаете с кресла великим певцом. Устраивает?
И снова - то ли от предчувствия необычного, то ли от страха, то ли от обещанных перспектив - сердце Алика начинает исполнять цикл колебаний с амплитудой, значительно превышающей человеческие возможности. Не четвертое ли измерение тут причиной?
- А можно не поэтом? - робко спрашивает Алик.
- Певцом?
- И не певцом.
- Кем же, кем?
- Спортсменом.
- Прекрасный выбор! Вы станете вторым Пеле, вторым Яшиным, вторым Галимзяном Хусайновым.
- Не футболистом…
- Пусть так. Ваш выбор, юноша.
- Я хотел бы стать… вторым Брумелем.
- Это который в высоту? Игра сделана, ставок больше нет, возьмите ваши фишки, господа.
Профессор Брыкин подпрыгивает, всплескивает ручками, бежит к креслу, отряхивает с него невидимые миру пылинки.
- Прошу занять места согласно купленным билетам. Шутка.
Алик не удивляется поведению Брыкина. Алик прекрасно знает о чудачествах ученых, знает и о том, что накануне решающих опытов, накануне триумфа ученый человек ведет себя, мягко говоря, странновато. Кто поет, кто свистит соловьем, кто стоит на голове, а Брыкин шутит. Пусть его.
Алик садится в кресло, ерзает, поудобнее устраиваясь на холодящем дерматине, кладет руки на подлокотники. Брыкин нажимает какую-то кнопку на пульте, и стальные, затянутые белыми тряпицами обручи обхватывают голову, руки и лодыжки. Алик невольно дергается, но обручи не отпускают.
- Не волнуйтесь, все будет тип-топ, как вы говорите в часы школьных занятий. Минуточку… - Брыкин щелкает тумблерами, крутит верньеры, нажимает кнопки. Вспыхивают индикаторные лампочки, дрожат стрелки датчиков, освещаются шкалы приборов, стучат часы.
Алик начинает ощущать, как сквозь тело проходит некое странное излучение, но не противное, а, скорее, приятное.
- Температура - тридцать шесть и шесть по шкале Цельсия, пульс - восемьдесят два, кровяное давление - сто двадцать на семьдесят. - Брыкин что-то пишет в журнале испытаний, следит за приборами. - Разброс точек дает экстремальную экспоненту. Внимание: выходим в четвертое измерение… Что за черт?! - Он даже встает, вглядываясь в экран над пультом.
Там что-то мигает, светится, расплывается.
Алик чувствует зуд в кончиках пальцев, ступни ног деревенеют, а икры, наоборот, напрягаются, как будто он идет в гору или держит на плечах штангу весом в двести килограммов.
- Что случилось, профессор?
- Ничего особенного, коллега, ничего страшного, - бормочет Брыкин, лихорадочно вращая все верньеры сразу: маленькие руки его так и порхают над пультом.
- А все-таки?
- Сейчас, сейчас…
Брыкин неожиданно дергает на себя рубильник. Гаснет экран, гаснут лампы. Алик легко шевелит пальцами, да и ноги отпустило. Обручи расходятся, и Алик встает, подбегает к Брыкину.
- Неужели не получилось?
- Кто сказал: не получилось? - удивляется Брыкин. - Эксперимент дал потрясающие результаты. Немедленно по выходе из здания института вы должны проверить свои вновь обретенные способности. Проверить и убедиться - насколько велик Никодим Брыкин. - Он хлопает ладонью по серому матовому боку пульта. - Нобелевская премия у меня в кармане, - и сует руку в карман - проверить: там премия или еще нет.
- Так чего же вы чертыхались?
- Пустяк. - Брыкин даже рукой машет. - В четвертом измерении на пятнадцатой стадии эксперимента возник непредусмотренный эффект.
- Какой эффект?
- Пограничные условия от производной функции. Раньше такого не было. Придется ввести коррективы в конечное уравнение процесса.
- И что они значат - пограничные условия? - волнуется Алик.
- А то значат, - Брыкин ласково обнимает длинного Алика за талию, как будто хочет утешить его, - что приобретенные вами спортивные качества, к сожалению, не вечны.
- Почему? - кричит Алик.
- Таковы особенности мозга.
- Не вечны…
- Да вы не расстраивайтесь. Берегите себя, свой мозг, свои благоприобретенные качества, и все будет тип-топ.
- Но что, что может лишить меня этих качеств?
Брыкин делается строгим и суровым.
- Не знаю, юноша. Я вам не гадалка, не баба-яга какая-нибудь. И не джинн из бутылки. Наука имеет много гитик - верно, но много - это еще не все. Заходите через пару лет, посмотрим, что я еще наизобретаю. - И он вежливо, но целенаправленно провожает Алика к дверям.
И Алик уходит. Идет по коридору, спускается по широкой мраморной лестнице, крытой ковровой дорожкой. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то черные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного "Рубина".
И ничего нет. Темнота и жар.
5
А наутро Алик просыпается здоровым и свежим, будто и не было температуры, слабости, тяжелого забытья. Некоторое время он лежит в постели, с удовольствием вспоминая виденные ночью сны, взвешивает, анализирует. Удивительное однообразие вывода: будешь прыгать, если не соврешь. Правда, в последнем сне, с Брыкиным, вывод затушеван. Но ясно: под пограничными условиями имеется в виду как раз заповедь "не обмани".
Странная штука - человеческий мозг. Думал о способах потрясти мир спортивными успехами, даже джинна из бутылки вспомнил и - на тебе: мозг трансформировал все в четкие сновидения, сюжетные законченные куски - хоть записывай и неси в журнал. Сны суть продолжение яви. Слепые от рождения не видят снов. Что ж, вчерашняя явь дала неплохой толчок для снотворчества. Каков термин - снотворчество? А что, придумает, скажем, тот же Брыкин какой-нибудь самописец-энцефалограф для записи снов на
видеопленку, прибор сей освоит промышленность, и появится новый вид массового творчества, свои бездарности и гении, свои новаторы и традиционалисты. Понастроют общественных снотеатров, где восторженная публика станет лицезреть творения профессионалов-сновидцев, а специальные приставки к телевизорам позволят высококачественным талантливым сновидениям прийти прямо в квартиры. Фантастика! Однако сны Алика вполне, как говорится, смотрибельны. Надо будет их лучшему другу Фокину пересказать, то-то посмеется, повосторгается…
Алик встал и на тумбочке у кровати обнаружил мамину записку. Она гласила: "Лекарства в шкафу. До моего прихода примешь этазол - дважды, аспирин - один раз. В школу не ходи, по квартире не шляйся, позавтракай и жди меня".
Стиль вполне лапидарен, указания - яснее ясного. Из всех перечисленных Алику наиболее по душе пришлось это: "в школу не ходи". Что говорится в расписании? Химия, история, две литературы, то есть два урока подряд. Не беда, позволим себе передохнуть, впоследствии наверстаем. Лекарства, естественно, побоку, постельный режим - тоже. По квартире шляться (ох, и выраженьице!..) не станем, а вот не пойти ли подышать свежим воздухом? Пойти.
Наскоро позавтракал, сунул в карман блокнот и шариковую ручку - на всякий случай, вдруг да и появится вдохновение, - вышел во двор. Ах, беда какая: на скамейке у подъезда восседала Анна Николаевна, Дашкина мать. Вспомнил, да поздновато: Дашка Строганова, белокурый голубоглазый ангел, юная королева класса, в школьной форме и абсолютно внешкольных туфельках на тонких каблучках, мечта и страсть мужских сердец, говорила, что ее матери врач прописал больше бывать на воздухе. Что-то там у нее с сердцем, ему не хочется покоя.
- Доброе утро, Анна Николаевна. Как здоровье?
Сейчас последуют вопросы.
- Спасибо, Алик, получше. А вот почему ты не в школе, интересуюсь?
В самую точку. Отвечаем:
- Похужело у меня здоровье, Анна Николаевна. Вчера весь вечер в температурном бреду пролежал, сегодня еле ноги волоку.
С сомнением посмотрела на ноги. Алик для убедительности совсем их расслабил, бессильно повесил руки вдоль тела, голову склонил.
- Врач был?
Стереотипное мышление. Если есть справка, значит, болен. Нет спасительного листка - здоров, как стадо быков. Внешний вид и внутреннее состояние в расчет не принимаются.
- Был врач, был - как же иначе. Не прогульщик же я, в самом деле?
- А кто вас, молодых, теперь поймет? Дашка из школы придет - жалуется: ах, мигрень! В ее-то годы…
Выдана небольшая медицинская семейная тайна. Спокойнее, Радуга, умерь сердцебиение.
- Акселерация, Анна Николаевна, бич времени. Раньше взрослеем, раньше хвораем, раньше страдаем.
Вроде пошутил, а Дашкиной матери не понравилось.
- Ты, я гляжу, исстрадался весь.