– Видите ли, здесь неподалеку живет один пес, которого я просто не выношу. Сама не могу понять, что меня в нем так отталкивает. То ли уродливая внешность, то ли дурные наклонности: целыми днями он сидит, ничего не делая, возле какой-то жалкой семерки гусей, которым не угрожает ни малейшей опасности. Короче говоря, я терпеть не могу этого бездельника и рада была бы избавиться от него хоть на несколько минут. Но он, как назло, изо дня в день является сюда с маленькой оборванной девчонкой и с этими гусями, на которых и смотреть-то тошно – кожа да кости! Устроются здесь на полянке, как раз напротив моего жилища, и отравляют своим присутствием часы, посвященные научным трудам! Так вот, когда они явятся сюда сегодня, подразните, пожалуйста, немного этого пса, дорогой коллега, пусть он за вами погонится и отбежит в сторону, а я тем временем закончу сочинение, над которым давно работаю. Если вы исполните мою просьбу, я преподнесу вам целый пучок отменнейших перьев, которые обладают одним чудесным свойством: уснешь вечером с таким пером в руке, а утром глядь – уже четверть книги написано. Вот какие перья!
У Чудилы-Мудрилы глаза заблестели от радости. Он проглотил слюну и воскликнул:
– С удовольствием, с превеликим удовольствием! От всего сердца рад помочь вам, сударыня! Я весь к вашим услугам! Располагайте мною! И он стал кланяться, шаркая то правой, то левой ножкой, и сердечно пожимать лисе обе лапы.
Утренний туман рассеивался, открывая чистую, ясную лазурь. Загоготали гуси, петух пропел с высокого насеста, ему ответил другой; в просыпающейся деревне заскрипели колодезные журавли, замычали коровы, которых выгоняли со дворов, над соломенными кровлями поднялись струйки синего дыма – верный знак, что хозяйка похлебку поставила варить из остатков прошлогодней муки. Воду вскипятит, мукой засыплет, прибавит немного сыворотки, посолит, выльет в миску и кликнет:
– Ну-ка, дети, живо за стол! Бери-ка ложку, Ягна! Скорей, Мацек, не то Вицек все съест! Быстро, быстро! Хлебайте, не зевайте – пока роса, гусей надо выгнать!
И вскоре во всех концах деревни защелкают кнуты и раздадутся тоненькие детские голоса:
– Тега, тега, тега!
По песчаной дороге клубится пыль, гоготанье гусей сливается с возгласами пастушат и щелканьем кнутов, и надо всем – пронзительный крик старостиного гусака. Он бежит, взмахивая крыльями, впереди стада, как полководец перед войском.
От одной из хат отделилось и торопливо направилось к лесу маленькое стадо гусей: четыре белых, три серых. За гусями – сиротка Марыся, босая, в холщовой рубашке, в синей юбочке. Золотые волосы заплетены в косички, личико умыто. Ступает Марыся легко-легко – трава почти не приминается. Рядом с Марысей – рыжий песик. Он весело помахивает хвостом и лает, если какой гусь отобьется от стада. С таким помощником Марысе и кнут ни к чему, одного ивового прута достаточно. Идет Марыся с прутиком по алмазной росе и поет тонким голоском:
Как входила сирота
Во чужие ворота,
Как служила сирота
За краюху хлеба,
Помогала сироте
Только зорька золота
Да солнышко с неба!
Гуси, гуси вы мои,
Тега, тега, тега!
С песенкой пришла Марыся на лужайку, села на пригорочке, а гуси ходят вокруг нее, гогочут, молодую травку щиплют.
Рыжик обежал гусей раз-другой, дернул серого гусака за хвост, чтоб неповадно было в лес ходить, тявкнул на белого, чтобы стадо стерег, а потом улегся на краю лужайки и стал смотреть в лес. Очень чуткий пес был этот Рыжик!
Деревья ласково кивали девочке верхушками и что-то таинственно шептали, словно обещая защитить ее.
С другой стороны в пастбище вдавался узкий клин волнистой пшеницы. Колосья кланялись лесу, слушали его шепот, узнавали разные новости и, склоняясь к своим братьям колосьям, передавали им, о чем говорят деревья. И пчелы, жуки, комары тоже разносили лесные тайны, рассказывая их каждый на свой лад, кто басовитым, кто тоненьким голоском. Только один рыжевато-бурый хомяк, живший в земляной норке на ближней меже, не участвовал в общем разговоре; он прилежно трудился от зари до зари, торопясь в погожие летние дни заготовить запасы на зиму. Лишь когда у него челюсти совсем деревенели, устав перегрызать травинки и стебли пшеницы, а спина немела под тяжестью зерна и сена, он вставал на задние лапки и, выпрямившись, быстро озирался по сторонам, поводя своими черными глазками-бусинками.
Хомяк хорошо знал и Рыжика и гусей, но не любил их за громкий лай и гоготанье.
Зато Марыся ему очень нравилась, да и песенки ее пришлись по сердцу. Стоило ему услышать ее звонкий голосок, как он сразу бросал работу, вставал на задние лапки и, шевеля усиками, тихонько свистел, как бы подпевая. Марыся тоже приметила хомяка и, видя, что он любит ее слушать, стала петь нарочно для него – чтобы его порадовать. "Наверное, и у этого зверька никого нет на свете; наверное, ему тоже грустно, как и мне, – рассуждала она про себя. – Пусть хоть песенка его развлечет!"
И выводила тоненько:
Как пришел медведь косматый
Да к волчице серой сватом!
Свадьбу волк играл в бору -
Пляшут гости на пиру!
Чтобы хомяк знал, что она поет для него, Марыся ласково ему улыбалась. А он все стоял на задних лапах, шевелил усами и вертел головкой, тихонько посвистывая.
Хотела Марыся познакомиться с ним поближе, но только шагнула к нему, как этот дикарь плюхнулся на все четыре лапки и был таков! Только трава и колосья заколыхались над ним, как вода в реке, когда в нее камень бросишь. Видя, какой он дикарь, Марыся махнула на него рукой.
Рыжик тоже иногда поглядывал на хомяка и говорил сам себе:
"Вот еще, стану я за каким-то свистуном гоняться! Встал на задние лапы и воображает, будто на собаку похож, которая служит! Кривляка, и больше ничего! И свистит-то совсем как мальчишки деревенские, только, пожалуй, потише. И усы нацепил, конечно, поддельные – ну скажите на милость, разве у таких плюгавеньких зверюшек бывают усы, как у котов! Нет, куда ему до нашего Мурлыки! Повернусь-ка к нему спиной, вот и все". И он поворачивался, предоставляя хомяку созерцать свой пушистый хвост. Или свернется в клубок подремать, а сам нет-нет да глаз приоткроет и на хомяка покосится. А иногда заворчит тихонько, будто во сне. Но пес он был гордый, слово держать умел и уж коли сказал себе, что не станет за этим свистуном гоняться, то и не гонялся.
Да у него и без того дел было довольно. То из пшеницы, то из леса гусей выгоняй, пересчитывай каждую минуту, все ли целы; тут надо, чтобы котелок варил, иначе не справишься.
А хомяк, зорко следивший за всем, стал замечать, что из орешника частенько высовывается острая лисья морда. Лисы он здесь давно не видал и сразу смекнул, что она подбирается к гусям, которые пасутся на опушке.
Шевельнул хомяк усами и сказал себе:
"Предупредить их, что ли? Мне это ничего не стоит! А может, это даже мой долг? По глазам видно, что лиса что-то недоброе затевает, да и морда у нее разбойничья. Но тогда мне на горку придется лезть в такую жару, а это мне вовсе не улыбается. И пока я буду ходить, сони да полевые мыши растащат колосья, которые мне достались с таким трудом. Зачем же, спрашивается, я надрывался? Нет уж, пусть каждый сам о себе заботится. Иначе не проживешь! Гусятница, поди, тоже не принцесса! Петь находит время, пусть найдет время и за гусями присмотреть! Поет-то она хорошо, слов нет! Но делу время, а потехе час. Для того ведь она и приставлена к гусям, чтобы стеречь их… А собака на что? Тоже не грех бы потрудиться! Ворчать да задом ко мне поворачиваться – это она умеет; ну так пускай сумеет и лису в кустах разглядеть. Не хватало еще мне чужих гусей стеречь! И выгоды никакой! Разве что гусыня какая-нибудь прогогочет: "Спасибо!" Не велика честь! Ха-ха-ха!" Тут он свистнул, засмеялся, блеснул черными глазками и, упав на все четыре лапки, стал старательно перегрызать стебли у самого корня. Хомяки хорошие хозяева, но другим от этого проку мало: кроме работы в поле и собственной выгоды, их ничто не интересует и заботятся они только о себе.
Марыся любила наблюдать, как усердно хлопочет хомяк, таская в норку запасы на зиму, и ласково называла его про себя "мой хомячок". А сомкнутся за зверьком колосья – она переведет взгляд на лужок, на гусей, полюбуется полевой астрой и желтыми цветочками, которыми усеяны луг и канавка возле нее.
Парит, солнце печет немилосердно. Рыжик даже язык свесил и громко дышит. На лбу у Марыси капельки пота, но она занята – плетет венок и напевает:
Много дел у сироты
И в дому, и в поле.
Помогают ей цветы,
Кто поможет боле?
Вдруг чуткий Рыжик тявкнул раз, другой.
В орешнике, у самой опушки, что-то зашевелилось, зашуршало и стихло.
Рыжик сел и насторожил уши, выжидая, что будет.
Вот опять что-то зашуршало и стихло.
Рыжик зарычал и оскалился.
Но Марыся ничего не замечала. Как птица заливается на ветке и, отдавшись песне, не слышит, что к ней подкрадывается кот, так и Марыся, ничего не видя и не слыша, все пела и пела свою песню:
У чужих живет людей,
Кто ж еще поможет ей?
Только зорька ясная
Да солнышко красное!
Тут из орешника выглянул маленький чудной человечек в красном колпачке, с седой бородой, в очках на большущем носу. Выглянул и поманил Рыжика пальцем.
Рыжик вскочил и кинулся к кусту; но человечек стоял уже под другим кустом, подальше, и все манил его пальцем. Рыжик – к нему, но чудной человечек в красном колпачке отпрыгнул еще дальше. Чем больше углублялся Рыжик в лес, тем быстрей мелькал у него перед глазами красный колпачок, ускользая то вправо, то влево. Наконец они очутились в чаще, среди высоченных сосен.
Рыжик почти уже догнал человечка; но тот опять отскочил в сторону и, быстро вскарабкавшись на дерево, поманил Рыжика сверху. Взбешенный Рыжик с яростным лаем кинулся к дереву. Услышав громкий лай своего верного помощника, Марыся очнулась и внезапно оборвала песню… – Рыжик! Рыжик! – испуганно позвала она и побежала в лес.
Лиса только этого и ждала.
Одним прыжком она очутилась в середине гусиного стада, схватила ближайшего гуся за горло и задушила, прежде чем тот успел крикнуть. Швырнув его в кусты, она накинулась на другого. Острые зубы вонзились ему в горло, и он тут же испустил дух. Оттащив и его в кусты, лиса принялась расправляться с остальными.
Гуси, пронзительно крича, бросились врассыпную: одни метнулись в поле, другие в смертельном страхе порывались взлететь. Но Сладкоежка одним прыжком настигла самую жирную серую гусыню, перегрызла ей горло и, швырнув на землю, помчалась за другими. Крылья не держали гусей в воздухе, и они с отчаянным криком один за другим падали на землю перед самой лисьей пастью.
Марыся, услыхав из лесу невообразимый шум и гогот, не своим голосом закричала: "Помогите!" – и со всех ног кинулась к стаду. Сладкоежка перегрызла горло последнему, седьмому гусю и, облизывая окровавленную морду, горящими глазами оглядывала побоище. Вытянув вперед руки, вихрем пролетела Марыся по лесу, вылетела на лужайку и, увидев мертвых гусей, как подкошенная упала на землю.
VI
В это раннее утро на болоте возле леса можно было увидеть презабавное зрелище.
Какой-то человечек в красном колпачке выделывал там удивительные акробатические номера: перескакивал с кочки на кочку, нырял, как пловец, в болотную траву, проваливался в глубокие, покрытые мхом мочажины, повисал на руках, хватаясь за острый аир.
Это был наш старый знакомец Хвощ. Но его трудно было узнать. Куда девалась его толщина! Он стал тощий, как комар. Плащ болтался на нем, как на вешалке, туфли поминутно спадали с тонких, как спички, ног. Огромная голова качалась на тоненькой шее, а высохшие ручонки с трудом удерживали огромную трубку, набитую не табаком, а ольховыми листьями. Вот что сделало с нашим почтенным толстяком путешествие в Голодаевку. Но с ним произошли и другие перемены. Голод, который теперь постоянно мучил Хвоща, многому научил его. Он умел, например, прыгать с кочки на кочку и отыскивать гнезда чаек в мокрой траве. Встревоженная чайка била крыльями над самой головой Хвоща и пронзительно кричала: "Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви!" Бедная чайка! Она думала, что отпугнет своим криком разбойника, который мог вот-вот обнаружить ее гнездо, спрятанное в траве, а в нем первое, снесенное в этом году яичко! Оглушенный криком и хлопаньем крыльев, Хвощ остановился и с раздражением крикнул:
– Да замолчи ты, глупая птица! Растрещалась, как сорока! Думаешь, мне очень нравится в болоте вязнуть? Я еще не совсем выжил из ума! Понимаю, что кусок колбасы повкусней твоих яиц! Только голод не тетка! Скоро совсем ноги протяну! Уймись, не ори, а то шею сверну!
И, повесив голову, грустно добавил:
– Вот влип-то, вот попался! Будь она неладна, эта деревня! Вместо Обжираловки – Голодаевка! Вот бессовестный мужик, какую шутку со мной сыграл!
Так сетовал он на судьбу, когда вдруг послышался чей-то плач. Он сдвинул колпачок набок и, приложив ладонь к уху, прислушался. Так и есть! Ребенок плачет!
– Провалиться мне на этом месте! – воскликнул Хвощ, а сердце у него было доброе и отзывчивое к чужому горю. – Провалиться мне на этом месте, если бедняжке не хуже, чем мне, приходится. Пойду посмотрю, что там такое! И, позабыв про голод, стал, к величайшей радости чайки, выбираться из болота к лесу, откуда доносился плач.
– Так и есть, ребенок плачет! – бормотал он, переступая, как аист, с кочки на кочку.
Выглянул Хвощ из камыша, который рос здесь сплошной стеной, и видит:
сидит на пригорке возле леса маленькая девочка и, закрыв лицо руками, горько плачет.
У Хвоща сердце сжалось. Прибавив шагу, он подошел к девочке и спросил:
– О чем ты плачешь, панна? Кто тебя обидел?
Марыся вздрогнула, отняла руки от лица, уставилась на гнома широко раскрытыми глазами, слова не может вымолвить от удивления.
– Не бойся меня, панна! – заговорил опять Хвощ. – Я твой друг и желаю тебе добра!
– Кто это? – прошептала Марыся. – Маленький, как куколка, а говорит человечьим голосом! Ой, боюсь!
Она взмахнула руками, словно крыльями, порываясь бежать.
Но Хвощ загородил ей дорогу и сказал:
– Не убегай, панна. Я гном, по имени Хвощ, и хочу тебе помочь. – Гном! – как бы про себя повторила Марыся. – Знаю, знаю! Мне матушка говорила, что они добрые.
– Твоя матушка изволила говорить чистейшую правду, – галантно подтвердил Хвощ. – Я был бы рад поблагодарить ее за это!
Марыся покачала своей золотой головкой:
– Моя матушка умерла!
– Умерла? – печально повторил Хвощ. – Тяжелое слово, тяжелее камня. – Он потряс бородой и вздохнул. – А как твою матушку звали?
– Кукулина!
– Кукулина! Ах ты, умница моя! Да ведь мы с тобой знакомы! Ты та самая маленькая Марыся, которая серебряные слезки проливала, когда злая баба избила меня до полусмерти. Ах, ты моя красавица! Вот как мы встретились! Значит, судьба! Ну, говори, приказывай, как помочь твоей беде!
Но Марыся, вспомнив про свое горе, заплакала еще сильней.
– Нет! Нет! – повторяла она сквозь слезы. – Мне нельзя помочь!
Хвощ стоял, положив трубку на плечо, и ласково утешал ее.
– Пожалей свои голубые глазки, панна! Не плачь так горько! – говорил он.
– Какая я панна! Я сиротка Марыся!
– А сироткам тем более надо помогать! Ну, будет! Где твой дом?
– У меня нет дома! Хозяйка, у которой я гусей пасла, прогнала меня.
– Вот негодяйка! – возмутился Хвощ.
– Нет! Нет! Это я негодница, я виновата, что лиса гусей передушила. Ой, гусаньки мои, гусаньки! – в отчаянии воскликнула она и, закрыв лицо руками, опять зарыдала.
– Слезами горю не поможешь! – сказал Хвощ, отнимая ее руки от лица. – Идем-ка домой!
– Нет! Нет! – закричала Марыся. – Ни за что! Лучше в лес уйду! Куда глаза глядят! На край света!
– А что ты будешь делать в лесу? Да и свет ведь не огород, так просто его не обойдешь. Ну-ну, не надо отчаиваться!
И, задумчиво глядя в землю, он стал дергать и теребить свой седой ус.
– А если заплатить хозяйке за гусей? – спросил он. – Пожалуй, это удачная мысль! Сколько их было?
Марыся громко заплакала.
– Мертвые они, задушенные! Никакими деньгами теперь не поможешь…
Видя, как велико и безутешно ее горе, Хвощ опять задумался и стал теребить седой ус. Наконец он сказал:
– Ну, коли так, делать нечего, надо идти в горы Татры, к самой горной царице. Только она может тебе помочь!
Марыся подняла на него глаза – две голубые звездочки, которые затеплились надеждой, – и спросила:
– А она добрая?
– Я вижу, ты девочка умная не по возрасту, коли первым делом спрашиваешь, добрая ли она. Ибо что такое могущество без доброты? Ничто! Ну, раз ты такая умница, собирайся скорей – путь предстоит далекий и трудный. Я с радостью провожу тебя к царице Татр!
Марыся встала и сказала просто:
– Идем!
И они пошли.
Глава пятая
Хорошие времена
I
– Куда он везет нас? – спрашивали друг друга гномы, тревожась о судьбе своих товарищей, Хвоща и Чудилы-Мудрилы.
– Наверное, к какому-нибудь королю во дворец, где наш государь найдет достойное его общество, – отозвался канцлер Кошкин Глаз. – Вот это да! – вскричал паж Колобок, заранее облизываясь. – Говорят, во дворцах всего жирней и слаще готовят, а пироги – каждый день! Вот где можно поесть вволю!
– Молчи уж! – осадил его Соломенное Чучелко, который за зиму совсем отощал и высох. – Ты и так круглый как шарик, еле ходишь! Смотри, даст тебе король отставку, а мантию носить другого возьмет!
– В деревнях короли большая редкость, – вмешался в разговор Василек. – Но может быть, этот достойный поселянин отвезет нас к какому-нибудь князю?
– У князей тоже двор большой, слуги, повара! – воскликнул Сморчок. – Оркестр, музыка играет, столы от серебряных блюд да кубков ломятся. Спят там допоздна, работать не работают, только веселятся! Вот бы нам так пожить! Только князья на каждом шагу не встречаются, да и княжеский замок – не заезжий двор, не всякого туда пускают! Долго пришлось бы нам ездить в поисках князя.
– Ну, пусть к графу отвезет, на худой конец, – заметил Соломенное Чучелко. – У графов тоже дом – полная чаша и слуг немало.
– Еще бы! – подхватил Куколь. – А конюшни какие у них! А лошади! А охотничьи собаки!
– А как там кормят? – деловито осведомился Колобок.
– Как? Известное дело – по-графски. Пальчики оближешь! Олени, кабаны на вертелах жарятся, пирожники торты пекут да ромовые бабы, вино золотистое рекой льется, а щук подают вот каких! – И он широко растопырил руки.
Слушатели только головой качали от удивления. Живой, как ртуть, Петрушка, услыхав про такие чудеса, вскочил со своего места и, подтолкнув крестьянина, спросил:
– Слушай, братец, где у вас тут графы живут?
– Графы? – переспросил Петр, почесывая за ухом. – Нет у нас никаких графов!
Потом помолчал немного и, вспомнив что-то, прибавил:
– Есть тут на горе развалины – труба да кусок стены. Говорят, там в старину графский замок стоял, а теперь пустырь. За кирпичом только приезжают из города, кому нужно. А графы все давно перемерли.