LYTDYBR, ГОВОРЯ ЛАТИНИЦЕЙ
Жизнь хороша своим разнообразием положений. Я так думаю.
Подходит, например, сегодня один такой в очках темных в районе анатомического театра:
- Вы - такой-то и такой-то?
- Я, - говорю, - такой-то и такой-то.
- Ага, - говорит.
И по морде меня наотмашь - раз так.
- Это, - говорит, - вам за Олю.
Господи, какая Оля? Ну я понимаю, если б за Иру. И то, строго говоря, не стоило бы.
Лежу на всякий случай.
А он из папочки достает листок, говорит:
- Распишитесь вот тут, пожалуйста.
Я лежа расписался и дальше остался лежать. Травка вокруг колышется. Жук жужжит. Как много у нас жуков в природе!
- Извините, - говорит, - сигаретки не найдется? Меня вообще-то Славой зовут. Давайте я вам помогу.
Встал, смотрю на него, вроде - человек как человек, выговор московский.
- Какая, - осмелев, говорю, - Оля еще? Может, Ира все-таки?
- Нет, - говорит, - Оля. Вы в гестбуке на www.***.ru двадцать пятого февраля тысяча девятьсот девяносто девятого года - помните - человека с ником kiporiz назвали "бессмысленным уродом, достойным лучшего применения"? Вот это она и была, Оля. Очень, между прочим, обиделась на вас тогда, видите, сколько времени ждала…
Гестбук я помню смутно, а кипориза никакого не помню - мало ли там уродов? Говорю:
- Что за дела? Кто вы такой вообще, чтоб по морде вот так в независимой Эстонии?.. У меня, может, лекция сейчас?
- Ну, - говорит, - у вас свое производство, а у нас свое. Поймите, пожалуйста. А насчет кто я такой - пожалуйста, вот карточка.
Карточка как карточка, желтоватая. Написано: "Провоторов Семислав Сергеевич, реализатор. Частное агентство "Дум". Москва" и номера разные.
Потом уже в пивной разговорились. Семиславом его в честь дедушки назвали, он сказал. А насчет бизнеса своего очень агитировал воспользоваться. Мы уж и на "ты" перешли.
"Тут, - говорит, - мужик, как в любом деле, главное - вовремя потребность угадать и нишу забить. У нас вот ниша - виртуальные разборки овеществлять. Наш главный, он по искусству больше, но голова. Слоган у нас знаешь какой? "За виртуальное оскорбление - в конкретное хрюсло. Мы не промахнемся!" И подпись - "А. С. Пушкин". В метро висит повсюду, и из рук в руки тоже. Главное, мы по принципу гербалайфа работаем. Вот я тебе в хрюсло дал и тем среди тебя наш сервис прорекламировал, понимаешь? Цепная реакция".
И как они меня нашли? Я ведь там под ником тоже был! Спросил.
- Ну это, - говорит, - шеф наш шустрит. У него в Конторе связи, на уровне машинисток. И в столовой, что немаловажно.
Я поинтересовался, до какой степени их методы воздействия простираются. Он говорит:
- Пиво тут у вас хреновое, вот что я тебе скажу. А насчет методов - прейскурант пришлю тебе по мылу, давай? Сам поглядишь.
… Потом, тыча коктейльной соломинкой в салат с крабовыми палочками, когда уже рому выпили и водкой закусывали, все бубнил нудно:
- Ошибки, ошибки… бывают и ошибки в работе… не ошибается тот, кто ничего не делает… кот о четырех ногах и тот ошибается…
Обещал завтра подойти. Сижу вот, читаю прейскурант, списки составляю.
Владимир Березин
СКАЗОЧКИ
Два брата
Далеко-далеко стояла одна деревня и называлась она Хлипфуньга.
Жили в ней, однако, Сашка и Валька. Были они братьями. А история их такая: сначала родился Валька, а потом помер его отец, и мать снова вышла замуж, но вскоре тоже померла. Тогда ее новый муж женился еще раз, и родился Сашка.
А потом уж все родители, родственники и знакомые Сашки и Вальки умерли, и остались они вдвоем на белом свете - два брата.
Поэтому брат Валька был финн, а брат Сашка - русский. Больше всего на свете они любили пить водку. Однако, напившись ее, они начинали друг на друга обижаться.
- Писсала, какала, пукала, около! - говорил младший брат и корчил другому рожу.
Валька-финн надувался, подпрыгивал, долго соображая, что ему ответить, и наконец говорил:
- А ты - пьяница!
Возразить Сашке было нечего, и он уходил плакать в свой угол, тихонько приговаривая:
- Зопа, зопа какая…
И я там был, и водку с ними пил, и мирить их пробовал, да только у меня ничего не вышло. А если кто пожелает, я тому адрес дам.
Старухи
Как-то в одной деревне жили старухи. Кроме старух, там, собственно, никто не жил.
Всё старухи делали вместе - косили, пасли и доили своих коров.
На день поминовения одна из них садилась за руль старушечьего грузовика, две другие забирались к ней в кабину, а остальные устраивались в кузове.
Приехав на кладбище, они общими усилиями подновляли кресты и пирамидки, потом стелили полотенце и доставали водку. Выпив, старухи запевали свои протяжные старушечьи песни. Я сам их слышал, когда чинил оградку своему незабвенному другу егерю Епифану Николаевичу, что помер в этой деревне по ошибке.
Писатели
В незапамятные времена у лесного озера жили писатели. Один писатель жил на острове, а двое других - на берегу.
Не сказать чтобы писатели дружили между собой. Они вообще народ недружный. Если один писатель, скажем, находил в лесу белый гриб, то другие два сразу начинали ему завидовать. Или если другой приносил с берега целое ведро черники, то оставшиеся тут же начинали дуться.
По утрам писатели выходили каждый из своей избы и, стоя на берегу, показывали друг другу языки.
Когда бы писателей было двое, тут все было бы понятно. Кто-нибудь из них подкрался бы тихо ночью, зарезал бы соседа и поджег его избу вместе с рыболовной снастью.
Но их было трое.
Правда, один писатель был еврей. Второй был русский, но третий - неизвестной национальности. Так что и здесь у них не было никаких перспектив. Время шло, и они проводили его на своем озере. Я там был, посмотрел на них, на то, как они стоят на зорьке с высунутыми языками. Отметил, что самый длинный язык у писателя неизвестной национальности. Этот писатель даже болтал своим языком - из стороны в сторону.
Посмотрел я да и пошел своей дорогой.
Лесоповал
Давным-давно, когда в реках вода была, а птицы гнезда вили, случилась большая война. Многих на той войне поубивало, а которых и в плен взяли.
Немцы русских в плен брали, а русские, обратно, немцев хватали.
И вот отвезли тех пленных немцев далеко-далеко, за кудыкипу гору, посадили на речке жить без охраны.
Говорят:
- Нарубите вы нам лесу достаточно, тогда накормим вас, а не нарубите - пеняйте на себя.
Ну, немцы народ работящий, стали деревья рубить да в плоты вязать, чтобы, значит, как велено - по речке сплавить.
Сделают такой плот, а он тонет.
"Ну, бяда, - немцы думают, - все у них, русских, не как у людей".
Невдомек им было, что они лиственные плоты делали, а лиственница тонет, как намокнет.
Но народ они обязательный, сказано - сделано.
Так всю реку и замостили.
Что с этими немцами стало - мне неизвестно, но сказочка эта грустная, ты ее не слушай. Было то давно, а может, и не было вовсе. Лучше ты, мил друг, перевернись на другой бочок да усни.
Морская сказка
Вышел однажды из города Северопьянска один корабль. Не большой корабль, но и не маленький.
Долго ли, коротко ли, шел он так бы и шел себе в иностранный порт Берген, но приключилась с ним удивительная история.
Отбили уже собачью вахту, как вдруг со стороны полной луны выныривает навстречу чужое судно. Вроде бы и неоткуда ему взяться, берег рядом, секреты государственные, пограничники дозором ходят, да вот идет наперерез.
Судно парусное, старинное, музейное можно сказать. Но вот беда - паруса рваные, снасть третьего срока, команда худая, небритая, одета не по форме, вся в лохмотьях…
На мостике капитан - да и тот какой-то недоделанный - на одной ноге.
И, главное, чешут встречным курсом, без всякого расхождения.
Позвали капитана.
Тот огляделся да и говорит:
- Чей гюйс такой полосатый? Не помните!? Дар-р-рмоеды!!! Посмотреть в справочнике!
Сбегали за справочником, докладывают:
- Голландский, товарищ капитан!
- Ясно, - тот отвечает. - Это "Летучий Голландец". Щас он нас будет топить. Рубить всем концы!
Тут же, впрочем, опомнился и опять командует:
- Дробь машина! Отставить рубить концы! Свистать всех наверх!
И как засвистит сам молодецким посвистом! Сбежались все и начали думать.
- Я знаю, - говорит старпом. - Если поглядеть этому самому голландскому капитану в глаза, то обязательно жив останешься.
- А корабль? - спрашивает капитан.
- Про корабль мне ничего не известно.
- Нет, это нам не подходит. Давайте думать дальше.
А "Летучий Голландец", не рассчитав (наш корабль-то машину застопорил), проскакивает мимо и делает поворот оверштаг, чтобы закончить свое черное дело.
Чужеземный капитан, видя, что на советском корабле все стопились вокруг капитанского мостика при полном отсутствии паники и страха к его кораблю и к нему лично, начинает бегать по палубе и кричать всякие ругательные слова:
- Бом-брам-стеньга, йоксель-моксель, нактоуз на плашкоуте!
Так он кричит и топает своей деревянной ногой.
- Кажется, что-то у него там с женщиной было, - говорит радист. - Может, ему женщину нужно?
- Нет уж, фигушки, - отвечает ему буфетчица Галина. - Этот ваш голландец ободранный какой-то. Я ему, конечно, могу с бака голый зад показать или что другое, а совсем - я не согласна. Козел он вонючий, вот что я вам скажу.
Тут иностранца, в этот момент подошедшего борт к борту, совсем злоба взяла:
- А за козла ответишь! - кричит. И палкой махается.
Но как раз вспомнили, что на собрании отсутствует помполит.
- Вот кого нам звать надо! - закричали все. - Он-то нам все и растолкует как решения партсъезда.
Сбегали за помполитом, разбудили, объяснили, что случилось.
- На тебя, - говорят, - вся надежда.
Помполит подумал, китель оправил и сказал:
- Переправьте-ка меня на иностранца, я там разъяснительную работу проведу.
Прикинули силы, подобрали матросов покрепче и перебросили помполита "Голландцу" на палубу, когда тот в очередной раз мимо проходил. Ну, суета, свалка там. Вдруг "Голландец" развернулся и - фьють! - стрелой за горизонт.
А тут и пограничный катер подошел.
После этого капитана на берег списали. По состоянию здоровья, за то, одним словом, что помполита утратил.
Но тот не больно-то и переживал, рассуждая так: "Встретишь еще раз того "Летучего Голландца", а ведь неизвестно, как там помполит этих архаровцев навоспитывал - может, еще хуже придется".
Так он и мне рассказывал. Я сам у него водку пил, усы мочил да бородой вытирался.
БАБА КЛЕПА
Однажды в пятницу я жил в маленькой деревне. Она была такая маленькая, что никакой картограф, даже с самым университетским образованием, не мог бы ее уместить на карте.
Жил я у бабы Клены. Бабу Клену по-настоящему звали Асклепиодотта Власьевна, но она очень стеснялась своего имени и даже не стала получать паспорт. Стеснялась она, стеснялась, да так, что не вышла замуж. Потом, правда, выяснилось, что выходить уже не за кого, потому что все ее односельчане вымерли.
Радио
На стене у бабы Клепы висело радио. Оно было затейливо прикреплено маленькими проводочками к другим проводочкам, торчащим из стены.
Да и само радио было затейливое-затейливое. Только разве не работало. Как-то раз баба Клепа попросила меня починить хитрый аппарат.
Я подходил к нему справа и слева, хмурил брови и открывал широко рот. Когда мне надоедало держать рот открытым, я говорил какие-нибудь умные слова:
- Диод три-дэ-пять… Фонит, стало быть, а может, строчник погорел, или кондер пробивает…
Наконец бабе Клепе надоело слушать мое бормотание, и как она плюнет! Но не в меня, а в радио. Оно и заработало.
Правда, как-то странно.
Не говорит ничего, только шипит. То злобно шипит, то ласково. Мы по этому шипению научились погоду предсказывать.
Липучка
А с потолка у бабы Клепы свисала липучка. На липучке были прикреплены мухи.
Липучка была такая липкая, просто ужас! Однажды к ней приклеился даже страховой инспектор! Но это совсем другая история.
Творожные лепешки
По утрам баба Клепа пила молоко, днем кушала щи, а вечером делала творожные лепешки. Лепешки у нее были замечательные и они нравились всем - мне, кошке Ласочке, которая всегда спала на подоконнике, тяжело вздыхая, приблудной собаке неизвестного имени и самой бабе Клепе.
Но вот беда, их запах очень нравился большому усатому таракану, который жил у бабы Клепы за печкой.
Он выходил оттуда и шевелил усами.
Тогда баба Клепа прыгала на стол, громко кричала и поминала нехорошими словами патриарха Никона, видимо насолившего ей чем-то в ее стеснительной молодости.
Баба Клепа очень боялась тараканов. Тогда я бежал за стариком Пафнутием. Тот был амбарным сторожем и отменной храбрости мужчиной. Одну ногу у него оторвало на империалистической войне, другую на Гражданской, правую руку он потерял в финской кампании, а левую - будучи в партизанах Отечественной войны.
Зубы, правда, ему выбили в других местах, про которые все так много нынче пишут.
Слава Богу, что в амбаре совсем ничего не было, иначе бы старику Пафнутию пришлось нелегко на его теперешней службе.
Так что уж кто-кто, а старик Пафнутий был тем человеком, который не побоялся бы ничего.
Итак, я зазывал старика, тот подползал к порогу и грозно цыкал на таракана, так что тот убирался восвояси.
После этого мы пили чай втроем, а Пафнутий рассказывал нам, что своих тараканов он давно приструнил и даже научил ходить строем.
В доказательство он даже подарил мне одного из них, самого смышленого.
Но в поезд меня с тараканом не пустили, и пришлось его привязать на веревочке к последнему вагону.
Однако по пути последний вагон отцепили, и я приехал в Москву без подарка.
ХИРУРГ КИРЯКИН
Страшная история
И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шел пешком через весь город.
Начав свое путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошел сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
Стояла тихая летняя ночь, которая часто случается в Москве в конце июня. Эта ночь была теплой, даже душной, несмотря на прошедший дождь.
Кирякин подумал о прошедшей вечеринке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Лену, называя ее гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы - тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь казенную посудину из-под спирта и выругался. Он обвел окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на черной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
- Гнида ты, все из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!
Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро было бы, если бы он имел к революционному герою личную неприязнь.
Нет, но счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал в годы Большого Террора. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.
Жаловаться, таким образом, ему было нечего.
Но все же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, поливая ее словесной грязью.
Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось все вокруг.
Черно-белый дом за универмагом "Детский мир", казалось, вырос этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, генерал-губернатора Москвы, известного своим гадким поведением при сдаче города Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества "Россия", занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.
Если бы Кирякин всмотрелся в черную подворотню Вычислительного Центра, то ужаснулся бы тому, как черная бритая голова в ней скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.
Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.
Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой жаркой ночи.
Но Кирякин, объятый праведным гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.
Вдруг слова встали поперек его горла, еще саднящего от выпитого спирта.
Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога осторожно опустилась вниз, нащупывая землю, потом повернулась другая, становясь там, в высоте, на колено.
Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.
Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы. Наконец его ноги, казалось прилипшие к асфальту, сделали первый шаг, и Кирякин бросился бежать. Бежал он по улице 25-летия Октября, ранее, как известно, называемой Никольской. Он несся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких потеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил наконец на Красную площадь.
В этот момент мертвец зашевелился в своем хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.
И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил Первый Чекист.
Его каблуки еще высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залетным басурманом.
С подъема моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих на подмогу своему командиру по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов, и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью. Увидел он и Первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.
В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
Хирург скинул пиджак, ботинки и теперь уже мчался по улицам босиком, а за ним продвигался Железный Феликс.
Он шел неторопливыми тяжелыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.