Принцип, согласно которому к власти в стране должны прийти самые компетентные немцы, говорит Отто Штрассер, исключает наследственную монархию. Человеческий опыт не предполагает, а возможности человека опровергают тот факт, что личные качества могут быть унаследованы в такой степени, что сын руководителя автоматически становится следующим лидером нации. Система наследования руководства страной также противостоит принципу, согласно которому каждый представитель нации имеет одинаковые стартовые возможности. Система, которая гарантирует человеку высший пост в стране только исходя из его происхождения, в корне противоречит "немецкому социализму". Остается выбор между выборной монархией и республикой. У них много общего, например, то, что глава государства выбирается, в первом случае пожизненно, во втором обычно на определенный период.
Однако подобные ограниченные периоды, пишет Штрассер, несут за собой опасность, что кандидат, стремясь обеспечить себе повторное избрание, пойдет на уступки электорату, что, в свою очередь, создает опасность для самого принципа справедливости деятельности его правительства. Все это может привести к коррупции, к использованию грязных выборных технологий. Эта опасность исчезнет, если глава государства будет выбираться пожизненно. Это даст ему независимость от избирателей и предоставит возможность строить долгосрочные планы вне зависимости от переменчивости общественных настроений.
Поэтому Отто Штрассер видит во главе своего федерального Немецкого социалистического рейха пожизненно выбранного Reichspräsident. История снова голосует за этот выбор, потому что на протяжении столетий немцы выбирали себе правителей. А как его называть – император, президент – разницы никакой, говорит он.
Четвертый рейх, который Штрассер намерен построить на основании немецкого социализма, будет иметь рейхс-президента, Парламент и Федеральный совет. Аналогично и каждый кантон будет иметь президента и парламент. Федеральный же совет будет состоять из представителей кантонов, главным образом, из кантональных президентов. Федеральный совет будет избирать рейхспрезидента – как кардиналы папу римского.
Все парламенты, федеральный и кантональные, также будут избираться; но не политическими партиями, а пятью корпоративными группами – крестьянами, рабочими, служащими, чиновниками, людьми свободных профессий. Рабочие смогут выбирать только рабочего, люди свободных профессий – только своего сотоварища, и так далее.
Поэтому уже не будет ситуации, которая существует в большинстве стран сегодня, когда рабочих и крестьян представляют университетские профессора, журналисты, непонятного происхождения интеллигенты и прочая подобная публика. Ни одной группе не выделят больше 49 процентов мест в парламенте, хотя каждая группа будет иметь свою квоту. Это позволит избежать диктатуры на местах – крестьян в аграрных районах, а рабочих – в районах индустриальных. Чиновники в кантонах будут назначаться из числа местных жителей.
Подводя итог краткому описанию системы "немецкого социализма", разработанной Отто Штрассером, хочу отметить вот что еще. При кантональной схеме Австрия – если на референдуме, который он предлагает провести, ее население выразит желание остаться в составе рейха – эта страна получит статус самоуправляющейся территории под названием Австрия, которой будут управлять исключительно лица австрийского происхождения.
Что касается еврейского вопроса, то по этой части Отто Штрассер испытывает глубокое презрение к методам Гитлера, и не только потому, что они грубы и отвратительны, но и потому, что они элементарно глупы. Этими методами еврейский вопрос решен не был, как, впрочем, и основная масса других вопросов, за исключением вопросов, связанных с войной и военной промышленностью. Причем в результате он получил всемирную кампанию в защиту евреев, входе которой их жертвы и страдания были сильно преувеличены, а вред, который они причинили, был как-то забыт.
Выше я уже писал о том, что много лет назад Грегор Штрассер выгнал Юлиуса Штрайхера из партии. Гитлер же оказал Штрайхеру максимальные почести. Отто Штрассер резко критиковал методы Штрайхера в газетах, выпускаемых его издательством Kampfverlag, независимая позиция которого стала главной причиной его ссоры и разрыва с Гитлером задолго до победы последнего. Об этом, в частности, говорилось в статье под названием "Антисемитизм мертв; да здравствует национальная идея", опубликованной в 1928 году. В своей книге, посвященной немецкому социализму, он аналогичным образом критиковал восхищение расизмом – и действительно, как я уже показал в этой книге, он считал гитлеровскую расовую доктрину чем-то таким, что образованный или думающий человек даже и презирать не должен – настолько она стояла ниже него.
И действительно, все эти псевдорасистские заклинания Гитлера нельзя воспринимать серьезно, равно как и его антибольшевистские бредни, да и вообще все, что выходит из его уст. Несмотря на наличие антиеврейского законодательства, некая еврейка была его посредником на важных международных переговорах с политиками других стран. Он подарил ей свое фото с автографом и даже передал ей через своего адъютанта благодарность, в которой говорилось, что именно с ее помощью было заключено мюнхенское соглашение. Да и гестапо также то и дело использовало агентов-евреев.
Отношение Штрассера к еврейскому вопросу есть, по сути, отношение, которое сегодня завоевывает все больше и больше сторонников во всем мире – что евреи это чуждое сообщество с очень враждебной позицией по отношению к религии не-евреев, которая наполняет их скрытым внутренним чувством антагонизма по отношению к нееврейским государствам, в которых они проживают, причем их религиозные законы, направленные против не-евреев, куда как фанатичнее, чем антиеврейские законы, принятые Гитлером, являющиеся лишь бледной их копией. Дело действительно обстоит именно так, и если они обладают такой врожденной, доминирующей, наднациональной, международной, направленной против не-евреев сплоченностью, то они не могут требовать, как они требуют сейчас, полных и неограниченных прав и привилегий, и не только от коренных граждан.
"Например, в Германии, – пишет он, – живет много англичан. Они занимаются торговлей, причем вполне успешно, но никто и представить не может, что они будут лезть в вожди немецкого народа, господствовать и просто монополизировать отдельные профессии и сферы деятельности, чтобы навязать чуждый строй мысли и образ жизни немецкому обществу, используя литературу, прессу и кинематограф. Так почему тогда евреи должны ощущать себя жертвами дискриминации?"
В Четвертом рейхе Отто Штрассера методы a la Штрайхер будут абсолютно неприемлемы и запрещены. Он введет некоторые ограничения, поскольку того требуют интересы всего общества, на неконтролируемое распространение еврейского влияния в духовной сфере страны, среди людей свободных профессий и, с учетом силы финансов, в сфере контроля за властью. По договоренности с евреями, он стремится найти средства, с помощью которых они могли бы вести достойную и нормальную жизнь в стране при условии наличия определенных ограничений, которые установит их религия, неискоренимые черты характера и упорное нежелание ассимилироваться.
Он знает, что, конечно, определенное количество евреев может быть ассимилировано, ну или почти ассимилироваться, чтобы не возбуждать каких-то разногласий, особенно в Германии, стране, к которой почти все евреи испытывают глубокое уважение. Он также знает, что всегда останутся те, кто не будет ассимилироваться, и в их делах всегда будет проявляться скрытая враждебность в отношении того народа, среди которого они живут. Между тем, Отто Штрассер не испытывает каких-то антиеврейских настроений; я уже говорил об этом. У него были друзья-евреи, да и в Праге, как я уже писал, у него был (по крайней мере, он думал, что был) еврей-единомышленник. Правда, это едва не стоило жизни ему и уж точно стоило жизни его лучшему другу. Тем не менее, его позицию по отношению к евреям в его задуманном Четвертом рейхе можно квалифицировать как убеждение, но не как предубеждение.
Его позиция в данном вопросе является дальнейшим доказательством его искренности, ибо годы, проведенные в изгнании, были весьма экономными, а порой и просто жесткими в плане финансовом. И если бы он как-то смягчил свою позицию по этому вопросу, то он мог бы получить любую поддержку, которую пожелает политик. Но… по этому сюжету можно говорить еще очень долго.
В своей политической философии Отто Штрассер придерживается, в основном, принципов, сформулированных им при разработке теории "немецкого социализма". Он верит, и он имеет право на это, что он хорошо знает, что́ нужно Германии. Он не претендует на то, что ему известно, что́ нужно другим странам. Но он полагает, что та концепция федерации, которую он изложил на бумаге в отношении Германии много лет назад, в конечно итоге должна распространиться и на Европу. Сегодня так думают и так говорят многие; он думал об этом и заявлял еще десять лет назад. Он и правда думает, как европеец, он – один из немногих виденных мною немцев, которые на самом деле думают так.
Многие немцы говорят, как истовые европейцы, но задайте им один вопрос, как говорится, для проверки – и тотчас же наружу полезет тот дух, который Отто Штрассер называл "пруссачеством", который и весь мир зовет "пруссачеством". А вот у Отто Штрассера я этого не заметил. Я говорил это и повторю: единственной гарантией мира с Германией является осознание ей самой, что если она применит силу, то ответ на это будет более чем адекватный. И если этого понимания не будет в головах немцев, то рано или поздно они опять превратятся в игрушку в руках дельцов от войны, а такие люди, как Отто Штрассер, снова будут оттеснены на обочину истории. Но вся его жизнь и труды показывают, что он – хороший немец и хороший европеец.
Думаю, что я нарисовал правдивый портрет Отто Штрассера, человека, его жизни, борьбы с Гитлером, его идеалов, его планов на мирную жизнь и на построение Немецкого социалистического рейха, о котором он так мечтает.
Со своей стороны (думаю, что мало найдется людей, которые были бы столь же осторожны в отношении немцев, как я, о чем говорят и мои книги) я полагаю, что это тот немец, который будет работать на благо своей страны и всей Европы, короче говоря – на дело мира. И как бы ни сложилась его судьба, что бы ни случилось с нами, я рад, что знал его и что смог написать эту книгу.
Постскриптум
С огромным чувством сожаления я в последний раз пожал Штрассеру руку (мы как раз весьма плодотворно – во всех смыслах – поужинали у Перуза), промолвив: "Ну а теперь я пойду и начну писать книгу". После чего, решив немного проветрить голову перед тем как засесть за письменный стол, направился пешком в сторону дома.
Полночь еще не наступила, но на улицах Парижа было непривычно безлюдно. В отличие от Лондона светомаскировки в городе не было – огни горели слегка приглушенным светом, но улицы, разбегавшиеся во все стороны, были абсолютно пусты. Ночь была тихая, на небе сияли звезды, дул приятный ветерок, и тут мне в голову закралась мысль, что, быть может, у меня уже не будет возможности увидеть вот такой Париж. И тогда я просто пошел гулять, и так я гулял несколько часов до тех пор, пока окончательно не потерялся и стал уже задумываться над тем, как же мне попасть домой, потому как даже в освещенных местах не было ни души, да и таксисты куда-то запропастились. Я начал свою прогулку где-то на Рив Гош и постепенно добрался до авеню де л’Опера – как раз, чтобы потом успеть на восьмичасовой утренний поезд.
Впрочем, у меня не было повода для беспокойства – все складывалось хорошо. Все дороги ведут в Рим, сказал я себе, а потому я шел по парижским улицам, никуда не торопясь. Появилась луна, и в ее свете Париж приобрел просто сказочный вид. Что думает человек, видя раскинувшийся перед собой Париж, улицы которого залиты лунным светом? Я вышел к Сене, но, честно говоря, даже не знал, в каком месте. Поэтому я наугад повернул налево и через какое-то время подошел к Ситэ. Тут я уже ориентировался, а потому не задумываясь направился дальше по бульвару Сен-Мишель, вспоминая о произведении Анри Мюрже. Я шел и шел, и наконец дошел до самой "Ротонды", окна которой были темны и пусты. Остались ли на ее стенах какие-нибудь знаменитые картины, подумал я… Затем, пройдя узкими улочками Латинского квартала, я вновь вышел на берег Сены, прогулялся по набережной, пожелал доброго утра зуаву, наверное, единственному человеческому существу, которое мне попалось за несколько часов ночных шатаний, затем перешел реку по мосту и вышел прямо к Триумфальной арке, одна опора которой была обложена мешками с песком, так что издалека напоминала подагрика. Очень хорошо, что ее обложили мешками с песком, подумал я; от этой войны будет хоть какой-то толк, если кому-нибудь придет в голову обложить мешками с песком мемориал Принца Альберта.
Как я уже говорил, никогда Париж не был так прекрасен, как в эту ночь, когда я часами бродил по его улицам, не встречая по дороге ни души. Я даже не мог представить, что в городе может стоять такая тишина, тем более – в Париже, который, по-моему, с самых давних времен никогда не спит. И все-таки за мной во время этой ночной прогулки постоянно следовали два призрака – призраки Победы и Мира, которых я уже видел здесь, в Париже, но только – двадцать лет назад. Я видел ныне пустые улицы полными людей, которых я знал – англичан со всех уголков земли, прибывших с фронта в краткосрочный отпуск. Я видел себя, там же, в Париже, очарованного и ошеломленного этим городом, всего за несколько дней до окончания войны. Кстати, тогда я впервые оказался в этом городе. Я видел девушку, радовавшуюся тем дням – черт возьми! Сколько силы и энергии было в ней, после четырех-то лет войны – и ее квартиру на авеню де Ваграм. Где-то она теперь, думал я… Я видел актерку, танцевавшую на столе в ресторане "Максим". Но теперь все эти улицы были пустынны, огни притушены, шум и гам толпы давно ушли в прошлое, забитые некогда народом магазины закрыты, да и сама Победа уже давно была в прошлом – и снова, всего лишь двадцать лет спустя, политики снова бесстрашно провозглашали, что они не вложат меч в ножны и не отступятся от начатого.
Чтоб они все, эти жирующие "бесстрашные" деятели провалились в адское пекло, со всеми его чертями, серой и муками, подумал я.
Когда я добрался до площади Согласия, а затем до Вандомской площади и улицы Фобур Сент-Оноре, где снимали помещение чехи, а также церкви Марии Магдалины, Париж уже проснулся, а потому я не преминул съесть завтрак, который мне нравился больше всех завтраков на свете – кофе с круассаном, после чего уже направился собирать вещи.
Официант принес мне кофе, я немного расслабился, наслаждаясь его вкусом и ароматом, и подумал: "Ну вот, сейчас 1939 год, я сижу здесь точно так же, как сидел в 1918-м. Тогда была война, и сегодня война. И сколько же прошло между ними… суровое, голодное время в Англии, жизнь без работы в Лондоне, работа продавцом карт в Уилтшире, бессонные ночи на Флит-стрит, поглощавшие потоки чернил и чреватые деньгами, Берлин, Гинденбург, Бренда Мэри, Гитлер, Австрия, горы, Венский лес, Литл Рокет, вторжение, Будапешт, Белград, Москва, София, Прага, новое вторжение, поездка домой, а в результате всего этого получается снова: парижское кафе и чашка кофе с круассаном".
В Париже каждая вторая женщина носит черное. Здесь вы не увидите легкомысленных девиц, не мыслящих своей жизни без еженедельных журналов мод, ради которых, как мне кажется, они готовы не только жить, но и душу свою продать. Вы не увидите здесь привычных картинок с обнаженными актрисками из ревю, на первой картинке улыбающимися резиновой улыбкой до ушей и прикрывающими срам лишь бусами, а на второй, так и быть, приносящими жертву на алтарь отечества – уже одетые и в униформу, с касками на головах они делают вид, что несут службу в частях ПВО. Здесь нет таких газет и плакатов, которые заставили бы нас думать, что эта война – сугубо война для женщин, для Home Front или для людей, которым еще нужна в этих условиях реклама.
У французов есть чувство собственного достоинства и понимания вещей. В Париже не было этой губительной для души светомаскировки, которая была в Лондоне. Это и выглядит трусливо, да и, по сути, бесполезно. Гражданское население не носило с собой противогазов, да и военные практически тоже. Но на каждой улице были закрытые магазины, которые, как я думаю, работали на протяжении не одной сотни лет.
На Северном вокзале, откуда отходил мой поезд, я увидел настоящую маскировку, маскировку духа, плачущих женщин, которых я – пусть и очень давно – видел во всех странах Европы. Рядом с моим поездом стоял другой. В нем ехали французские солдаты, возвращавшиеся из отпусков на фронт. И до тех пор, пока поезд не тронулся, они стояли на перроне, целуя, обнимая, лаская, нашептывая что-то на ушко своим женщинам. Затем паровоз окутался клубами дыма, состав тронулся, оставляя за собой одетые в черное фигуры на платформе, которые махали ему вслед, и вскоре исчез вдали. Тогда женщины повернулись и медленно, украдкой вытирая глаза, пошли к выходу. Скоро исчезли и они.
Итак, снова, после двадцатилетней паузы. И ничего практически не изменилось. Хотя нет, одна вещь точно изменилась – это молодые парни, уходившие на войну. А вот большая часть стариков-политиков осталась прежней. В первую очередь, оружейные бароны. И это очень важно.
Я чувствовал себя очень неудобно, находясь на борту пересекавшего Ла-Манш парохода, старой, видавшей виды баржи. Шла война, вокруг были британские солдаты, а я солдатом не был… Я был единственным гражданским лицом на этом борту, не считая двух настолько много поживших на этом свете леди, что, полагаю, их внешний вид немало веселил солдат.
Там, на борту я увидел какого-то человека, которого я знал, хотя он меня – вряд ли. Думаю, что многие в своей жизни сталкивались с подобного рода ситуациями. Где-то, когда-то им показывали этого человека и рассказывали о нем нечто, что заставляло взглянуть на него с симпатией или раздражением, и потом, так складывались обстоятельства, что они постоянно встречали этого человека, который даже не подозревал, что они смотрят на него или знают о нем что-то такое, но каждый раз, когда они видели его, они думали о нем именно то, о чем им было рассказано в первый раз.