Желание! А не в нём ли разгадка? Давайте попробуем рассуждать. Ко времени основания столицы Чингисхан обратил в руины десятки городов Азии, его сыновья и внуки расширили пределы империи, покорив Китай и половину Европы. Они, как спички, ломали даже такие преграды, как Великая китайская стена, стены Рязани и Киева. Следуя логике завоевателей, они, естественно, ощущали превосходство над порабощенными – над их силой, умом, творениями. И, значит, строя свою столицу, должны были создать нечто более грандиозное, более великое, нежели разрушенное ими, или… не строить ничего, кроме юрт! Не с юртой ли – легкой и подвижной, удобной и надежно укрывающей от зноя и холода, они прошли такие пределы!? Она – их создание, оправдывающее себя во всех случаях кочевой и походной жизни. И не к ней ли верные нукеры ханов приводили с верёвкой на шее владельцев каменных дворцов? Так было ли тогда в глазах завоевателей-кочевников что-то выше и надежнее юрты!?
Лестно, конечно, увидеть во дворцах Каракорума истоки градостроительства и новой монументальной архитектуры Монголии. Но не было ли это всё-таки продолжением традиций кочевников? Ведь монголы и до своих великих завоеваний, и после них были и оставались кочевниками, и юрты они уже к тому времени могли строить любых размеров. Тот же Плано де Карпини писал, что в войлочной юрте-орде размещалось до двух и более тысяч человек. Такое сооружение действительно можно было считать дворцом, и возводилось оно на колоннах из кедровых стволов. Не в том ли причина, что, найдя гранитные фундаменты из-под колонн, экспедиция известного исследователя древней истории Сибири С.В. Киселева не обнаружила ни самих колонн, ни их обломков – они могли сгореть или были использованы на перекрытия храмов построенного позже монастыря Эрдэни-Цзу? А самое главное – никаких остатков стен дворца.
Кстати, прекрасный образец для подобного заключения есть на территории монастыря буквально в нескольких шагах от бывшего Каракорума. Там осталось возвышение, гранитные блоки фундаментов для колонн и дверей, каменное ложе очага юрты радиусом в 20 метров. Сама юрта, как рассказывают экскурсоводы музея, была в своё время перевезена в Ургу (прежнее название Улан-Батора), в ставку Богдо-Гегена, правителя феодальной Монголии. И здесь она служила для особых торжеств и, надо полагать, вмещала немалое число людей.
Итак, легендарный дворец Угедея мог быть огромной, богато убранной изнутри и снаружи войлочной юртой. Тогда становится понятной практически полная бесследность Каракорума и размытость его границ. Это была именно ставка хана кочевников, постоянно меняющаяся в размерах в зависимости не только от количества находящегося в ней войска и иностранных послов, но и от состояния пастбищ в долине Орхона и окрестных отрогах Хангая.
А как же тот глинобитный фундамент, что и теперь виден в раскопе на территории Каракорума?
Рассуждая о нём после поездки в Хара-Хорин с известным монгольским археологом Сэр-Оджавом, приходим к выводу, что он мог держать стены небольшой мастерской ремесленника или лавки иноплеменного торговца.
– Наверняка иноплеменного, – замечает Сэр-Оджав. – И вот почему. Меня тоже весьма занимал вопрос, отчего мы находим города и крепости более древних племен, населявших Монголию, и так скромны находки эпохи монголов? Видимо, это происходит потому, что мы имеем иную культуру – культуру кочевников. Монголы постоянно перемещались в пространстве великой степи, а за ними двигались мастерские и лавки ремесленников и торговцев. То есть, не монголы кочевали к городам, а города перемещались за ними. Очевидно, такова судьба и Каракорума. Когда-то юрты снялись с берега Орхона, а то, что было из глины, сравнялось с землей.
Как, впрочем, и то, что было из камня, осталось камнем. Высеченные из гранита яст мэлхий и поныне стерегут голую степь…"
Вот так. И чего ругался мужик из Новосибирска? Видно на технологии обмера несуществовавшего пагодообразного дворца Угедея защитил диссертацию и теперь боялся, что отнимут?
Есть под присмотром яст мэлхий ещё одно гранитное изваяние, огороженное теперь железной изгородью. Легенда появления тут изваяния и изгороди вокруг него в изложении Петра звучит так:
– Погляди вдаль вон в ту сторону, видишь рельеф холмов и лощины между ними. Ни на что не похоже?
– Очень похоже. Грудь, мягкий животик, ляжки раскинуты, лобок чуть приподнят…
– Ну вот, и монахи Эрдэни-Цзу туда же вечерами глядели – кто по одному, а кто и целым кагалом. Хамбо-лама это усек и решил прекратить грех – заказал камнетесу вот это изваяние и положил так, чтобы оно смотрело в ту же сторону, мол, успокойтесь, граждане-монахи, место занято! Ну, долежал здесь предмет до наших времён, экскурсии даже к нему водили. Говорят, и бабы из Хархорина камешки на горку таскали, вроде, мол, черепахе камень на спину положить во искупление грехов. А сами вниз поглядывали – штука-то так натурально вытесана! А одна ночью возьми да скажи мужу: каменная-то штука не то, что у тебя – всегда готова! А мужик-то – тракторист, тем же утром и переехал изваяние, переломил колесами на три части. Ну, склеили, видишь, цементом и огородили достопримечательность.
23. Дружба дружбой…
В принципе, из Монголии я должен был писать о жизни страны пребывания и время от времени сообщать о том, что натворили в ней мы – то есть о сотрудничестве в экономике, культуре, политике. А делал Советский Союз для Монгольской народной республики очень много всего. Строил, добывал ископаемые, снабжал техникой, топливом и ширпотребом, курировал культуру, развивал агрокомплекс, обучал армию. Словом не было здесь отрасли, в которой бы ни присутствовала дающая или направляющая рука "старшего брата", и советские специалисты чувствовали себя в этой стране едва ни хозяевами.
Помню, на каком-то из собраний один наш прораб кричал с трибуны: "Какие темпы я вам дам, если у меня на участке двадцать человек, и ни один из них не говорит по-русски? Ему толкуй, а он не в зуб ногой. Перед руководством страны надо жестко ставить вопрос об изучении рабочими русского языка, иначе нельзя работать". И нашелся только один наш человек – советский преподаватель из монгольской ВПШ (высшей партийной школы), который прямо из зала спросил: "А вы сами-то монгольский язык учить не пробовали? Почему они должны понимать вас, а не вы их, если вы работаете в их стране?"
На советском дворе, между тем шла Перестройка. Монголия тоже потихоньку втягивалась в эти настроения, и среди местной интеллигенции – Баяр мне об этом говорил – всё чаще стал звучать такой вопрос: "Почему Советский Союз делает из нас нацию паразитов: всё везёт сюда, ничего не дает делать самим?" Везли мы действительно много всего, и монголы за многие годы "братских отношений" уже разучились делать даже то, что когда-то умели. Музеи страны хранят множество предметов былой материальной культуры монголов. А что касается нового времени, то в развитии искусств, например, она и нам может дать фору.
Но, коль скоро, на окраине Улан-Батора мы держали целый городок торгпредства, несравнимый с посольством ни по территории, ни по численности населения, я стал больше присматриваться к размерам и качеству нашей помощи, тем более, что в корпункте довольно часто раздавались звонки от торгпреда: "Мы тут сдали объект, вы об этом написали?"
Спасибо, написали! И о новом Дворце культуры, и о Доме пионеров, и о партии многотонных самосвалов для горно-обогатительного комбината, и о самом мощном экскаваторе для угольного разреза, и обо всем остальном написали. Не много ли только?
И меня потянуло поглубже вникнуть в практику нашей помощи братской стране. Захотелось побывать на заседании Комиссии по советско-монгольскому экономическому сотрудничеству. Не повезло. Приехал в аэропорт встречать её председателя с нашей стороны, а его прямо с нашего самолета пересадили на монгольский и, судя по багажу, который перетащили за ним полпредские ребята, улетел он в Мурен на охоту. Это в первый раз. В другой раз тем же макаром и с тем же снаряжением председатель улетел в Даланзадгад.
Хороша Комиссия! Но мне в посольстве говорят: "Заседание состоялось, принят итоговый документ, принято решение построить в Улан-Баторе крупнейший в Азии телерадиоцентр мощностью 65 часов суточного вещания". Телецентр это хорошо. А то смотрим только один канал с передатчика, что в нашей воинской части. Кредит под строительство – 400 миллионов золотовалютных рублей. Богата матушка Россия! И без того в Монголии – куда ни ткнись – советская стройка. В Улан-Баторе – целый огромный квартал двенадцатиэтажек – подарок дорогого Леонида Ильича. А сколько пятиэтажек! Изучаю отчеты торгпредства о сотрудничестве. Волосы начинают шевелиться от затрат. Понимаю, что и нам многое перепадает от Монголии: мясо, медно-молибденовый концентрат, урановая руда, но это всё с совместных предприятий, нами же построенных. А их стоимость не поддается пониманию.
На именинах у приятеля встречаю Очирбата, министра внешнеэкономических отношений Монголии. Чудесный человек! Поражаюсь его умению выходить из ситуаций. Вот он говорит за столом о гостях из Москвы, их небрежности в делах. В этот момент в комнату входит кто-то незнакомый, и Очирбат на том же вдохе говорит о том, как прекрасна и плодотворна дружба между нашими странами и народами. И едва незнакомец уходит, без запятой продолжается начальная, далеко не величальная речь.
Министр стал интересен мне, мы подружились, он бывал у меня в гостях, запросто сиживал на кухне, наши жены на чем-то нашли общий язык. Договорился с "Эхом" об откровенном интервью с министром. Поговорили. Приношу ему текст для сверки. Он глянул и просит неделю "для внимательного прочтения". Понимаю, текст не "аллилуйя любви", требует консультаций. Соглашаюсь ждать. Приходит ко мне домой с шампанским, "выпьем, – говорит, – за вечную братскую дружбу между нашими народами". Залпом хлопает бокал и как-то очумело ждет отрыжки газа через нос.
Читаю текст и слышу в нём тост Очирбата в присутствии незнакомца.
– Очирбат, Пунсмалангийн Очирбат! Разве об этом мы говорили? Мы что, на митинге дружбы?
– "Не я. Не я! Воля народа!" – пропел гость и ткнул пальцем в потолок.
И я рискнул. Вернул текст в первоначальное состояние и отправил его в журнал без новых согласований. Текст ушел по телексной линии через Монцамэ, там, конечно же, сделали копию, и, коль скоро, не последовало никакой реакции с монгольской стороны, он был принят и ею. Интервью под заголовком "Братская дружба и трезвый расчёт" опубликовали.
Не знаю, что сказали Очирбату в ЦК МНРП, мне в нашем посольстве не проронили ни слова, хотя поговорить было о чём. Ведь, по сути, с моей подачи Очирбат признал, что СССР вкладывает в Монголию куда больше средств, чем ей требуется. "Старший брат" не согласовывает с ней проекты и сметы, строит объекты по своему усмотрению, не считаясь с затратами. Хотя разговоры о затратах начались в посольстве ещё за год до моей публикации. Я сам в них участвовал в качестве секретаря партийной организации группы советских журналистов в МНР. Было со мной такое. Обычно на этот пост избирали собкора "Правды", но мы с новым правдистом появились в Монголии практически одновременно, я, однако и в творческом, и в общественном плане оказался активнее, к тому же Виктор Сапов, прибывший из Барнаула, сразу стал ставить себя выше всех остальных: "Вы тут кто? А я, таскать ага, из "Правды"! и выбор коллег пал на меня. Мне это помогло доставать в парткоме советских организаций в МНР такие подробности сотрудничества наших стран, каких другие наши журналисты были лишены.
Между тем, в Монголии сменился посол СССР. Вместо бывшего секретаря ЦК компартии Киргизии Филипченко прибыл бывший первый секретарь Иркутского обкома КПСС Исаев. С его подачи на оперативках у посла постоянными стали разговоры о модных тогда в СССР хозрасчете и бригадном подряде. Однажды после совещания посол попросил меня задержаться и начал с вопроса:
– Наши журналисты сориентированы на вопросы развития бригадного подряда в советских общестроительных трестах в МНР?
– Журналистов-то сориентировать недолго, – сказал я, хотя и не знал, кому из ребят интересно копаться в организации строительства. – Важно, чтобы этим заинтересовались их редакции. Они должны заказывать такие материалы.
– Чем тут может помочь посольство?
– Попросить редакции публиковать такие материалы. У меня вон уже две недели в ТАСС валяется статья обо всех этих проблемах, но редакция просто не знает, куда его пристроить, потому что газеты не очень охотно берут у ТАСС что-то кроме простой информации.
– А что если я позвоню в строительный отдел ЦК или Чекашову, чтобы они со своей стороны…
– Лучше бы, конечно, добиться звонка из ЦК в "Строительную газету", это как бы их орган.
– Отправляйте статью, – решительно рекомендовал посол.
– Она уже у них.
Видимо посол не замедлил с обещанным звонком, а я тоже быстро послал в редакцию записку, чтобы они, по просьбе посла, направили статью "Строительной газете". И сработало! Статья "В шорах затратного мышления" была опубликована в газете ЦК буквально через пару дней.
Ох, небрежно Исаев проходил "курс молодого посла". Ведь он не прочитал то, за что ходатайствовал перед ЦК. И ЦК не запросил у ТАСС статью, прежде чем выдать звонок в газету. Редакция же просто исполнила команду. А в статье прямо говорилось о том, что развитие бригадного подряда и хозрасчета в советских строительных трестах в Монголии тормозит "Главзарубежстрой" и лично его начальник А. Чекашов, утопивший проблему в бюрократических инструкциях и положениях. И какой хозрасчет может быть в трестах, где по воле "Главзарубежстроя" на каждую пару рабочих приходится по управленцу?
До выхода статьи Герой соцтруда А. Чекашов был для Монголии и советской колонии в МНР больше, чем просто большой московский начальник. От него зависело снабжение колонии не только стройматериалами, но и ширпотребом, быт монгольских чиновников и советских специалистов. В каждый приезд в страну его встречали на высоком государственном уровне. И вдруг он оказывается главным тормозом в развитии сотрудничества двух стран…
Был ли между ним и послом какой-то разговор, не знаю, но на первой же оперативке, Исаев, глянув на меня, только покачал головой. Сухо поздоровались и руководители трестов. Спросили только, где я раздобыл документы и справки, процитированные в статье? Заинтересовало это и посла. На что я ответил вопросом:
– Там что-нибудь неверно или неправильно истолковано?
– Верно-то верно, но уж больно откровенно. Надо было все-таки дать мне почитать статью.
– Хорошо. Сегодня же принесу. Только газеты у меня ещё нет, принесу телетайпную ленту.
– Да теперь-то мне твоя лента зачем? Текст мне прочитали по телефону не только с выражением, но и с выражениями. И я бы не хотел вас больше видеть ни у себя на планерках, ни вообще в посольстве.
– Только меня?
– Да всех вас, журналистов. Только время здесь тратите.
Через какое-то время узнаю, что Чекашов отправлен на пенсию. Мне, конечно, польстило бы, если бы причиной тому стала моя статья. Но, говорят, просто пришло время переходить человеку на заслуженный отдых.
Посчитал – и мне немного уже до этого перехода – восемь лет. А странно, не чувствую никакой усталости, пишется даже легче, чем, скажем, десять лет назад. И на подъем легок. Неужели через восемь лет все изменится так, что пора будет "на заслуженный"…? И заслужил ли я его? "Восемнадцать лет, и ничего ещё не сделано для бессмертия!" Мне уже шестой десяток… А что сделано? Не для бессмертия – это чушь юнца. Что сделано для того, чтобы сознавать: не зря "коптил небо"? Ну, стал писателем, стал журналистом-международником, пишу интереснее многих, коллеги хвалят, кое-кто опасается. Это и есть слава? Да, но "широко известен лишь в узких кругах" Чтобы стать всенародно известным, нужен какой-то другой уровень популярности, нужно, чтобы о тебе говорили не только в дружеском кругу или на какой-то планерке… Чтобы говорили везде, знали в лицо. У меня уже не будет этого. Опоздал.
24. С шапкой по кругу
Это теперь я понимаю, что опоздал потрясать человечество. А в пятьдесят три тщеславие ещё несло меня на камни, которых тогда не замечал. Быть популярным так славно! Тебе улыбаются, спешат поздороваться, о чём-то спросить, что-то рассказать и даже поплакаться. Но для этого надо выделяться из ряда. В моем случае – поступать иначе, чем большинство. Писать лучше, смелее и глубже других. Не бояться высказать своё мнение, даже если ставишь этим под угрозу свою карьеру, благорасположение начальства. Среди писателей многие бы хотели продолжить сотрудничать с киноиндустрией – я оборвал с ней после первого же опыта. В ТАСС масса коллег хотели бы работать за границей как можно дольше – я поставил условие: три года и ни месяцем больше. Кто из журналистов ни мечтал перебраться в Москву? Я настаивал на возвращение в Горький. И даже смел критиковать постановление ЦК КПСС, по которому оказался в Монголии, сказав на широком совещании инкоров в Москве, что испытываю "благотворность" сего документа на собственной шкуре".
– Ты чего добиваешься, критикан? – спросил в перерыве один из коллег. – Хочешь, чтобы вынесли из "конторы"?
А мне нравились подобные вопросы людей, носящих свою фигу в кармане. Потому что куда больше оказывалось тех, кто одобрял такие поступки, может быть, не решаясь на них сам. В моей видеотеке есть запись выступления на партийной конференции советских специалистов в Монголии. Хотел бы привести фрагменты из неё, свидетельствующие об образе моих мыслей тех лет.
Итак, актовый зал советского Дома дружбы и сотрудничества с зарубежными странами, четыреста делегатов конференции, ярко освещенный стол президиума, посол, секретари парткома, управляющие трестами, представители Иркутского обкома партии и ЦК КПСС. Праздник, чёрт возьми! А что празднуем? И вот мне предоставляют слово. Волнуясь, конечно, говорю:
– Это первая конференция, когда мы можем посмотреть на содеянное нами в Монголии трезвыми глазами, можем, а, следовательно, и должны быть честными перед самими собой. Из практики собраний коммунистов уходит обязательный ритуал подчеркивания достигнутых успехов за отчетный период и низких поклонов в адрес вышестоящих организаций за отеческую заботу, исключительно благодаря которой эти успехи и достигнуты. Сегодня мы прямо, без экивоков и оправданий можем констатировать, что успехов у нас нет.
Зал, в котором во время выступлений очередных делегатов обычно стоит легкий говорок, вдруг замирает. Смотрю на президиум, там посол и секретарь парткома с двух сторон что-то шепчут представителю ЦК. Продолжаю: