Случилось так, что зам редактора Саша Санин уехал на зимнюю экзаменационную сессию, Дремлюгу тоже вызвали на какой-то семинар в Шахты, и выпуск газеты свалился на "третье лицо". Я же был беспартийным товарищем, и по сему "орган горкома партии" подписывать не имел права. Поручили это третьему секретарю горкома – фамилию не помню. В редакцию он не заходил, контролировал процесс по телефону. Один номер прошел без сучка и задоринки. На второй материалов у меня не хватало. Пришлось идти на перепечатки. Выбрал из какого-то "Сборника репертуара для советской эстрады" стихотворный фельетон "Дом, который построил трест". Это было переложение известной поэмы Бёрнса "Дом, который построил Джек", только приспособленное к советской действительности. Я углядел в фельетоне злобу дня, ибо в центре Донецка только что заселили чиновниками новую двухэтажку. Обещали в ней комнату и мне. Но не хватило. Набрал фельетон жирным петитом, и поместил на четвертой станице. Перед секретарем горкома отчитался по телефону нормально, газета вышла. А утром, узнавшие себя новоселы, подняли такой скандал, что в тот же день меня уволили из редакции, что называется, без выходного пособия. Куда податься? Назад к Яковенко? Да нет, если уж назад, то в Ярославль.
11. Испытания на прочность
Редактор "Северного рабочего" Иван Лопатин, просмотрев трудовую книжку, спросил:
– Ну что, нагулялся, дружок? И всего-то двадцать два года, а уже столько работ сменил. Летун? Ладно, попробуем. Пойдешь в одел писем литсотрудником. – Старый партийный назначенец, он и сам назначал, не спрашивая чьего-то мнения. А мне и возразить было нечем – только бы взяли. Да и рост есть: районка, городская газета, теперь – областная! Письма, так письма.
Отдел состоял из пяти человек – Заведующего, трех литсотрудников и регистратора писем. Таким-то числом мы целую газету три раза в неделю выпускали, а тут всего лишь отдел – гуляй, не хочу! Однако быстро понял, что это тебе не районная или городская газеты, где ты в каждом номере выдавал по полосе. Тут напечататься будешь считать за счастье, потому что каждый день с утра до вечера надо вчитываться в чьи-то каракули, решать, куда направить их "для принятия мер" или готовить подборку "писем трудящихся" для третьей полосы. О своих публикациях и думать некогда. Во, попал!
Двоих других "литрабов" это устраивало, они и не рвались на полосу, довольствуясь перекладыванием чужих бумаг. Завотделом тоже был доволен оргработой. А мне чиновничий труд показался тяжким, и я стал искать возможность выхода на полосы в других отделах. Работал на них вечерами и в выходные дни, фамилия замелькала на страницах. Жажду печататься первыми заметили в отделе сельского хозяйства, и вот я уже разъездной корреспондент областной газеты.
В то время по стране катился бум "маяков". Их создавали в каждой отрасли и едва ли ни в каждом коллективе. В сельхозотделе "Северного рабочего" открывателем "маяков" оказался разъездной корреспондент Владимир Ионов, занимавший теперь едва ли ни целые полосы. Это делало имя известным, тешило самолюбие и поднимало гонор. Я уже без какого-либо согласования с райкомом или руководством хозяйства находил по сводкам передовика производства, уговаривал его взять повышенное обязательство и потом преподносил району или хозяйству нового "маяка", мало интересуясь, есть ли там условия для такого рывка. Человек сказал, что потянет столько, вот и пусть старается. Мое дело восславить его печатным словом. А заодно и себя. И дело дошло до того, что я уже не терпел никакой правки написанного материала, хотя тогда считалось в порядке вещей, что старший по должности подгоняет тебя под свой вкус.
Помню, написал очерк об очередном своем "открытии". Там молодая героиня на предложение председателя колхоза стать дояркой отвечает: "Да что вы, Иван Иваныч, я никогда и не да́ивала коров!". Только что назначенный редактором газеты Евгений Беляев правит предложение так: "Да что вы, Иван Иванович, я никогда не доила коров".
– Люди так не говорят! – возражаю редактору.
– Они могут и матом ругаться, а язык газеты должен быть правильным, – был ответ.
– Но, это же "ходули"!
– Это общие требования, которым вы должны и будете подчиняться. – Отрезал редактор и отдал мне полосу отнести в секретариат. А на меня уже накатило самолюбие, и я восстановил текст, зачеркнув редакторскую правку. Это было неслыханной дерзостью, утром на планерке мне вынесли выговор и я, обиженный: "Как это так?!", ответил на предложение перейти работать на областное радио.
По поводу правки материалов у меня и потом была масса скандалов. Если чувствовал в правке замену живого языка "ходулями", требовал или снять мою подпись, или выкинуть весь материал. Было это и в ТАСС, и в газетах, и в журналах, с которыми доводилось сотрудничать. Однажды, когда из-за грубого вмешательства в текст, я не позволил журналу "Октябрь", печатать свой очерк, Боря Грищенко, зав одной из редакций ТАСС сказал:
– Ну и зря. Кто знает, что и как ты написал? А имя прозвучало бы на весь Союз. Теперь ты нарушил планы журнала и впредь можешь туда не соваться.
Так и вышло. Больше ни журнал ничего не просил, ни я ничего ему не предлагал. А еще раньше я рисковал по той же причине быть отлученным от журнала "Волга". Он принял к публикации мою повесть "Бабьи хлопоты", а когда пришли гранки, я увидел, что она называется "Сердечная нота". Меня так резануло несоответствие названия тексту повести, что я написал редактору журнала: "Если нельзя оставить прежнее название, предлагаю новый заголовок – "Земные хлопоты". Коли и он не подойдет, прошу не печатать повесть". А ведь это намечалась первая моя публикация в "толстом" журнале. Овен! Что ты сделаешь, если упрямство прёт впереди тщеславия? Хотя писательское самомнение, может быть, и руководило упрямством?
Творческая жизнь на радио складывалась счастливо. На подъём был легок, писалось в охотку, монтировать записи, оживлять их шумами или музыкой любил. Бывали, конечно, и неприятности не столько творческого, сколько психологического характера. И самая первая из них связана с известнейшим человеком. На городском стадионе шол концерт "Работники кино – народу". В Ярославль понаехали знаменитости – праздник для репортера, счастье для радиослушателей. И я бегал с магнитофоном от одного артиста к другому. Записал Виталия Полицеймако, только что блестяще сыгравшего Эзопа в одноименном фильме, Ивана Переверзева, чью роль в картине "Адмирал Ушаков" знал наизусть. Увидел не занятыми на поле Сергея Бондарчука с Ириной Скобцевой, подлетел с микрофоном:
– Здравствуйте! А скажите для слушателей Ярославского радио…
– А пошел бы ты, братец, отсюда! – огорошил Бондарчук.
– Слушателям было бы приятно узнать…
– Я сказал: пошел вон…
Брезгливую мину на прекрасном лице изобразила и Скобцева.
Праздник был испорчен. Не знаю, что отразилось на моем лице, но Полицеймако уловил это:
– Что случилось, браток?
Я рассказал. Он потащил меня за руку к Бондарчуку:
– Сергей, ты чего? Тебе столько дано, а ты пустяка не можешь отдать людям.
– Ладно, чего надо? – спросил меня Бондарчук.
– Да больше от тебя ничего не надо, – ответил за меня Виталий Павлович.
Мы тогда подружились с Виталием Павловичем. Он был у меня дома, шутя обхаживал тещу: "Маня, какая ты обширная, какая ты русская!", чем довел её до того, что ночью, во сне она стояла на пьедестале, а у подножия её внимания ждала целая толпа знаменитостей.
Коллектив на радио сложился интересный – в основном молодые, талантливые ребята. Жили дружно. А когда из Горького в Ярославль приехал Слава Баринов и пришел работать к нам, творческая жизнь стала ещё богаче. Он придумывал целые циклы передач, посвященных каким-то знаменательным для страны или области датам, и мы с удовольствием в рамках цикла писали очерки, делали радиокомпозиции. Работалось взахлеб. Это чувствовали коллеги на телевидении, в газетах "Северный рабочий" и "Юность", в областном книжном издательстве, даже в обкоме партии. А поскольку во всей этой творческой круговерти я был едва ли ни самым активным звеном, обком терпел мою формальную беспартийность, газеты предлагали должности, а издательство давало заказы. Тут оно попадало в точку. Тщеславной натуре было мало популярности классного репортера, славы автора радиокомпозиций, которая таяла с последним аккордом передачи. Сначала в коллективном сборнике появился мой очерк об актере Волковского театра Владимире Аршинове. Его заметили только в театре. Потом отдельной книжицей в формате "Библиотеки "Огонька" вышел очерк "Людмила Черногорова" о Герое Соцтруда. О книжице тоже почему-то нигде ни слова. Плохо написано? Может быть. Надо учиться.
Отыскал в ворохе домашних бумаг аттестат зрелости, отнес его на факультет русского языка и литературы педагогического института. Со стыдом за безграмотность сдал экзамены на заочное отделение. С вожделением ждал первой лекции по языкознанию. Думалось: "Теперь я буду знать тайны русского языка, сложения букв в слова, а слов в предложения!" А получил унылые рассуждения о каких-то фтонгах и дифтонгах и их монофтонгизации И меня хватило на единственную лекцию.
А что, если попробовать поступить в Литературный институт? На творческий конкурс надо представить рукопись художественного произведения? Я же работал на шахте – чем не материал для повести?! И буквально за полгода бессонных ночей настрочил-таки повесть о бригаде проходчиков, куда для живой практики приходит на лето студент факультета журналистики. И получается, что он очень скоро начинает верховодить в бригаде, хотя там были люди, о которых среди горняков говорят: "На штыбу родился!" Значит, шахтер с измальства.
Через месяц, как обухом по голове, ответ из литинститута: "Вы не прошли творческий конкурс". Прочитал, и меня аж зашатало от непонимания: "Да, как же так!? И хоть бы написали, чего не хватает, а то ни слова больше". Пришол в книжное издательство к главному редактору Вячеславу Рымашевскому – поэту и литературному критику:
– Почитайте, ради Бога рукопись. Или я полный дурак, или там кретины.
Через пару дней Рымашевский звонит:
– Ты не возражаешь, если мы издадим повесть отдельной книжкой?
– А что для этого надо?
– Согласиться. Только и всего.
– Но ведь она не прошла конкурс…
– И мы не литинститут, где повесть попала явно не в те руки. Ну, так "да" или "нет"?
– Да, конечно!
Шел сентябрь 1961 года. А 31 декабря главный инженер Ярославского полиграфкомбината Яков Коган преподнес мне подарок – книжку в твердой обложке, где черным по красному было напечатано "Владимир Ионов. Впереди – огонь".
Господи! Для молодого, жаждущего славы человека, что может быть ярче мига, открывающего путь к известности!? Годы назад я свою первую заметку в газете не держал в руках с таким трепетом, хотя, если разобраться, она-то и открывала дорогу и к профессии, и к счастью, и к проблемам, с ней связанными.
12 Отщепенец
Проблемы начались очень скоро. Дело в том, что издательство написало к книжке предисловие, поставив в нём автора повести в один ряд с Аксеновым, Гладилиным, Евтушенко и Вознесенским. А меня черт дернул послать экземпляр книжки с автографом самому Никите Хрущеву – "Прометею наших дней", как там было написано. Он же, как тогда говорилось, тоже начинал трудовой путь на шахте. Кстати, шахта его находилась где-то поблизости от Мартышкиной балки, неизвестно только где. Рассчитывал, что Никита Сергеевич как-то откликнется на подарок, об этом напишут газеты, и начнется моя всесоюзная слава! Рассказал приятелю, как ловко я придумал. Он посмотрел на меня долгим взглядом и процитировал Пушкина:
– Эх, не гонялся бы ты, поп, за дешевизною!
Генсек откликнулся. Правда, не лично. Вскоре в недосягаемой и обожаемой мной "Литературной газете" появилась рецензия – огромная и камня на камне не оставляющая от повести. Критик возмущался, что в бригаде рабочих верховодит какой-то студент. А где же-де руководящая роль пролетариата? И вообще, автор повести не знает жизни рабочей молодежи страны. Вот так!
У меня к тому времени ещё не сошли с ладоней мозоли проходчика, натертые "прогрессивкой" – лопатой с совком сорок на сорок сантиметров. Но кому их покажешь? Было обидно до слёз. Писал, как думал, горел над рукописью, не замечая времени, и по субботам не смыкая глаз до самого утра. Видать, и впрямь чего-то я не понимаю в этой жизни, хотя на радио считаюсь лучшим корреспондентом.
Рецензия в "Литературке" была лишь началом разгрома. "Дорогой Никита Сергеевич" в это время посетил художественную выставку в Манеже, возмутился там "мазней" и повел наступление против всяческих "измов" в искусстве. По стране покатились собрания творческих союзов, партийных и комсомольских пленумов. В Ярославле главным "мальчиком для битья" стал автор повести "Впереди – огонь". "К счастью, в наших творческих организациях работают здоровые силы, верно понимающие политику партии в области литературы и искусства, но есть один отщепенец, поддавшийся тлетворному влиянию чуждого нам формализма в искусстве", говорилось на собраниях. Книжку стали называть "Сзади – дым", а меня начали вызывать на каждое собрание, и везде говорилось одно и тоже. Хорошо ещё, что до всего этого шума мне удалось поступить на заочное отделение философского факультета МГУ. Чуть позже в бюро ЦК по РСФСР состоялось заседание идеологической комиссии, где в докладе то ли Леонида, то ли Алексея (точно не помню) Халдеева моё имя склонялось среди двух очень известных тогда писателей, и в Москве висел немой вопрос: "А кто этот третий?" Мне рассказал об этом Михаил Синельников, зав отделом критики "Литературной России". Он исследовал последствия "верховного наезда" для провинциальных писателей, и я был для него одним из примеров. И в один из моих приездов в Москву он водил меня по коридорам обеих "Литературок": "Ребята, "третьего" веду!" Дойди тогда моя фамилия до парткома университета, не видать бы мне философского факультета. А так я уже с удовольствием читал "рекомендованную литературу".
С этого и начались мои особые взаимоотношения с обкомом партии. Познав из "исторического материализма", что бытие определяет сознание, я решил написать товарищу Халдееву, каково же есть моё бытие. Помню, были там такие строчки: "Вот читаю сейчас учебник по марксистско-ленинской теории познания, а в комнате, где на душу приходится пять метров, плачет годовалый сын, смотрят телевизор жена и теща, за тоненькой перегородкой орет на кого-то пьяный сосед. Мудреная наука не лезет в голову. И какое уж тут сознание при таком-то бытии!"
Через пару недель – звонок из обкома партии: "Зайдите к товарищу Дробышеву". В бытность разделения партии на промышленную и сельскохозяйственную, этот маленький холёный человечек был секретарем по пропаганде промышленного обкома. Захожу в кабинет. Чуть возвышаясь над столом и крутя в пальцах дорогой футляр для очков, Дробышев смерил меня каким-то очень казённым взглядом и монотонно произнес:
– Мне поручено сообщить вам, что Центральный Комитет партии не занимается распределением жилья в Ярославле. Это вам ответ на письмо к товарищу Халдееву.
– Но, во-первых, я и не просил у товарища Халдеева жильё, а во-вторых, такой-то ответ товарищ Халдеев мог мне одним пальцем на машинке отстукать, – непочтительно заметил я.
– Центральный Комитет партии не отвечает на личные письма. Для этого есть областной комитет, – так же монотонно возразил Дробышев.
– Значит, если я напишу товарищу Халдееву "спасибо за разъяснение", ответное "пожалуйста" он тоже передаст через вас?
Дробышев не счёл нужным, что-то ответить, а я по-мальчишески завелся. Едва вернувшись на работу, настрочил в ЦК ещё одно письмо: "Уважаемый товарищ Халдеев, только что секретарь Ярославского промышленного обкома КПСС А.Д. Дробышев сообщил мне от вашего имении, что "ЦК КПСС не занимается распределением жилья в Ярославле". Для меня это ново. Большое спасибо за разъяснение. Ваше "пожалуйста" можете передать через товарища Дробышева А.Д."
Прошло дня три, как я отправил это письмо. Звонок. Поднимаю трубку: "Ионов?", и слышу в ней отборный мат в исполнении Дробышева. Кричу: "Александр Дмитриевич, подождите минутку, я отключу магнитофон, а то он вас записывает!" Трубка на том конце провода брошена, и через пару минут мимо нашей комнаты, на ходу показывая мне кулак, пробегает Евгений Лобачев, председатель Комитета по телевидению и радиовещанию. Теперь его вызвали в обком. Что там ему сказали, не знаю, потому что, вернувшись, он только горько покачал мне головой и покрутил пальцем у виска.
Ещё одна стычка с обкомом партии была связана с шуткой Брони Табачникова, ныне профессора одного из Воронежских ВУЗов. Он дежурил по редакции известий, когда туда позвонил кто-то из инструкторов обкома:
– Ионова!
– А его нет.
– Куда он пропал?
– Лошадь пошел кормить.
– Какую ещё лошадь?
– Серую, в "яблоках".
– Откуда она у него?
– Купил. У него же книжка вышла, на машину гонорара не хватило, вот он и купил лошадь по колхозам ездить.
Слух про "лошадь Ионова" быстро разлетелся по городу, и в один из приходов в столовую обкома, Сергей Овчинников, зав отделом пропаганды остановил меня сердитым вопросом:
– Это еще что за вызов!?
– Вы про что?
– Про лошадь! Зачем покупал?
– А что, нельзя? – сдерживая смех, спросил я.
– Господи, когда кончатся твои выходки? Будь ты членом партии, схлопотал бы уже не один выговор с занесением.
– А я потому и не член.
– Ох, смотри! – Была это угроза или предупреждение, я так и не понял тогда.
Да, я не был членом партии, но работал на идею лучше любого пропагандиста. В моих радиокомпозициях звучали вдохновляющие музыка и стихи, я моментально и убедительно откликался на очередное "историческое" решение и только мне поручались самые ответственные интервью. Например, с маршалом Василевским, Президентом Академии наук СССР Келдышем, руководителем группы космонавтов, генералом Каманиным. Но Полушкинская шпана, видать, все ещё сидела во мне и никому не давала покоя. Особенно бывшим коллегам по "Северному рабочему".
Как-то прочитал в стихотворном сборнике Александра Иванова, тогдашнего редактора "Северного рабочего" посвящение его жене, где были такие строчки: "Спасибо ленинцу Хрущеву, тебе и партии родной!" Не поленился, сбегал в редакцию, записал это стихотворение в исполнении автора на магнитофон, а потом мы с Володькой Лебедевым смонтировали шуточное интервью, где на любой наш вопрос о личной жизни поэта, Иванов с пафосом произносил: "Спасибо ленинцу Хрущеву, тебе и партии родной!" Интервью мы озвучили на каком-то сборище журналистов. Ох, и смеху там было! А Иванов оказался мужиком без чувства юмора и только скрипел зубами от злости. Кроме того, он был ещё злопамятным и завистливым.
Радио в Ярославле пользовалось куда большим авторитетом, чем его газета, и он задался целью сменить председателя комитета по телевидению и радиовещанию на своего человека, который бы навел у нас "порядок". С этой целью в редакции газеты ввели обязательное прослушивание всех наших передач, и одна за другой начали появляться зубодробительные реплики. И первым "под раздачу" попал, естественно, я.