Капитан Бёрш относится ко мне хорошо, часто разговаривает со мной, расспрашивает о России. Самое занятное во всем этом то, что я с бухты-барахты придумал себе фамилию Шарко, не подозревая, что становлюсь однофамильцем великого французского невропатолога, члена Парижской академии наук, прославившего на весь мир методы водолечения. Я назвался Николаем и, таким образом, стал Николя Шарко.
Нельзя наугад
Девятого марта 1943 года рота расквартировалась в одном из сел Сумской области.
Как сейчас помню утро, когда до нас вдруг донеслась стрельба, орудийный гул. Казалось, стреляют километров за десять, "фронт! - подумал я. - Фронт гудит!"
В роте царила суматоха. Танки стояли в молодом березняке, их быстро заправили бензином, и они ринулись в направление стрельбы. Весь день вдали грохотало, потом стрельба стала затихать, но ночью снова возобновилась.
"Надо срываться! - решил я. - И переходить фронт".
Первое, что я сделал, - достал "вальтер". Украл его из грузовой машины, пока шофер спал в кабине. В этой же крытой восьмитонке я переоделся в черный рабочий комбинезон танкиста, достав его из груды одежды, сваленной в кузове. Накрапывал дождь. Под черным небом, в черном комбинезоне меня не было видно. Проскользнув зону роты, я двинулся в сторону, откуда слышалась интенсивная стрельба. Километров через пять-шесть пришлось лечь на землю и ползти - невдалеке рвались снаряды и посвистывали шальные пули. Я полз по кукурузному полю и мокрый, весь в грязи, выбрался наконец на дорогу. За ней был бугор, за бугром - зарево, там шел бой…
Дорогой мне уже попадались подбитые немецкие танки, брошенные орудия, трупы солдат. Я дополз почти до вершины бугра, где были расставлены копны соломы. Решил залезть в копну и переждать ночь. К утру, думаю, фронт перекатится через меня и я уже буду у своих.
Под утро бой затих. От нервного перенапряжения я на какое-то время забылся.
Очнулся от шума танковых моторов. Окоченевшее тело ныло - я же весь мокрый лежал на промерзшей земле. Выглянул наружу - над землей курится туман, неподалеку по дороге ползет колонна немецких танков - "пантеры", "тигры" "фердинанды". В головной легковой машине офицеры: один из них, стоя в машине, оглядывает окрестность в бинокль. Колонна остановилась. Легковая машина поднялась на бугор и стала метрах в сорока от моей копны. Офицер крикнул танкистам: "Маскировать машины! Поживее! Возможна авиация противника!" - легковой автомобиль перевалил через бугор.
И вот танки ползут вверх, автоматчики-танкисты нехотя соскакивают на землю, хватают охапки мокрой соломы и маскируют танки. Я лежу, оцепенев от ужаса, жду, что будет дальше. Не вижу выхода из своего нелепого и, казалось бы, совсем безвыходного положения. Автоматчики подбегают все ближе и ближе, вот-вот начнут растаскивать и мое укрытие. Инстинктивно пячусь назад, вылезаю из-под соломы и оказываюсь прямо в компании автоматчиков. Молниеносно соображаю, как действовать, хватаю охапку соломы и, шатаясь от нервного шока, подхожу к одному из танков.
- Greif zu! - кричу я.
- Schmeiss rauf! - отвечают сверху.
И я подбрасываю солому и, быстро повернувшись, спокойно, будто за новой охапкой, удаляюсь прочь, пряча "вальтер" в карман. На меня смотрит немец, который присел по нужде тут же на краю кукурузного поля. Делаю вид, что не обращаю на него внимания, и чуть в сторонке присаживаюсь в той же позе… Немец на меня не смотрит, тогда я встаю и спокойно ухожу в кукурузные заросли. И тут меня охватывает неистовая слабость. Холодный пот бежит по лицу. Все тело трясет как в лихорадке, ноги подкашиваются. Я беру себя в руки и неимоверным усилием заставляю себя бежать…
Весь день я кружил по местности, прячась от немцев. К ночи перешел бугор и спустился в село, где недавно шел бой. Село сгорело - одни почерневшие печки да трубы. Вижу наши разбитые танки "Т-34", орудия, обугленные машины и трупы убитых - наших и вражеских солдат. Где же фронт?.. И только тут я понял, что, уйдя, поступил крайне опрометчиво, совершил грубейшую ошибку, действовал наугад…
Прохожу восемь, десять километров по вчерашним ориентирам в кромешной темноте, потом снова ползу по-пластунски сквозь березняк. И вот я уже вижу бёршевские замаскированные танки. Вдали маячит часовой.
Я вернулся в ту же немецкую часть. Как же я себя ругал за поспешность, за грубый промах! Что меня ждет? Пуля! Как оправдаться?
Подбираюсь к месту, где в кустах оставил форму: ее нет. Где же она? Во что переодеться? Я весь грязный, мокрый. Снова шарю в кустах и наконец нахожу свой узел. Просто перепутал в темноте кусты… Быстро переодеваюсь, подползаю к грузовику. Немецкий шофер спит, будто так и не просыпался, как и в прошлую ночь, торчат из кабины его длинные ноги, и храпит он так же… Я прячу в ящик похищенный "вальтер", подкидываю в кузов черную спецовку. Лезу под машину, свертываюсь на земле "калачиком" и лежу… Потом вылезаю из-под грузовика, бужу двух обозников, спящих в кузове под брезентом.
- Где ты был? - говорит один спросонья. - Тебя весь день шукали.
- Беги! - шепчет другой. - Беги отсюда! Фельдфебель орал - жуть! Эстонец всех допрашивал, все жилы вымотал. Беги!
- Где ж ты был? - снова спрашивает первый.
- Да так… у одной женщины. Здесь недалеко…
- Ух и будет тебе на орехи!
Я встаю и иду к часовому.
- О-о-о! - Часовой крайне удивлен, в лунном свете таращит на меня глаза. - Бог мой! Где ты был?
- Заночевал у одной знакомой женщины, простыл и отлеживался на печке.
- А ну быстро к дежурному.
Часовой будит унтер-офицера, и тот, ругаясь на чем свет стоит, ведет меня в село, поднимает фельдфебеля, тот будит переводчика, и все вместе мы направляемся к капитану Бёршу.
Темная ночь. Только что прошел дождь со снегом, шлепаем по грязи. Наконец заходим в дом, фельдфебель и переводчик идут в комнату к капитану, а я с унтер-офицером остаюсь в передней. Жду приговора… Дверь открывается, фельдфебель кивает мне головой. Вхожу в комнату, ноги становятся ватными, но стараюсь внешне сохранить спокойствие, взять себя в руки и не терять самообладания. Сидя на кровати в нижнем белье, Бёрш молча надевает галифе, а затем натягивает сапоги. Три часа ночи. В мою сторону он даже не смотрит. Медленно надевает китель, застегивает его на все пуговицы и подходит ко мне.
Я стою, вытянувшись "в струнку". Волнения не показываю, смотрю прямо в глаза. Бёрш бьет меня наотмашь по лицу: раз, другой, третий. Едва устоял на ногах. Из носа хлещет кровь. Стою молча.
- Подлец! - шипит капитан. - Немецкие солдаты в твоем возрасте умирают на фронте. А ты? Расстрелять тебя мало! Таких вешать надо, тварь ты болотная! - снова сильно бьет меня по лицу.
В глазах сверкнули искры, но я устоял на ногах.
Все вместе выходим из хаты.
- Где живет та женщина? - резко гаркнул капитан.
- Третий дом с конца, - указываю рукой вдоль улицы.
Молча шагаем по грязи, - впереди капитан и эстонец, сзади фельдфебель, унтер-офицер и я. Сердце застучало сильнее. Нервы напряжены. Но я внешне спокоен и ничем не показываю своей все нарастающей тревоги.
Вот и третий дом.
- Стоять здесь! - приказывает капитан фельдфебелю и вместе с переводчиком и унтер-офицером входит в калитку сада, стучит в дверь. В окне загорается свет. Снова накрапывает дождь. Проходят томительные минуты, решается моя судьба. Дом я назвал не случайно. У его хозяйки - тети Дуси - я брал молоко для капитана и за это давал ей мыло.
Мы продолжаем мокнуть под дождем. Наконец из дома выходят Бёрш, переводчик и унтер-офицер. Они молча проходят мимо нас. Фельдфебель пожимает плечами. Бёрш уходит к себе, переводчик - к себе, унтер-офицер - тоже.
- Марш спать! Да смотри у меня! - на ходу бросает фельдфебель. - Гуляка!
А тетя Дуся, земной ей поклон, сразу же догадалась, в чем дело. Я доверился этой скромной, пожилой украинке и поделился с ней своими мыслями и планами. Эта женщина привязалась ко мне, как к сыну, и хорошо понимала всю сложность моего положения. Она и сказала Бёршу как раз то, что я просил ее сказать, если к ней нагрянут немцы и будут ее допрашивать. Она спокойно подтвердила, что я у нее ночевал и потом целый день пролежал на горячей печке - занемог и только недавно, с темнотой, пошел в часть…
Наутро немцы завистливо посмеивались: "Вот, мол, ему хорошо, он не солдат, ему все можно".
Как я узнал потом - сражение за далекими буграми не было фронтом. Линия фронта была не менее чем в ста километрах от этих мест и совсем в другом направлении. Случилось вот что: одно из советских бронетанковых соединений попало в окружение и вело жестокий, неравный бой…
После войны мне случайно удалось прочесть сообщение Советского Информбюро. В нем говорилось об обстановке на этом участке фронта: "…Контрнаступление немцев в районе Донбасс - Харьков… Противник пополнил потрепанные и разбитые в предыдущих боях 8 танковых и 5 пехотных дивизий и недавно спешно перебросил в этот район из Западной Европы 12 свежих дивизий…"
Это сообщение было от 9 марта 1943 года.
Мое новое оружие
Капитан Бёрш был гурманом и обожал яичный ликер, который приготовлял ему денщик Карл Вайндорф - сын баварского крестьянина; он был кряжист, красив лицом. Этот расторопный и услужливый солдат, раздобревший на остатках с офицерского стола, ко мне относился с явной симпатией и каждый раз после выполнения того или иного поручения давал мне несколько сигарет.
В рецепт яичного ликера входил чистый спирт и яичные желтки; из сбитых белков делалось воздушное печенье. Ликера изготовлялось по четыре-пять литров, и на него шло огромное количество свежих яиц, а их не так-то просто было достать у ограбленного до нитки сельского населения.
Однажды денщик сказал мне:
- Николя, капитану нужен ликер. Раздобудь хоть сотню яиц.
Я оторопел.
- Где ж их взять? Ни у кого из жителей села не осталось ни кур, ни петухов.
- Позарез нужны яйца, и никак не меньше сотни! - категорически заявил денщик. - Забирай подводу и жми! Обследуй близлежащие села. Надо достать! И чтобы без яиц не возвращался.
В подразделении был огромный склад бензина - в отгороженной зоне находилось более пятисот канистр, их охранял часовой. Пообещав караульному два десятка яиц, я попросил у него три канистры бензина, погрузил их на подводу Пикколо и отправился с пареньком по окрестным селам…
Время было весеннее, выехал я рано утром, а к обеду уже возвратился с двумя сотнями свежих яиц. Денщик был в восторге.
- Где ты раздобыл такое богатство?
- Э-э-э! Это мой секрет! - не рассказывать же ему, что в первом же селе я шепнул какой-то девчонке: "Эй, девочка, а ну, быстренько, беги по хатам и скажи, что бензин приехал. За литр - пять яиц. Кому надо - пусть приходят".
Шустрая девчонка подхватила компанию ребятишек, и через минут десять у моей подводы стояла очередь с бачками, ведрами, бутылями. Оживление было невероятное. Жителям позарез был нужен керосин, и они, насыпав в бензин соли, наливали его в керосинки и лампы.
- Когда снова приедешь? - спрашивали они. - Давай, давай, немец, вези!
- Корошо, корошо, привези! - коверкал я русские слова, чтобы избежать лишних вопросов.
Часовому я отдал обещанные два десятка яиц и заручился его расположением на будущее.
Отсюда и началась моя безнадзорная работа - все чаще и чаще меня посылали за продуктами, и я мог исчезать из части на двое, трое и даже четверо суток.
В немецкой армии существовали подразделения с определенными функциями: одни были карателями (особенно выделялись в этом отношении так называемые "эйнзатцкоманды" - "ликвидационные" отряды), другие - угоняли население, третьи - увозили ценности, четвертые - отправляли в Германию скот, все виды продовольствия и топлива. Все эти функции с немецкой педантичностью были распределены между войсковыми подразделениями и узаконены приказами сверху. И всему велся строжайший учет, в определенной смете регистрировались и каждая курица, увезенная в Германию, и каждый расстрелянный житель оккупированной территории.
Вторая штабная рота под начальством капитана Бёрша имела свое особое задание - своевременно снабжать дивизию горючим, в остальные дела рейха она не вмешивалась. Вот это горючее я и использовал по своему усмотрению, разбазаривая немецкий бензин почем зря. За два с лишним месяца я сплавил населению более двух тонн бензина.
Костлявый, длинный, как жердь, в квадратных очках фельдфебель Вилли Гротт, вышагивающий, как гусак, не говорил, а лаял металлическим голосом; одни его недолюбливали, другие боялись, со мной же, как ни странно, он был даже весьма дружелюбен, приглашал по вечерам поиграть в карты, зная, что при случае и ему перепадет бутылочка яичного ликера. Я же в свою очередь располагал его к себе, ибо от него тоже многое зависело в роте. Он распоряжался обозом и следил за доставкой бензина. Так что и лошади, и бензин были под его контролем.
Время шло, и 2-я рота откатывалась все дальше и дальше на юг и в мае 1943 года расположилась в Полтавской области.
"Как быть дальше? Что делать?" - эти вопросы все чаще и чаще волновали меня.
Однажды мне довелось быть в одном из полтавских сел. Беленькие хатки тонули в яблоневом цвету, все благоухало, и, глядя на этот райский уголок, трудно было представить себе, что где-то в сотне километров отсюда горят пшеничные поля, дымятся обугленные села, льется кровь. До этого цветущего села фронт еще не докатился, а сначала по чистой случайности война обошла его стороной…
В удобный момент, когда полицаи пьянствовали, я собрал в хате несколько женщин и объявил, что прибыл к ним по заданию советского командования, владею немецким языком, нахожусь при немецкой части. О кличке "Сыч" я здесь ничего не сказал. Опасался, что преждевременно пойдут ненужные слухи, ведь я пока не покидал этого района.
Женщины с явным недоверием косились на немецкую форму, но моя откровенность, чистая русская речь, видно, пришлись им по душе, и они стали подзывать в хату других сельчан. Вскоре народу набилось битком. Я выставил во дворе дозор из местных ребят и продолжал беседу. Я говорил о положении на фронте, о зверствах фашистов в концлагерях, о массовом угоне населения в германское рабство, о мародерстве и насилии оккупантов и их продажных наймитов. Рассказал им о победе Советской Армии под Сталинградом, раздал им листовки, которые сбрасывались тогда с советских самолетов, старался вселить в них веру в скорое освобождение от фашистов. Женщины жадно слушали, задавали вопросы, вытирали набегавшие на глаза слезы…
Сидя на скрипучей поводе и возвращаясь в немецкий обоз, я, пожалуй, впервые испытал чувство удовлетворения. Это был первый успех. Я сознавал, что нашел свое место, свой пост. Я стал партизаном-подпольщиком.
Немцы прикрывали свои злодеяния различными измышлениями, рекламировали себя защитниками и покровителями "свободного" украинского народа. Я видел, что оккупанты, стремясь деморализовать население, пустили в ход свою "пропаганду": листовки, плакаты, газеты, хвалебные речи, фотографии, воззвания, кинофильмы, радиопередачи. Ложь, клевета, лицемерие пронизывали эту гитлеровскую бутафорию. Нужны были контрмеры. Мне необходим был источник информации, из которого бы я черпал убедительные факты, сведения более крупного масштаба. Офицеры штаба дивизии, которые обычно навещали капитана Бёрша, в своем большинстве были представителями старопрусского дворянства. Они - пресловутые наследники ганзейских купцов и гогенцоллернов, считали себя "элитой германцев", которые завоюют весь мир. Они были чванливы, заносчивы, предельно высокомерны. Немецкие солдаты были для них лишь номерами в рапортах и донесениях - не больше, а местное население они просто считали рабочим скотом. Эта офицерская знать после изрядной "дозы" яичного ликера была довольно болтлива - и оперативные сведения, добытые в их узком кругу, имели определенную ценность и брались мною на вооружение. Этим источником информации я стал пользоваться постоянно, стал также чаще заглядывать в радиоузел части, беседовал с радистом - рыжим, юрким, подхалимистым, голубоглазым ефрейтором Гансом Клюппером, вошел к нему в доверие, и однажды он сам попросил меня перевести ему сводку Совинформбюро. С тех пор мы с ним почти ежедневно украдкой слушали Москву…
Теперь я мог беседовать с людьми более серьезно и более конкретно. Но действовал осторожно, осмотрительно. После каждой встречи старался замести след; два раза в одном и том же селе не выступал. Вскоре мною была охвачена довольно большая территория, и слухи о появлении какого-то советского разведчика, одетого в форму немецкого солдата, стали доходить до меня самого… А между тем немцам и в голову не приходило, что я, уехав на подводе по "заготовительным делам", использовал отлучку из части в своих целях…
По-немецки я говорил как истинный берлинец, владел литературным языком, поэтому и дикция у меня была четкой и вполне разборчивой, не так как у большинства немцев, которые обычно в разговоре глотают окончания слов. Познакомившись с берлинцем Карлом Штерном, работавшим в охране обоза Бёрша, я старался у него выудить то, что касалось именно Берлина, узнать о достопримечательностях города, названия улиц и площадей, парков и садов… "А вдруг кое-что и пригодится", - думал я. Любая информация была мне необходима, как воздух. Откуда было знать, как сложится дальнейшая судьба… Я заметил, что немцы в роте Бёрша в основном говорят на жаргоне, и стал в беседах с ними применять их "нелитературные" слова, что явно "сближало" нас. Заметил также: офицеры ругаются по-офицерски, а солдаты - по-солдатски. Это меня крайне удивило. В тот период я изучал эсэсовский жаргон, их песни и анекдоты, даже придумал сам несколько маршевых песен, которые немцы с удовольствием распевали на мой же мотив, изучал материальную часть танков, читал немецкие газеты. И если в Сумской области, прощаясь с тетей Дусей, оставил ей письмо с добытыми оперативными сведениями - для передачи советскому командованию, подписав его своей кличкой "Сыч", то сейчас диапазон собранных оперативных данных у меня был значительно шире и контакты с населением стали постоянными.
Фашистские агенты где обманом, где подкупом, где просто шантажом и прямой провокацией сбивали с толку неустойчивых людей, дезориентировали, запугивали население, толкали трусов и паникеров на предательство. Уголовники и бывшие кулацкие элементы сколачивали лжепартизанские группировки, грабежами и насилием дискредитировали растущее партизанское движение. Надо было разоблачать происки вражеской агентуры, правдиво информировать население об истинном положении дел здесь, во вражеском тылу, и на фронте. Надо было искать тех, кто хочет и способен вести вооруженную борьбу с врагом.