Идем городом. Из-за снежного облака выглянуло солнце. Сегодня оттепель, снег темный, подтаявший. Город пустой, онемевший. С воем летит немецкий снаряд и рвется совсем близко от нас. Я не могу удержаться и падаю мгновенно в грязный снег лицом. "Неужели не дойду, не доживу?" Осколки веером пролетают над нами. Рушится стена дома, в который угодил снаряд.
- Вставай! - приказывает Николай; он так и не прятался от осколков. - Два раза один снаряд не рвется. Пошли!
Я встаю, и мы снова месим тающий, грязный снег. Идем быстро. Мысли будоражат мозг: "Как встретят? Как отнесется командование? О чем говорить в первую очередь?"
Иду под конвоем. Какой-то наш раненый солдат, прислонившись к стене разбитого дома, нещадно бранится и грозит кулаком в нашу сторону… Мысли бегут и путаются в голове: "Кто тот офицер, который будет меня допрашивать первым? Молодой, старый? Будет равнодушен или, наоборот, пожелает узнать о жизни на оккупированной врагом территории? Будет ли интересоваться моей тыловой работой?"
И вдруг меня охватывает какое-то необъяснимое радостное чувство, и все окружающее для меня обретает особый смысл, особое значение. В душе я ликую. Это мое личное солдатское счастье. Слезы накатываются на глаза, туманят взор… Я у своих… На своей стороне…
Рассвет.
Падает снег. Сижу в яме, в наручниках и кандалах, на мокрой земле. Я снова один. Холодно. Но холода я не чувствую - мне жарко, и от меня валит пар. Жарко оттого, что только что закончился допрос. Очевидно, я получил шок. От волнения я не мог говорить по-русски, полковник допрашивал меня по-немецки и записывал мои слова с тем уклоном, который грозит мне серьезными последствиями. Полковник в разговоре ставит не те акценты. Генерал часто его переспрашивает. Я понимал, пока не установлена моя личность, выводы могут быть не в мою пользу…
В памяти всплывает картина только что пережитого: стою перед оперативной картой и докладываю генералу - командиру советской дивизии обо всем, что знаю о немецком познаньском гарнизоне. Генерал слушает внимательно, уточняет детали об укрепрайоне, о численном составе школы переводчиков, об их вооружении… А вот - еду куда-то на "эмке" в сопровождении молчаливого майора. Мелькают израненные леса и разрушенные селения. Всюду следы боев. По обочинам дороги громоздится разбитая немецкая техника: танки, вездеходы, пушки, машины…
И опять яма. И опять я сижу в яме.
Вспоминаю свою мать - седую, грустную, сидящую около окна… Почему-то опять увидел Хромова, идущего, прихрамывая, по затемненному Днепропетровску…
Прошло недели две.
Наконец-то личность моя установлена - пришли документы из Москвы. Следователь стал мягче, уже не стучит рукояткой пистолета по столу, дает закурить. Из ямы перевели в сарай, стало чуть теплее.
И вот меня снова вызывает начальник СМЕРШа 8-й гвардейской армии генерал Витков Григорий Иванович. Вхожу в его кабинет. Наручники и кандалы сняты. Конвой остался за дверью. Генерал сидит за небольшим письменным столом справа от входа. Он невысокий, крепкий, круглолицый. За его спиной большая карта Европы. На столе - ваза с фруктами. Генерал курит "Казбек". Напротив меня - длинный стол под зеленым сукном. За столом сидят шесть полковников - все в орденах и медалях.
Стою по стойке "смирно".
- Вот вы вчера рассказывали, что присвоили себе кличку "Сыч", - обращается ко мне генерал. Глаза его смотрят на меня спокойно и, как мне кажется, дружелюбно. - Так вот, - продолжает он, - расскажите нам все, что связано с этим именем, с этой кличкой. Когда вы себе ее присвоили? Зачем? Для какой цели? Словом, все по порядку и как можно подробнее.
Я стал рассказывать и говорил долго и подробно. Все, что я говорил, быстро печатал на пишущей машинке секретарь - мужчина, одетый во все кожаное.
Сведения, накопленные в памяти и зашифрованные в записной книжке, данные о гитлеровской армии, которые по крупицам собирались мною за долгие годы пребывания во вражеском тылу, - сейчас все взято на учет. Моя работа как агитатора-пропагандиста, распространение среди населения советских листовок и сводок Совинформбюро, участие в создании партизанских групп. Рассказал о зверствах фашистов на оккупированной территории, о расстрелах. Привел много фактов, цифровых данных. Рассказал о побегах из фашистских лагерей, о том, как использовал знание немецкого языка…
Воспользовавшись небольшой паузой, один из полковников встал:
- Товарищ генерал, разрешите закурить!
- Успеете. Слушайте лучше!
Полковник сел.
Я рассказывал о фашистских танковых дивизиях СС "Великая Германия" и "Мертвая голова", о Швейцарии, Турции, о патриотической борьбе советских людей в Днепропетровске, Днепродзержинске, на территории Румынии, Латвии…
- Ясно, - сказал генерал. - Так вот, - обратился он к одному из полковников, назвав его по фамилии. - Это и есть тот человек, кличка которого зарегистрирована у нас как кличка неизвестного разведчика-партизана. Примите к сведению. - И тут же обернулся ко мне: - А вы не хотели бы поработать у нас переводчиком?
- Служу Советскому Союзу!
И с этого дня я помогаю как переводчик двум полковникам допрашивать крупных немецких чинов, гражданских и военных. Работа идет напряженная, многочасовая. Нахожусь в подчинении начальника следственного отдела капитана Халифа Михаила Харитоновича. (После войны я навестил генерала Виткова в Харькове и капитана Халифа в Курске.) Живу в отдельном теплом помещении, питаюсь наравне с другими из общего котла. Выполняю все поручения. Следствие по моему делу пока прекращено.
Прошло еще несколько дней, и я был переведен в тюрьму в город Бромберг, освобожденный советскими войсками.
Камера оказалась большим залом, в котором находилось человек сорок. Здесь были преимущественно немецкие офицеры и человек десять в штатском. Тут же в зале - параша, рядом - бачок с водой, на крышке которого стояла железная кружка.
Заключенные располагались вдоль стены. У каждого была войлочная подстилка и подушка, набитая соломой. Иметь одеяло и простыни не полагалось, чтобы заключенный, отдыхая, не закрывался с головой. Подъем в восемь тридцать. Затем нас группами выводили умываться. В девять утра завтрак, еду получали в коридоре. В два - обед. В восемь вечера ужин. В десять - отбой. Кормили сносно. В зале было довольно прохладно, но не холодно. Окна расположены высоко под потолком, и через зарешеченные стекла было видно небо.
Дежурная охрана менялась посменно, и в дверной "глазок" за заключенными велся постоянный надзор. Если кто-либо нарушал порядок, появлялся охранник…
Я получил место в углу рядом с очень симпатичным пожилым человеком. Вскоре близко с ним сошелся. Чувствовалось, что человек он талантливый, много в жизни повидавший и переживший. Он был умен, проницателен и эрудит.
Мне надо было акклиматизироваться в новой обстановке. Настроение у меня было довольно бодрое, хотя что-то подспудно беспокоило. Я понимал, что в основном все идет хорошо, я - у своих и это - главное. Самое страшное позади, но не сомневался, что меня еще ждут серьезные испытания. Я знал: полечу в Москву с характеристикой СМЕРШа 8-й Гвардейской армии, в которой отмечена моя добросовестная работа в качестве переводчика. Но я отчетливо сознавал, что в Москве мне придется отчитываться за все годы, проведенные в тылу врага… Вспомнились слова, которые я сам и придумал:
Всегда и повсюду ты следуй Закону,
Где совесть - Верховный судья!
Всплыли картины пережитого… Сколько же раз мне удавалось вырываться из фашистской неволи?
Первый раз - когда нас троих расстреливали за сельским огородом, второй - из александрийского лагеря, третий - с днепропетровской биржи труда, четвертый - в Днепропетровске при разгрузке на вокзале состава с продуктами, пятый - из кировоградского лагеря смерти, шестой - из днепродзержинского госпиталя, седьмой - из роты Бёрша, восьмой - из военного эшелона на территории Венгрии, девятый и десятый - в Латвии из тайной полевой полиции, одиннадцатый - из войсковой части города Лисса, двенадцатый - из познаньской школы переводчиков. Двенадцать!.. Каждый побег был - испытание характера, воли, требовал колоссальных затрат физических и духовных сил.
Возможно, кто-нибудь из читателей скажет, что я был удачлив. Отвечу: возможно, я был удачлив. Но удача сопутствует тому, кто не теряет головы, не опускает рук в самых экстремальных ситуациях, кто трезво оценивая обстановку, проявляет смелость и дерзость, находя единственно правильный выход из самых безвыходных положений.
Четыре года жизни в постоянном нервном напряжении, с петлей, так сказать, на шее…
Оперативные сведения для Красной Армии я передавал через разные каналы связи. В книге четко просматриваются только четыре раза:
1-й раз. В Днепродзержинске, через связного партийного подполья - партийному подполью.
2-й раз. В Румынии, через партизан-десантников.
3-й раз. В Латвии, через Кринку.
4-й раз. Через СМЕРШ, когда я перешел фронт к своим из фашистской разведшколы г. Познань.
Хотелось бы сказать: я делал все, что мог. Пусть после меня придут более способные и сделают больше…
Как я уже упомянул, моим соседом по камере оказался очень симпатичный товарищ. Ганс Хельм был голландцем по отцу, мать его была полькой. Он свободно говорил на польском, французском, норвежском и немецком языках. Всего в жизни добивался сам, без всякой помощи со стороны, занимаясь самообразованием. Он родился в Польше в большой бедной многодетной семье. Отец батрачил, потом открыл небольшую ремесленную мастерскую. Обанкротился. Мать умерла. Осталось шестеро детей. Ганс был старшим. Отец женился вторично, и мачеха заботилась о детях…
Ганс рассказал мне, что покинул Польшу, когда ему было пятнадцать лет. Сначала жил в Париже, затем в Берлине. Три года провел в Норвегии и потом начал странствовать, побывал в Сирии, в Турции, работал портовым грузчиком, разносчиком газет, служил матросом. Побывал на Гаити и на нескольких островах Тихого океана, в Полинезии у папуасов, где часто можно было видеть, как молодая женщина кормила одной грудью ребенка, а другой - поросенка…
Я рассказал Гансу о своей военной судьбе, он проникся ко мне симпатией и сказал, что его судьба чем-то схожа с моей. Это нас и сблизило. Мы беседовали с ним по-немецки. У него было чистое берлинское произношение. По-русски он не говорил.
Оказывается, Ганс был близко знаком с польским разведчиком Леопольдом Треппером, с которым он в детстве жил в местечке Новый Тарг, неподалеку от Закопане, и дружил, а в юности судьба разлучила их на долгие годы… Ганс рассказал мне, что Треппер руководил крупной антифашистской подпольной организацией "Красная капелла". Эта организация имела широкую подпольную сеть в Германии и в разных странах Европы.
Гестапо напало на след "Красной капеллы", запеленговало их радиостанции. Начались аресты, пытки. Процесс, закончившийся расстрелом многих участников этой организации, был заснят немцами в Берлине и широко демонстрировался.
Трепперу удалось узнать, что друг детства тоже связан с антифашистским подпольем; он разыскал его и решил использовать как связного и переводчика. Они встретились в Париже, и Треппер, завербовав его, подключил к одной изолированной секретной группе, которая была заброшена англичанами на территорию оккупированной Франции специально для дезинформации гитлеровцев перед открытием союзниками Второго фронта.
Избегая ареста, Треппер, обманув гестаповцев, вышел из-под удара и скрылся, а Ганс Хельм, выполняя его поручение, провел несколько диверсионных актов, заменил "засвеченные" конспиративные квартиры в Лионе и уехал в Норвегию.
…Прошло несколько дней. Одних заключенных куда-то уводили, их места занимали вновь прибывшие. В минуты отдыха, лежа на войлочной подстилке, я был предоставлен самому себе и был поглощен своими мыслями.
Вспоминал мать, братьев, школьных товарищей: Абрамова, Яковлеву, Асмуса, Тилевича… Бориса Королева с Башиловской улицы, соседа по квартире. Он служил в 79-м погранотряде и из Кировограда в июле 41-го года в группе пограничников уехал в Москву, где из чекистов и пограничников формировалась армия Масленникова. Его военной судьбы я тогда не знал…
А мои боевые друзья: Самойленко, Черноляс? Где они сейчас? Живы ли? Вспомнил Илью Брижниченко - пограничника 1-й заставы в городе Рени. Как рассказал мне в лесу около хутора Цеши в Латвии Черноляс, Брижниченко в мае 42-го года выносил из-под Харькова знамя полка, вышел из "котла", был дважды ранен, под Сталинградом охранял главную переправу через Волгу, потом служил при штабе 79-го погранполка до пленения генерал-фельдмаршала Паулюса…
Как в неправдоподобном сне прошли передо мной черноглазая Зоя Кринка, ее мать, ее отец… И Мержиль, и Беата… Вспомнились наши романтические с ней беседы, прогулки по женевскому парку… Сосновский? Все так же мастерил свои манекены или, возможно, уже и женился?..
Сколько встреч, людей, событий, впечатлений… Их хватило бы на десятки книг…
Ганс Хельм, чтобы скоротать время, рассказывал мне прелюбопытнейшие истории, участником которых ему довелось быть. Вот одна из них:
В Норвегии находился завод "тяжелой воды". Этот ценнейший компонент, необходимый для расщепления атома, еще до оккупации гитлеровцами Норвегии решили приобрести англичане. Но оказалось, что эту "тяжелую воду" не так-то просто вывезти: в канистрах она окислялась. Покрывались канистры изнутри и медью, и золотом, и платиной - все безрезультатно. Пришлось изобрести особый, специфический сплав, и после этого, когда окисления не произошло, можно было "тяжелую воду" вывезти в Англию. Немецкая разведка следила за действиями англичан.
В тот день, когда заполненные канистры уже можно было вывести, англичане еще в зоне завода пронумеровали канистры белой краской, затем погрузили их в закрытый фургон и отправились на аэродром.
По пути вечером они специально заехали переночевать в гостиницу, находившуюся возле бензозаправки, а фургон с канистрами поместили в гараж. В этом гараже у них были заранее приготовлены такие же пронумерованные канистры, но только с простой водой. Вот с этими канистрами, оставив ценнейший груз в гараже, они на следующий день утром приехали на аэродром, погрузили их в самолет, и самолет улетел…
Немцы вызвали "мессершмитты", которые пошли на перехват и посадили самолет на территории Германии. Но ценная "тяжелая вода" исчезла… и вскоре оказалась в Лондоне.
- Ну как? - Ганс взглянул на меня. - Любопытно?
- А в чем же конкретно заключалась ваша миссия?
- Я еще не все рассказал. Так вот, это происходило в 1940 году. А осенью 44-го года немцы были вынуждены демонтировать завод "тяжелой воды", ибо в то время советские войска наступали гитлеровцам на пятки.
Надо сказать, что на территории этого завода немцы сразу же после оккупации оборудовали две секретные зоны - обе глубоко под горой. В одной были цеха по изготовлению "Фау-1" и "Фау-2" - беспилотных летающих снарядов, весом от 14 до 16 тонн, длиной до 9 метров, а в другой - представьте! - располагались цеха по изготовлению фальшивых банкнот. Немцы тогда имели высокоразвитую химическую промышленность и специальное полиграфическое оборудование. Работали в цехах фальшивомонетчики со всех стран Европы, высококвалифицированные художники и граверы, были там заключенные и из Советского Союза.
Так началась грандиозная афера. Немцы изготовили колоссальное количество купюр долларов и фунтов стерлингов самого крупного достоинства. Но перед конвейерным выпуском этих фальшивых денег надо было на каждом банкноте поставить секретные знаки, по которым опытные эксперты в банках определяют, фальшивые деньги или нет. А подобные знаки были известны только шифровальщику, который метил эти банкноты и в Америке, и в Англии. Этого шифровальщика, когда он под усиленной охраной прибыл в Лондон, группе гитлеровского диверсанта Отто Скорцени удалось перехватить, переправить через Ла-Манш в Берлин, а затем в Норвегию, где он и зашифровал подпольные банкноты. После того как ряд банков сообщил, что деньги подлинные, старика шифровальщика, как и было обещано, немцы оставили в живых, но до времени изолировали.
Фашистские агенты из нейтральных стран с огромными чемоданами фальшивых денег разъезжали по Швейцарии, Турции и Италии и, получив положительный ответ от банковских инспекторов, спокойно меняли фальшивки на золотые монеты и золотые слитки и скупали на них бриллианты, уникальные картины и антиквариат - все это свозилось в тайные склады Рейхсбанка в Берлин.
Таким образом немцам удалось в немалой степени подорвать экономику Америки и Англии, ибо на международный рынок хлынул поток подпольных долларов и фунтов стерлингов, не имеющих золотого обеспечения.
Когда эта преступная акция завершилась, немцы занялись срочным демонтажем цехов. Оборудование уходило в район Рура. Всех заключенных, работающих в цехах, изготовлявших фальшивые деньги, должны были расстрелять, но этого не случилось…
Однажды, в один из дней осени 44-го года, к генералу Фромму - командующему эсэсовской дивизией, которая охраняла территорию завода "тяжелой воды", явился оберст (полковник) и передал лично в руки пакет с грифом "Секретно". Генерал вскрыл пакет и был крайне удивлен, увидев в нем фотографии своей семьи: жены и детей.
- Как это понять? - спросил генерал.
- Дело в том, господин генерал, что я не из Берлина, а из Москвы и прибыл с этими документами к вам, чтобы рассказать, что вы по национальности - еврей. И поэтому не имеете права входить в эсэсовскую элиту.
- Это ложь! Мой отец немец, и моя арийская принадлежность ничем не запятнана!
- Действительно, - ответил полковник, - ваш отец - немец, аристократ, барон. Он активно субсидировал концерн Круппа.
У него была жена Магда, но не было детей. Ваш отец вступил в преступную интимную связь со служанкой-еврейкой, она забеременела, и ему пришлось отослать ее с письмом к своему другу в Мюнхен. Вот это письмо. Конечно, копия, подлинник находится в Москве. Ваш папаша просит своего друга скрыть от Магды его позор, принять служанку, чтобы она у него спокойно родила. Друг вашего отца ответил письмом - вот оно: "Дорогой Герберт, что за вопрос, конечно, сделаю для тебя все, что надо и ты не должен ни о чем беспокоиться…" Таким образом, генерал, если это предъявить сейчас другу вашего отца, он не сможет отказаться, и этим приговорит вас к смерти. А он - юрист, известный всему миру, и сейчас во всех газетах печатаются за его подписью документы о расстреле участников заговора против Гитлера. Вы родились от еврейки, господин генерал, - закончил полковник, - родились в 1901 году в имении известного юриста. Таков неопровержимый факт.
Генерал был ошарашен, он потерял дар речи.