Почти неделю я вымывала отхожее место. Меня не пугали запахи, ведь я выросла в бараке, окутанном едким зловонием из выгребной ямы. Однако висеть над дыркой, сквозь которую я наблюдала дерьмо в течение нескольких минут, не доставляло мне удовольствия.
– Что от меня требуется? – спросила я вкрадчиво, усевшись напротив Джамили. Пожилая женщина улыбнулась и предложила выпить травяного чая, заметив, что ее радует моя деловая хватка.
– Ты должна отказаться от прошлого, потому что оно – слишком тяжелый груз. Прошлое – то чего нет в данный момент, его не вернуть. Жить надо сиюминутно, иначе рассвет следующего дня обесценится!
Мои детские мозги были не готовы принять столь тонкие философские размышления, и поэтому я кивала, не вникая в смысл сказанного. Джамиля заметила мое замешательство и спокойно уточнила:
– О чем ты мечтаешь, деточка?
– Увидеть маму, – выдохнула я и захныкала.
– Ты меня не услышала, – в голосе собеседницы сквозила печаль. – И даже не попыталась вникнуть в смысл моих слов.
– Но я так по ней скучаю! Я могу надеяться, что когда-нибудь встречусь со своей семьей?
Дыхание мое на мгновение остановилось, а вместе с ним перестало стучать сердце, больше всего на свете я боялась услышать отрицательный ответ. Темные глаза женщины немного сузились, брови сдвинулись, превратившись в одну темную черточку, будто кто-то провел небрежно кистью по ее лбу, оставив след черной краски.
– Ты можешь надеяться на что угодно. Ты ведь знаешь, что надежда умирает последней? – со снисходительной улыбкой произнесла Джамиля и распорядилась, чтобы Малышка Бэтси привела в надлежащий вид дитя, в котором проснулся разум. Она что-то сказала на незнакомом мне языке, я предположила, что хозяйка меня хвалит, потому что после ее реплики служанка активно закивала, оголив от радости почти беззубый рот.
Седовласая сморщенная негритянка торопливо повела меня в комнату "преображений". По-русски она не говорила и указывала знаками, что мне делать. Сначала я рассталась со своей одеждой, в которой меня привезли из России. Это было старенькое желтое платьице в белый горох. У сестер были такие же, но других цветов – красного и светло-зеленого. Когда мы одновременно наряжались в эти платья, нас называли "светофор". Я вдруг вспомнила, как мы менялись одеждой, но мама запретила нам это делать, потому что отец и так путался, не различая нас, а разные цвета помогали ему ориентироваться среди тройняшек.
Когда меня везли в пустыню, то поверх моей одежды на меня натягивали длинное темное одеяние – чадру, она полностью меня прятала от посторонних глаз. Под этой плотной тряпкой было невероятно жарко. Меня постоянно поили жидкостью, похожей на остывший чай (полагаю успокоительное), после чего я передвигалась как улитка и плохо соображала. Еще на всякий случай заклеивали рот.
Я почти не помню тот день, когда родители передали меня в руки покупателям… Заплаканное лицо матери, которая шептала "Прости меня, Скарлетт"… пачка денег в ее дрожащих руках… крепкие мужские руки, удерживающие мое барахтающееся тельце, словно тиски… еще старенький микроавтобус с затемненными стеклами…
От ужаса я потеряла сознание сразу, как только меня в него запихнули. До пустыни мы добирались долго на разных видах транспорта. Почти всю дорогу я была словно во сне, и мечтала о пробуждении, чтобы поскорее вернуться в нашу убогую квартирку и обнять своих родных, пожаловаться мамочке на странные видения, в которых она как будто бы меня продала…
Малышкой Бэтси женщину преклонного возраста прозвали еще первые воспитанницы Джамили за невысокий рост и субтильное телосложение. Если бы не морщинистость кожи и седой цвет волос, можно было бы предположить, что это подросток-африканец. Она была забавная, часто пела песни на "тарабарском" языке – так мы называли неведомые нам звуки. В комнате "преображений" девочек хорошенько отмывали в небольшом корыте, а после наголо стригли – это был своеобразный обряд очищения – отказ от прошлой жизни и перерождение. Малышка Бетси что-то нашептала и сожгла над моей головой зловонный пучок травы. После омовения старуха не спеша обтерла меня грубоватой тканью и громко воскликнула, глядя на дверь. Этот звук напоминал боевой клич какого-нибудь дикого племени.
Я вздрогнула и испуганно замерла в ожидании. В помещение, где кроме корыта и бочки с водой больше ничего не было, явилась Джамиля. Она выглядела очень сосредоточенной и призвала меня встать на маленький коврик, который словно по волшебству появился в руках Малышки Бэтси, и та бережно положила его на песчаный пол.
– Повторяй за мной, – скомандовала Джамиля. – Я отрекаюсь от прошлого во имя настоящего… Я клянусь именем Аллаха…
Я повторяла за ней все фразы, которые она произносила, будто заклинание. Больше всего меня смущали ни странные слова и ни мое обнаженное тело, а то, что на моей голове отсутствовали волосы. Я сразу вспомнила соседа Архипку, живущего когда-то в соседнем бараке на первом этаже. Он не выходил из дома из-за какой-то жуткой болезни и часто сидел у окна. Он был лысый, и мои сестры его прозвали грибом. Мне было жалко его, потому что у него совсем не было друзей. Мы с ним общались жестами через окно, будто два глухонемых. Это было забавно, нас обоих очень веселил этот разговор. А потом Архип умер. Он был старше меня всего на пару лет. Родители нас потащили на похороны, чтобы покормить на поминках. В меня еда не лезла, потому что я никак не могла смириться с тем, что его заколотили в ящик и закопали.
– Зачем с ним это сделали? – спросила я маму.
– Он умер, Скарлетт. Это означает, что мы его никогда больше не увидим.
– Умер? – удивилась я.
После этого события, поразившего меня до глубины души, голова, лишенная волосяного покрова, была в моем представлении признаком скорой смерти. Как-то в продуктовом магазине я увидела лысого человека и завопила на весь магазин, что он скоро умрет. Мама, схватив нас с сестрами в охапку, пошла прочь, сгорая от стыда. А мужчина, услышав из очереди "Устами младенца глаголет истина", упал в обморок.
Поцеловав Коран после длинной клятвы, я получила новое имя – Айсу. Мне выдали новую чистую одежду – длинную светлую тунику, которую девочки прозвали распашонкой, шаровары и платок. С того момента я стала полноценной частью мира Джамили.
– Если нарушишь свою клятву, обречешь себя на несчастья! – строго произнесла хозяйка. – Вероломная клятва – страшный грех в исламе!
Я снова не поняла большей части слов, но кивнула в знак согласия, потому как устала от этого заунывного процесса, очень хотелось пить, есть и спать. Меня перевели в спальню с хорошими матрацами и чистым бельем. Изначально я спала в "предбаннике" – так называли место для сна вновь прибывших и тех, у кого не было шансов стать качественным и добротным "товаром" для арабских женихов. "Бракованных" девочек, у которых были травмы или физические недостатки, оставляли в качестве прислуги. Иногда их выдавали замуж за слуг людей, обращающихся к Джамиле.
Так устроила свою судьбу Ангел Оливия, у набожной красавицы было слабое здоровье и доброе сердце, эту приветливую девушку любили все и вспоминали о ней хорошими словами. Она простывала от нескольких глотков холодной воды и болела неделями. Джамиля сетовала, что много тратится на бесконечное лечение, но ничего не могла поделать. В списке достоинств ее девушек была не только покорность, но и отличное здоровье. Джамиля смирилась с тем, что Оливия станет ей обузой на много лет, однако произошло непредвиденное: в изолированную девушку влюбился водитель одного шейха, присматривающего себе среди здоровых воспитанниц невесту. Молодой пакистанец случайно заметил ее в окне и был сражен необычайной ангелоподобной внешностью, он попросил своего хозяина похлопотать за него перед свахой и оба покинули дом Джамили со спутницами.
Это была волшебная история, которой девушки восхищались. Но были и другие случаи – более печальные. В "предбаннике" жила златовласая красавица Нузар. Ей было почти пятнадцать, и шансов на то, что она покинет дом Джамили, у нее не было (помогая на кухне, она сильно повредила кожу на теле, опрокинув на себя горячее масло). Мне было искренне жаль ее, она постоянно плакала и стояла на коленях возле окна. Я подумала, что она просит Бога быть милостивым и послать ей жениха, как и Оливии. В первый день пребывания в доме Джамили я тоже истекала слезами, скучая по своей семье. Я искала поддержки и надеялась найти в лице Нузар подругу, но она взглянула на меня с таким презрением, словно я попросила ее о чем-то очень плохом. Я была удивлена столь леденящим приемом, и тогда начала общаться с другими девочками, продолжая наблюдать за рыжеволосой красавицей, которая постоянно молилась, прося небо о чем-то неведомом.
– Она желает, чтобы Господь забрал ее к себе, – доверительно произнесла шепелявая девчонка с миловидным восточным лицом. В ее темных глазах блестели смешинки, будто эта ситуация веселила ее.
– Почему она хочет умереть? – удивилась я, разглядывая блестящие медные волосы коленопреклоненной Нузар.
– У нее была мечта, и после того, что с ней произошло, она потеряла надежду. Теперь у нее нет никаких шансов стать женой самого богатого шейха! – с притворно печальным вздохом констатировала любительница посплетничать. – Как впрочем, и у меня!
– А что с тобой не так? – удивилась я, разглядывая здоровую миловидную азиатку.
– Ты слышишь, как я говорю? Кто захочет такую жену? – сетовала девочка, вздохнув. – Однажды я случайно прикусила язык и теперь мне можно рассчитывать разве что на чудо!
– Или на глухого мужа! – выкрикнул кто-то из второго ряда (матрацы располагались в несколько линий прямо на песчаном полу, что было не очень удобно).
– И поделом тебе! – грубо выплюнула темнокожая девочка, лежащая по соседству со мной. Она приподнялась на локте и сердито уставилась на азиатку. Я была удивлена, что большегубая воспитанница с черными волосами, похожими на скрученную проволоку, так хорошо говорит по-русски. Судьба ее была непростой: она родилась в крошечном поселке на севере России, где представителей негроидной расы видели разве что по телевизору.
Появление подобного ребенка шокировало и врачей, и саму роженицу. Муж ушел из семьи, не желая воспитывать "головешку" и отказываясь принимать во внимание доводы о наследственности. Уставшей от пересудов женщине пришлось бежать от пересудов из родного края, в котором она родилась и выросла, с младенцем на руках не похожим ни на нее, ни на супруга. Она продала свою дочь и начала новую жизнь, изменив имя. Эту историю мне поведала шепелявая всезнайка, которая знала все и про всех. Ее не любили остальные девочки за болтливость и за то, что она сует свой нос в дела, которые ее не касаются.
– Язык прикусывают те, кто много говорит не по делу! – строго произнесла темнокожая девушка и, повернувшись в сторону молящейся Нузар, тихо добавила: – А красоты лишают тех, кто горделив!
Мне стало не по себе от концентрации злости и зависти в маленьком помещении, где царствовали два основных эмоциональных состояния: ненависть и равнодушие. Чтобы хоть как-то отвлекаться, я не без удовольствия слушала побасенки шепелявой приятельницы. Она поведала мне, что до того, как покалечиться, Нузар вела себя так, словно была особенной, она легко могла обидеть или оскорбить других воспитанниц. Лишь перед Джамилей рыжеволосая девушка заискивала, но та чувствовала фальшь и не поддавалась чарам льстивой красавицы. Когда случилось несчастье, никто не удивился этому происшествию, все были уверены: кара была заслуженной.
– Что посеешь, то и пожнешь! – подвела итог болтушка.
Мне понравилась эта фраза. Я решила взять ее за правило.
Глава 3
Жозефина без Наполеона
Королева Марго была снисходительна и все же дала мне адрес и телефон нашей сестры Жозефины. Дозвониться не получилось, поэтому я отправилась к ней наобум без предупреждения. Она жила в соседнем городке, находившемся в нескольких часах езды на рейсовом автобусе. Он был еще меньше, чем областной центр, в котором я родилась. Я хотела взять машину и добраться в более комфортных условиях, но посмотрев на лица шоферов, предлагающих свои услуги, решила свести риск к минимуму и отправиться на общественном транспорте, значительно сэкономив на поездке. Рядом со мной сидела милая старушка, с которой я с удовольствием болтала. Она каждые выходные ездила торговать свежими молочными продуктами на рынок из деревеньки.
– Сегодня плохой день был, половину везу обратно, – произнесла пожилая женщина, заметно расстроившись.
– Я бы купила у вас остатки! – поспешно откликнулась я, желая помочь доброму человеку почтенного возраста. Она сначала обрадовалась, но вмиг ее настроение переменилось. Бабушка поправила платок и вязаную кофту темно-зеленого цвета и недовольно ответила, что не терпит жалости и подачек.
– Я не предлагаю вам деньги просто так! – в моем голосе сквозила легкая обида. – Я еду к своей сестре, с которой не виделась много лет. Я так поспешила, что совсем ничего не купила к столу, как это принято в России.
– У нас принято накрывать стол, когда гость входит в дом! – высказала женщина и не доверчиво осмотрела меня с головы до ног. На мне были джинсы и рубашка хороших брендов, но не броские.
– Я давно не живу здесь, потому что пришлось уехать, когда я была ребенком. И мне просто хотелось… это неважно, – прошептала я отвернувшись к окну. Старушка сжалилась и все-таки продала мне сыр, творог, немного зелени и банку соленых огурцов. Она назвала сумму, значительно отличающуюся от цен в магазинах. Я сделала вид, что не заметила лукавый отблеск в ее глазах. Примерно так же на меня смотрели таксисты, распознав, что я не местная, и называя космические цены за поездку.
Я долго искала нужный адрес. Все, кто попадался на пути, либо отмахивались, говоря, что впервые слышат об улице Липовой, либо шарахались, вытаращив глаза (как я полагаю, принимая меня за мою сестру). Я прошагала за пятнадцать минут всю центральную улицу Ленина и остановилась перед полем – дальше идти было некуда. Городишко был крошечный. Обветшалые постройки грустили без ремонта, дома не превышали пяти этажей. Глаз радовала зелень, в которой утопали улицы и небольшое количество машин. Казалось, здесь жизнь замерла, и я не могла понять, нравится мне это или нет.
Меня кто-то окликнул:
– Эй, ты куда намылилась?!
Я обернулась и увидела перед собой молодого мужчину, который был нетрезв.
– Чего ты так смотришь-то? – пробубнил он, с подозрением рассматривая мою одежду. Я улыбнулась, понимая, что этот человек принял меня за Жози, и предложила пойти домой. В руках у меня была тяжеленная клетчатая сумка, которую мне любезно пожаловала алчная старушка, но потрепанный небритый "джентльмен" не удосужился взять ее из моих затекших пальцев. Я плелась за слегка пошатывающимся человеком в поношенной запыленной одежде и пыталась представить жизнь сестры: несколько детей, работа копеечная, пустой холодильник и пьяница-муж – узнаваемая картинка среднестатистической семьи в российской глубинке. Мужчина казался помладше, но неравными браками сегодня никого не удивишь. Мы прошмыгнули через дыру в заборе, затем пересекли заросли – что-то наподобие парка, но сильно запущенного и загаженного человеческими испражнениями, окурками, битым стеклом. Спустя несколько минут мы оказались на окраине города – перед двухэтажным домом, напоминающим барак моего детства. Он стоял на отшибе, словно был изгнан или наказан, стены его были сильно обрушены, как после бомбежки, кое-где отвалилось глиняное покрытие, и видна была дранка, один угол здания сильно "провисал".
В подъезде пахло мочой и сыростью. Отсутствие двери не спасало, тошнотворный запах въелся в сыплющиеся стены и подгнившие доски пола. Было ощущение, что дом устал не только снаружи, но и изнутри.
Мы поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Мой проводник дернул дверь и, увидев на пороге Жозефину, громко вскрикнул, выронив старый шуршащий пакет из рук. Его внимание тут же переключилось на звон стекла – содержимое разбилось. Когда он наклонился, мы с сестрой уставились друг на друга.
– Марга? – неуверенно выдавила она, выпучив глаза.
Я отрицательно покачала головой. По щекам покатились обжигающие слезы. Мы стояли еще с минуту под тихое ворчание мужчины, причитающего над разбитой бутылкой, теперь к запаху мочи и сырости примешался еще аромат некачественного спиртного.
– Скарлетт! – выдохнула сестра и уселась на пол, горько зарыдав, словно перед ней был призрак.
Тут опомнился молодой человек, со страхом повернулся ко мне и, несколько раз перекрестившись, произнес "чур меня!". Мы с Жози засмеялись, глядя на него.
– Ты ему не рассказала о сестрах? – спросила я, наблюдая, как удивленно он смотрит то на меня, то на Жозефину, периодически потирая глаза.
– Не было надобности! – смеясь, произнесла моя сестра и обратилась к мужчине: – Слышь, Мишка, сестра это моя! Не очкуй, не крейзонулся ты пока и я не раздвоилась!
Он недоверчиво посмотрел на меня и, оттолкнув Жози, прошел в квартиру, тихо ворча, словно старичок.
– Ты если пожить, то это… негде у нас, – виновато произнесла родственница, глядя на мою внушительную сумку.
– Нет, не беспокойся! – опомнилась я, после кратковременного ступора и, посмотрев на сумку с продовольствием, пробубнила: – Это… слово забыла… не подарок… не презент… гостинцы!
Жозефина, обрадовавшись как ребенок, бросилась к сумке и заботливо высвободила ее из моих рук.
– Тяжеленькая, – прокомментировала она, внося ее в квартиру. Я последовала за ней. В доме было мрачно. Посреди комнаты стоял стол, захламленный грязной посудой и пустыми бутылками. Из мебели был еще старинный шкаф и разобранный диван с несвежим бельем, а также просиженное кресло. По углам болталась паутина. Комнату тускло освещала лампочка, болтающаяся на проводе, и выглядело это так убого, что у меня навернулись слезы. Пока я осматривалась, Жозефина ковырялась в сумке с продуктами.
– О, огурчики! Прекрасный закусон, и рассольник сгодится. А это чего? Сыр? Вкусняшка! Лучок и… творог… А выпить ничо не взяла? – раздосадовано спросила она. Казалось, что продукты моментально обесценились для нее без выпивки.
Зашумел смыв воды в туалете, и через мгновение в комнате появился молодой человек. Он все еще смотрел на меня с недоверием, видимо его настораживала наша с Жозефиной похожесть. Я почему-то вспомнила, как алкоголь периодически сводил с ума отца. Он и трезвый-то путал наши имена, а когда напивался, то мы для него все были на одно лицо.
– Что это за карусель? – кричал отец, рассматривая нас поочередно. – Прекратите мучить меня!
Мы стояли по стойке смирно, вытянувшись, как солдаты. Он начинал кричать, что люди с одинаковыми лицами – это происки дьявола. Однажды он взял нож, желая вырезать нам на лбу начальные буквы имен, чтобы больше не путаться. Ближе всех к нему стояла Жозефина – с нее он и решил начать.
– Папочка, миленький, родненький, не надо! – взмолилась Жози, повиснув на его руке, но в затуманенном алкогольными парами мозге не было места жалости, он казалось, не слышал ее, а у нее не хватало сил вырваться… Нам было всего по пять лет!