Еще в доме жила кошка Мука. "Кошку Муку, - вспоминала Любовь Евгеньевна, - Михаил Афанасьевич на руки никогда не брал, был слишком брезглив, но на свой письменный стол допускал, подкладывая под нее бумажку. Исключение делал перед родами: кошка приходила к нему, и он ее массировал". Еще был котенок Флюшка, они с Бутоном "затевали бурные игры и возились, пока не впадали в изнеможение. Эти игры мы называли "сатурналиями". Флюшка. - прототип веселого кота Бегемота. "Не шалю. Никого не трогаю. Починяю примус"".
Булгаков писал жене в одной из записок: "Кота я вывел на свежий воздух, причем он держался за мою жилетку и рыдал. Твой любящий. Я на тебя, Ларион, не сержусь".
Булгаков записывает в своем дневнике: "…я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я знаю… В литературе я медленно, но все же иду вперед. Это я знаю твердо. Плохо лишь то, что у меня никогда нет ясной уверенности, что я действительно хорошо написал. Как будто пленкой какой-то застилает мой мозг и сковывает руку в то время, когда мне нужно описывать то, во что я так глубоко и по-настоящему проникаю мыслью и чувством".
Невероятная уверенность в себе сменяется у Булгакова глубокими сомнениями в правильности сделанного им выбора, а эти сомнения, в свою очередь, вытесняются новой волной уверенности в своем призвании: "В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе была причиной этого. Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить. В литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним - писателем".
В "Заметках автобиографического характера", записанных в 1928–1929 годах другом Михаила Афанасьевича филологом П. С. Поповым, есть такие булгаковские строки: "Первый рассказ написал лет семи: "Похождения Светлана". Начинался рассказ так: "Внизу большое поле.", потому что всадник мог видеть поле перед собой. До 5-го класса гимназии не писал, наступил перерыв. Затем стал писать юморески. В революционные годы писал фельетоны. Наиболее выдающийся - "День главного врача", где описывается военная обстановка. Свой роман (речь идет о "Белой гвардии") считаю неудавшимся, хотя выделяю из своих других вещей, так как к замыслу относился очень серьезно. По вопросу предпочтения повествовательной или драматической формы полагаю, что тут нет разницы в смысле выделения одного в противовес другому - обе формы связаны так же, как левая и правая рука пианиста. Потребность слушать музыку для меня очень характерна. Можно сказать, что музыку, хорошую, я обожаю. Способствует творчеству. Очень люблю Вагнера. Предпочитаю симфонический оркестр с трубами. Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе".
В 1923–1924 годах Булгаков пишет свое главное произведение того времени - роман "Белая гвардия". Первые две части этого романа были опубликованы в журнале "Россия", а третья не вышла из-за закрытия журнала. Полный текст романа был издан в конце 1920-х годов в Париже.
Об этом романе сам Булгаков говорит в "Автобиографии": "Год писал роман "Белая гвардия". Роман этот я люблю больше всех других моих вещей".
Самым известным из опубликованных произведений Михаила Афанасьевича той поры была повесть "Роковые яйца". Она неоднократно печаталась при жизни автора. В 1925 и 1926 годах ее опубликовал руководимый Н. С. Ангарским сборник "Недра", о чем в своих воспоминаниях пишет Петр Никанорович Зайцев: "В один из сентябрьских дней М. Булгаков зашел в "Недра", и я сообщил ему ответ редколлегии. Наш отказ принять "Белую гвардию" резал его. За это время он похудел. По-прежнему перебивался случайными заработками от журнальчиков Дворца труда на Солянке и сильно нуждался. Он присел за соседним столиком и задумался: что-то чертил машинально на случайно подвернувшемся листке бумаги.
Вдруг меня осенило. "Михаил Афанасьевич, - обратился я к нему, - нет ли у вас чего-нибудь другого готового, что мы могли бы напечатать в "Недрах"?" Чуть подумав, он ответил: "Есть у меня почти готовая повесть… фантастическая." Я протянул ему лист чистой бумаги: "Пишите заявление с просьбой выдать сто рублей аванса в счет вашей будущей повести. Когда вы ее можете принести?" - "Через неделю или полторы она будет у вас", - ответил он.
Я оформил его заявление, написав на нем: "Выдать сто рублей", и Булгаков помчался в бухгалтерию Мосполиграфа. Минут через десять-пятнадцать он вернулся с деньгами и крепко пожал мне руку".
Воспоминания - вещь удивительная, они могут не совпадать у разных людей, описывающих одну и ту же ситуацию. Так, сам Булгаков написал в дневнике: "Сегодня день потратил на то, чтобы получить 100 рублей в "Недрах". Большие затруднения с моей повестью-гротеском "Роковые яйца". Ангарский наметил мест 20, которые надо по цензурным соображениям изменить. Пройдет ли цензуру".
Повесть "Роковые яйца" - это история о том, как профессор зоологии Владимир Ипатьевич Персиков открыл фантастический луч, ускоряющий рост всего живого, и о том, как это открытие повлияло на мир. "В повести испорчен конец, потому что писал я ее наспех", - отметил в дневнике Булгаков. В первом варианте вылупившиеся из яиц чудовищные змеи должны были достичь Москвы, а в заключении - разрушенная Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого. Максим Горький писал Михаилу Леонидовичу Слонимскому: "Булгаков очень понравился мне, очень, но он не сделал конец рассказа. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина!"
О "Роковых яйцах" написал и критик Виктор Борисович Шкловский, которого Булгаков в "Белой гвардии" вывел в образе "антихриста" Шполянского: "Как пишет Михаил Булгаков? Он берет вещь старого писателя, не изменяя строение и переменяя его тему. Возьмем один из типичных рассказов Михаила Булгакова "Роковые яйца". Как это сделано? Это сделано из Уэллса… Я не хочу доказывать, что Михаил Булгаков плагиатор. Нет, он способный малый, похищающий "Пищу богов" для малых дел. Успех Михаила Булгакова - успех вовремя приведенной цитаты".
Заметим, что вовремя приведенная цитата ненаказуема, а в "Роковых яйцах" есть много замечательных страниц, смешных и страшных эпизодов, социальных сопоставлений и пророчеств.
Булгаков неоднократно читал на публике эту повесть. Он писал в дневнике: "Вечером у Никитиной читал свою повесть "Роковые яйца". Когда шел туда, ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда - сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда невыпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература. Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги "в места не столь отдаленные"".
В начале 1925 года была написана повесть "Собачье сердце", не разрешенная к печати и увидевшая свет лишь спустя несколько десятилетий. Но текст этой повести досконально изучили сотрудники НКВД практически сразу же после ее написания.
Один из доносов на Булгакова был послан после февраля 1926 года. В нем излагались мысли, высказанные Булгаковым на одном из литературных диспутов: "Пора перестать большевикам смотреть на литературу с утилитарной точки зрения. Надо дать возможность писателю писать просто о человеке, а не о политике".
Именно этот донос стал причиной обыска в квартире писателя в мае 1926 года. Любовь Евгеньевна была свидетельницей этому. Вот как описан этот визит в ее воспоминаниях: "…в один непрекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос "кто там?" бодрый голос арендатора ответил: "Это я, гостей к вам привел!"
На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек - следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход "гостей", и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен придти".
Еще не пришли те времена, когда обыски стали проводить более кардинальными методами и с обыскиваемыми уже не церемонились. В том случае "гости" согласились подождать.
"Все прошли в комнату и сели, - продолжает свой рассказ Любовь Евгеньевна. - Арендатор развалясь на кресле, в центре. Личность это была примечательная, на язык несдержанная, особенно после рюмки-другой. Молчание. Но длилось оно, к сожалению, недолго.
- А вы не слыхали анекдота, - начал арендатор. ("Пронеси, господи!" - подумала я).
- Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: "Не знаете ли вы, где тут Госстрах?".
- Госстрах не знаю, а госужас вот."
Раскатисто смеется сам рассказчик. Я бледно улыбаюсь. Славкин и его помощник безмолвствуют. Опять молчание - и вдруг знакомый стук.
Я бросилась открывать и сказала шепотом М. А.:
- Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.
Но он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. "Пенсне" стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.
И тут случилось неожиданное. М. А. сказал:
- Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были куплены мной на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 коп. за штуку.)
И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный. Под утро зевающий арендатор спросил:
- А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил. Найдя на полке "Собачье сердце" и дневниковые записи, "гости" тотчас же уехали".
Повести "Собачье сердце" не повезло во многих смыслах: она поздно пришла к читателю, ее понимали весьма односторонне и в сталинские времена, когда она была запрещена, и позже, когда уже была напечатана с разрешения властей.
Следивший за творчеством Булгакова В. В. Вересаев писал М. А. Волошину в апреле 1925 года: "…цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь "Собачье сердце", и он совсем падает духом. Да и живет почти нищенски. Пишет грошовые фельетоны в какой-то "Гудок" и, как выражается, обворовывает сам себя".
"Собачье сердце" передали для прочтения Л. Б. Каменеву с надеждой, что он сможет поспособствовать его опубликованию. Но Каменев, ознакомившись с повестью, ответил: "Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя".
Известно, что Булгаков читал повесть перед публикой, и в сводке Секретного отдела ОГПУ даже сохранился донос одного из слушателей такой авторской читки: "Был 7 марта 1925 г. на очередном литературном "субботнике" у Е. Ф. Никитиной (Газетный, 3, кв. 7, т. 2–14–16). Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается "очеловечение" последней".
Дальше в доносе описывается содержание повести, весьма близкое к тексту, автор доноса считает, что "вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах" и "такие вещи, прочитанные в самом блестящем московском литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101-го сорта на заседаниях "Всероссийского Союза Поэтов"".
Доносчик безошибочно выбрал из повести те места, на которые и современный читатель обращает внимание. А какая память! Цитирует почти дословно, будто текст повести стоит у него перед глазами.
Булгаков был потрясен самим фактом обыска. Мысль о том, что его интимные, не известные даже близким людям записи читаются посторонними, ранила его как человека скрытного. Опасным было и то, что в дневнике он откровенно писал о своих взглядах на текущие события, на положение в стране. С этого момента начался новый этап его отношений с властью.
Булгаков пишет заявление в ОГПУ: "При обыске, произведенном у меня представителями ОГПУ 7 мая 1926 г. (ордер 2287, дело 45), у меня были изъяты с соответствующим занесением в протокол - повесть моя "Собачье сердце" в 2 экземплярах на пишущей машинке и 3 тетради, написанные мною от руки, черновых мемуаров моих под заглавием "Мой дневник". Ввиду того, что "Сердце" и "Дневник" необходимы мне в срочном порядке для дальнейших моих литературных работ, а "Дневник", кроме того, является для меня очень ценным интимным материалом, прошу о возвращении мне их".
Не получив ответа, он обратился с такой же просьбой к Рыкову. Ответа снова не последовало.
Вступая в переписку с соответствующими органами, Булгаков серьезно рисковал: ведь он имел в своей биографии множество "политических минусов" - сомнительное происхождение, службу у белых, контрреволюционные сочинения и родственников за границей.
В сентябре 1926 года Михаила Афанасьевича доставили на допрос в ГПУ. По поводу своей партийности и политических убеждений он ответил: "Беспартийный. Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу массу недостатков в современном быту и, благодаря складу моего ума, отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях".
Отвечая на вопросы о событиях своей жизни, Булгаков не скрывал: "На территории белых я находился с августа 1919 г. по февраль 1920 г. Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением. В момент прихода Красной армии я находился во Владикавказе, будучи болен возвратным тифом. По выздоровлении стал работать с Соввластью, заведывая Лито Наробраза. Ни одной крупной вещи до приезда в Москву нигде не напечатал. По приезде в Москву поступил в Лито Главполитпросвета в качестве секретаря. Одновременно с этим начинал репортаж в московской прессе, в частности, в "Правде". Первое крупное произведение было напечатано в альманахе "Недра" под заглавием "Дьяволиада", печатал постоянно и регулярно фельетоны в газете "Гудок", печатал мелкие рассказы в разных журналах. Затем написал роман "Белая гвардия", затем "Роковые яйца", напечатанные в "Недрах" и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть "Собачье сердце", нигде не печатавшееся. Ранее этого периода написал повесть "Записки на манжетах".
"Повесть о собачьем сердце" не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение "Повесть о собачьем сердце" вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны…"
В материалах допроса есть текст, написанный рукой самого Булгакова: "На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги.
Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции Советской страны. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги.
Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я - сатирик)".
Тогда, в 1926 году, от расправы писателя спасла его первая московская и самая известная из всех его пьес - "Дни Турбиных".
Имя Булгакова появилось на театральной афише МХАТа.
История становления Михаила Афанасьевича как драматурга и его театральная жизнь отразились в "Театральном романе". На его страницах Булгаков приоткрывает завесу над таинством, которое приводит к созданию пьесы: "Вьюга разбудила меня однажды. Вьюжный был март и бушевал, хотя и шел уже к концу. И опять, как тогда, я проснулся в слезах! Какая слабость, ах, какая слабость! И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и выстрелы, и еще какой-то поверженный на снегу.
Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись. Но что же делать с ними?
Первое время я просто беседовал с ними, и все-таки книжку романа мне пришлось извлечь из ящика. Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была увлекательная игра, и не раз я жалел, что кошки уже нет на свете и некому показать, как на странице в маленькой комнатке шевелятся люди. Я уверен, что зверь вытянул бы лапу и стал бы скрести страницу. Воображаю, какое любопытство горело бы в кошачьем глазу, как лапа царапала бы буквы!
С течением времени камера в книжке зазвучала. Я отчетливо слышал звуки рояля. Правда, если бы кому-нибудь я сказал бы об этом, надо полагать, мне посоветовали бы обратиться к врачу. Сказали бы, что играют внизу под полом, и даже сказали бы, возможно, что именно играют. Но я не обратил бы внимания на эти слова. Нет, нет! Играют на рояле у меня на столе, здесь происходит тихий перезвон клавишей. Но этого мало. Когда затихает дом, и внизу ровно ни на чем не играют, я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая и злобная гармоника, а к гармонике присоединяются и сердитые и печальные голоса и ноют, ноют. О нет, это не под полом! Зачем же гаснет комнатка, зачем на страницах наступает зимняя ночь над Днепром, зачем выступают лошадиные морды, а над ними лица людей в папахах. И вижу я острые шашки, и слышу я душу терзающий свист.
Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человека, выстрел, он, охнув, падает навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно лежит, и от головы растекается черная лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении.
Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу. А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда? И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее описать?
А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая. Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют "Фауста". Вдруг "Фауст" смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке. Слышу - напевает. Пишу - напевает.
Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на вечеринки, ни в театр ходить не нужно.
Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я понял, что сочиняю пьесу".
Так родился театр Булгакова: текст вдруг, неожиданно, приобрел объем и звук, скрытое в нем движение жизни стало явным. Прелестная игра.