11.09.41
Сегодня стрельба тише. Вылезли во двор. На нашей щели лежат: телеграфный столб, принесенный с улицы, беседка, принесенная из сада. На зигзаге, что прогнулся, - воронка от снаряда. Вот так щелочка. Хотя снаряды и маленькие, а все же. Вот так строили! А если нас здесь засыпет, то никто и не узнает, так как мы почти за городом и вокруг нет никого, кроме нас. Так и будем лежать до победы. Но страха нет.
Сготовили обед в кухне санатория: фасоль, вареная картошка и морковка. Даже было немного жира. Налопались чудо как. И помылись. Проветрили щель. Сейчас опять началась жестокая стрельба. Я сегодня поругалась в прах с М.Ф. С самого начала войны во всех учреждениях введены круглосуточные дежурства служащих. В санатории сейчас дежурят по 12 часов по очереди наши "дворники" Коля и еще один старик. Дежурство состоит в сидении около калитки. Они должны проверять документы у приходящих. Но вот уже неделя, как никто не приходит. Нет также и никаких "контролеров". Все поразбежались. А придумано это всё, видите ли, затем, чтобы никакие враги не могли притти и устроить "диверсии". Это - в женском туберкулезном санатории на 40 коек! Вольных, конечно, уже давно нет. Нет и никакого начальства. Только М.Ф., несколько сиделок, кучер, пара сестер и мы. Потом понабилось и еще какого-то непринадлежащего народу. И вот эти двое несчастных должны сидеть у ворот в деревянной будке. М.Ф., как комендант, должна отвечать "за порядок". А она очень трусит, и трусит именно "не бомб, а начальства" . Коля всегда просится в ночные дежурства и прекрасно спит в будке. У него непостижимая способность спать под стрельбу, как под дождь. Только крепче спит. И спать в будке, конечно, невпример удобнее, чем в щели, где мы лежим вплотную друг к другу и не можем повернуться всю ночь. Так что бедра и ребра сводят судороги. Но на днях снарядами разбило домик, у которого проходная, и у меня теперь души нет, когда Коля на дежурстве. С сегодняшнего дня эти дурацкие дежурства прекращаются, калитка заколачивается наглухо, а если кому приспичит выйти или войти, то он может это прекрасно проделать через… громадные дыры в заборе, которые мы же и проделали, когда разбирали забор на помост у пруда и на дрова.
Нельзя представить большего идиотизма, как заставлять людей рисковать жизнью из-за дырявых заборов. Коля говорит: "чистейший фикционализм". Он составил цельную и продуманную теорию насчет большевистских фикций. Как будет жалко, если эта теория умрет вместе с ним, не дождавшись возможности [себя огласить] оглашения. Да мало ли еще каких теорий у нас имеется! И не у нас одних. Есть еще и кроме нас много умных людей в России. Только бы свободы дождаться. А то - мир "ужаснется", когда мы выступим на мировую арену со своим свободным творчеством. Ведь сейчас все лучшее: наука, литература, искусство - всё лежит под спудом и дожидается своего времени. И неужели же это время почти уже пришло? Дух захватывает! Одних непечатающихся прекрасных поэтов скольких мы знаем.
12.09.41
Ив.-Раз. и Коля ходили в город, но не дошли и до дворцов из-за стрельбы. Она такая, какой еще ни разу не было. Бьют и по нас. Но главный огонь по Колпино. От нас ясно видны попадания снарядов в заводы. Бьют тяжелыми. Если начнут бить такими же по нашему сектору - нам крышка. Никакая щель не спасет. Одна надежда на то, что объект малоценный. По дороге они встретили д-ра М., и он рассказал им, что произошло в Екатерининском дворце в одну из ночей. В подвалах дворца каждую ночь набирается много народу - главным образом женщины с детьми. Прячутся от стрельбы и бомбежек. С ними всегда сидит кто-нибудь из партийного начальства дворцового или городского. Не очень крупного и не имеющего никакой власти, кроме исполнительной. Освещаются коптилками. Почему - неизвестно, т.к. в городе электричество работает до сих пор. Часу в первом ночи к начальству пробрался человек с фонарем и передал телеграмму. Начальство ее прочло и огласило: "все должны немедленно итти домой, взять с собой по чемодану и не позже, как через час от настоящей минуты прибыть на вокзал, где ждут поезда, приготовленные для эвакуации". Откуда телеграмма и кем подписана - указано не было. Огласив телеграмму, начальство скрылось. Люди кинулись к выходам, но из подвалов их не выпускала милиция, которой о телеграмме не было ничего известно, а приказ о том, чтобы никто не выходил из подвалов, отменен не был. Все вернулись в подвалы. Через несколько минут где-то в другом подвале стали что-то заколачивать и раздался женский крик: "Они нас здесь заколачивают, а потом взорвут дворец с нами. И будут писать о немецких зверствах! Как с китайским театром."
Поднялась паника. Ринулись к дверям. Милицию смели. Какой-то милиционер хотел стрелять. Его обезоружили и избили. Многие, не заходя домой, бросились к вокзалу. Никаких поездов не было. И на вокзале их было арестовала новая милиция, но через полчаса вся куда-то скрылась. Вокзальное начальство ничего ни о каких поездах и их отправлении не знало. Бросились искать партийное начальство, но выяснилось, что все куда-то смотались. Совершенно ясно, что занавес опускается. Во всей этой истории самое замечательное и показательное - это "доверие населения к правительству". Ну где, в какой другой стране возможно, что население поверит в то, что его собственное правительство будет замуровывать в подвалах, а потом взрывать. А вот у нас верят! И слава Богу, что верят.
15.09.41
Все дни сидели в щели, не вылезая. Даже ночью нельзя было выйти. Тяжела духота. Сейчас абсолютная тишина. Нигде не видно и не слышно ни души. Кто-то сказал: "А что, если во всем городе одни мы и остались". Стало неуютно. В город пойти еще не решаемся. За картошкой сбегали. Тишина давит и пугает больше стрельбы. Прошла кучка солдат без командиров и без оружия. Впечатление полной растерянности. Мы спросили: где немцы? В Кузьмине. Значит, у нас они будут, примерно, через два часа.
17.09.41
До сих пор никаких немцев. Ходили в город. Тишина подавляющая. Никогда бы не поверила, что буду хотеть стрельбы. В городе никакого намека на начальство нет. Если оно и есть, то попряталось. Все боятся проронить хотя бы одно слово о происходящем. Как будто бы так и полагается, ходить по улицам, вымощенным стеклами и кирпичами от разрушенных домов, сидеть по подвалам и щелям. И все трясутся, что придут наши, а не немцы. Никаких эксцессов, грабежей или чего-либо подобного. Все понимают, что решается общая судьба: придут немцы - какие-то незначительные, с нашей точки, ограничения, а потом СВОБОДА. Придут красные - и опять безнадежное прозябание, а вернее всего репрессии и какие-нибудь новые изобретения советской юридической мысли: лагеря, а может быть и смерть. Придут они, конечно, разъяренные, что население видело их трусость, слабость и бездарность. А этого они не прощают.
18.09.41
Немецкие самолеты сбрасывали пропагандные листовки. Мы одну подобрали. Какое убожество, глупость и подлость! А главное, бездарность. "Морда просит кирпича". "Бей жида, политрука" и пр. И какой вульгарный и исковерканный язык! И не только на нас, интеллигентов, они произвели кошмарное впечатление. У всех настроение, как перед смертью. Неужели же мы и здесь ошиблись, и немцы то самое, что о них говорит советская пропаганда? Ив.- Раз. высказал предположение, что это большевики, чтобы скомпрометировать немцев, под их марку выпустили такие листовки. Мы вздохнули с облегчением и опять стали надеяться на лучшее.
19.09.41
Свершилось. ПРИШЛИ НЕМЦЫ! Сначала было трудно поверить. Вылезли мы из щели и видим: идут два настоящие немецкие солдата. Все бросились к ним. У одного в руке лопнувшее куриное яйцо, и он очень боится разбить его окончательно. Несет на ладони. Бабы немедленно нырнули в щель и принесли немцам конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть. А вот солдатам принесли. Немцы, по-видимому, были очень растеряны. Но никакой агрессии не проявляли. Спросили, где бы умыться. Мы отвели их к нашему пруду. Немец с яйцом все не знал, куда его положить. Кто-то взял яйцо у него из рук и обещал сохранить, пока он будет мыться. И он во время мытья все время оборачивался и глядел с беспокойством на свою драгоценность. Бабы начали вздыхать и жалеть их: "бедные, какие молоденькие, голодные. Гляди, как яйцо-то бережет. Вот и наши также на фронте. Небось и этим так же хочется воевать, как и нашим бедолагам. А что поделать" и пр. Немцы по интонациям поняли, что им симпатизируют, и немного поручнели. Ненормально обрадовались шутке: когда мы шли от пруда, я указала им на стекла, покрывающие двор, и сказала: "Это ваша работа". Смеялись дольше, чем заслуживала шутка. Разрядилось какое-то напряжение. Никакого воинственного впечатления эти немцы не произвели. И вообще наше "завоевание" произошло как-то совсем незаметно и неэффектно. Даже немного обидно: ждали, волновались, исходили смертным страхом и надеждами, и пришел какой-то немец с разбитым куриным яйцом в руке, и яйцо для него имело гораздо большее значение, чем все мы с нашими переживаниями. Мы даже слегка надулись на немцев. И все же КРАСНЫХ НЕТ! СВОБОДА!
21.09.41
Опять началась стрельба. Но теперь стреляют большевики. Фронт проходит между Федоровским городком и Кузьминым. Но это, конечно, ненадолго. Какое огромное наслаждение и удовлетворение открыто признать себя врагом этого проклятого строя! Ведь теперь начинается совершенно новая жизнь. Должна начаться. А на душе противный холодок недоверия. Вот не вижу я как-то вашей новой жизни. Вероятно, это от усталости. Война скоро кончится, и тогда начнется нечто непредставляемое. Только нам всем отдохнуть надо.
23.09.41
Сегодня нас немцы выгнали из щели. А стрельба по городу не только не утихла, но стала еще интенсивнее. И вот иди в дом и жди, когда в тебя попадет. Всё было вежливо, но непреклонно. В нашей щели будут немецкие окопы, пока немцы будут здесь. Было бы несомненно приятнее, чтобы они были где-нибудь под Москвой, а не около нас. Но ведь это ненадолго. Беседовали с двумя молоденькими офицерами. Один сказал по поводу Евангелия: "Мое Евангелие - труды фюрера и фюрер мой Бог". Что же это? У них то же, что и у нас? Не ошибаемся ли мы в них? Хотя: какое нам дело до них, а им - до нас? Переселились в квартиру Н. В., так как в нашу комнату попал снаряд. Снаряд небольшой, но все поковеркано и поворочено - жить невозможно. Кое-какое барахлишко всё же уцелело. Хорошо, что нас не было дома. Все судьба. Живем теперь с матерью Над. В., Ниной Федоровной и ее дочкой Тасей.
25.09.41
Не успели приспособиться к новому положению, как от коменданта приказ: всем к завтраму быть готовым к эвакуации. Брать только по одному чемодану или узлу на человека. Неужели же они дальше не пойдут? Стали паковаться, и оказалось, что у нас нет ничего такого, что нам было бы жалко бросить, кроме денег и нескольких вещиц. Среди них наши литые иконки.
26.09.41
Эвакуация по каким-то непостижимым причинам отменяется. Ходили сегодня разыскивать убитых лошадей. Нашли прекрасную верховую лошадь, только что убитую снарядом. Вырезали килограмм десять мяса и четыре жиру. Мясо приготовили с морковкой и перцем. Получилось великолепное блюдо. Но Николай почти совсем не ел. Говорит, очень приторно. Конский жир великолепен в тесто. Для меня конина не удивление, потому что в детстве, когда бывала в гостях у калмыков, всегда ее ела. Правда, чтобы бабушка не знала.
30.09.41
Начались первые заморозки. У нас при советской власти никогда не было столько топлива, сколько имеем сейчас. Рядом с нами Дом отдыха профсоюзов и там остались прекрасные березовые дрова. Таких мы не видали со времени нэпа. Мы два дня перебрасывали их через забор, и теперь сарай наш наполнен этими чудными дровами. Топи, сколько хочешь. Это тебе не "норма": по ордеру четверть метра сырой осины на месяц. С другой стороны нашим соседом является особняк Толстого, в котором был "Дом литератора", - оттуда натаскали угля. Зима вполне обеспечена. И экономить не надо. Если бы где-нибудь достать мешка два муки и картошки, то мы прожили бы всю зиму, как баре. Сегодня нам принесли немного селекционных семян со станции Вавилова. Съедобны только фасоль, горох и соя. Но их очень мало. Все это в селекционных мешочках. И у меня сердце защемило: люди трудились годами, чтобы вывести эти сорта, а теперь это пойдет на два-три супа. Ничего! В свободной России мы скоро всё наверстаем! Страшно не хватает курева. Начинаем собирать окурки, брошенные немецкими солдатами, но их очень мало. Обстрел города непрерывный. Хорошо, что у большевиков на этом участке маленькие пушки. И по ком они бьют? По своим же людям? Ведь всякому ясно, что немецкие солдаты не ходят кучами по городу и не живут в частных домах. А они стреляют по всему городу вразброс. Немцы пока еще абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дому и запирать на ночь дверей. В любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война. Сегодня опять объявлена эвакуация.
ОКТЯБРЬ 1941
01.10.41
Эвакуация отменена. В доме Толстого стояли немцы и вчера ушли. Сегодня мы с Н.Ф. пошли пошарить "в рассуждении чего-бы покушать". Нашли какие-то супы в порошках. Один гороховый, другой ржаной. И пачку маргарина. Н.Ф. попробовала было заявить, что все это есть нельзя: "может быть отравлено". Иначе, мол, немцы ни за что не забыли бы таких драгоценностей. Мы на нее все насели. Во-первых, какой смысл немцам прибегать к таким кинематографическим эффектам, когда они могут просто перестрелять нас. Да и никому в городе немцы не сделали еще ни малейшего вреда. Суп употребили в полное удовольствие. Ничего особенного, но с голодухи приятно. Немецкий маргарин хуже русского.
05.10.41
Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародерство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома. В приказе сказано, что они сигнализировали большевикам. Кто его знает! Скорее всего - просто страсть к барахлу. И хотя это война, и мы на фронте, но все же какая-то темная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Начинается новая свободная и правовая жизнь. А тут публичная казнь! Население спокойно и терпеливо переносит все бытовые и военные невзгоды, оправдывая их войной.
Компенсировалось это надеждой на новую, свободную жизнь. Теперь надежды как-то сразу угасли. Многие начинают самостоятельно уходить к немцам в тыл. Некоторые же пытаются перейти фронт и итти к "своим". Что-то их там ждет. Морозы усиливаются, а бои приостановились. По-видимому, немцы собираются здесь задержаться. С едой все хуже и хуже. Разыскиваем промерзшие турнепсы на полях. Выходить на поиски всё страшнее, так как немцы закрыли большинство дорог, а большевики пристрелились к самым проходным перекресткам города и ходить по улицам всё опаснее. Парки минируются. Особенно трудно доставать воду, так как водопровод разбит. Уже давно не горит электричество. Освещаемся коптилками или бумажными факельчиками из печки. Странно, но лучину ни мы и никто из наших знакомых не умеет делать. А обычно-наколотые щепки не горят. Воду достаем из пруда Александровского парка. Дорога туда всегда под огнем. Чаще всего "ходом" на животах. Туда еще - так сяк, а оттуда с ведром совсем плохо. Если опрокинешь ведро, приходится ползти еще раз.
10.10.41
К нам в дом переехала М.Ф., квартиру которой снарядом перерезало как раз пополам. Чудны дела Твои, Господи! Снаряд попал в лестницу, и дом разрезан, как ножиком, на две половины. Ни одна из квартир не пострадала. Только жильцов пришлось спускать из дома по приставным лестницам. И дом не загорелся, хотя деревянный и старый. Теперь М.Ф. со свекровью живут тоже с нами.
Немцы организовали столовую для населения. Обед стоит три рубля. Выдается по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской управой. Имеется таковая, и городской голова, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит, бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничинка, или горошинка, или чечевичинка. Привлекательна только возможность купить при супе одну лепешечку из ржаной муки. Она величиной с блюдечко для варенья и имеет чисто символическое значение, но по вкусу - ни с чем не сравнимо. Ведь почти с самого прихода немцев мы даже и не видали хлеба. Иногда в супе варятся соленые кишки. Тогда вода очень сытная. Куда деваются самые кишки, неизвестно, но столовая их никогда не выдает.
М.Ф. получила в Управе работу по раздаче этих самых талончиков, а я - назначение квартуполномоченным. Что это означает - никто не знает. Не знаю и я. Обязанность моя - никого не пускать в пустые дома нашего квартала. И следить "за порядком". Что под этим подразумевается, я не знаю да и знать не очень хочу. Все равно никакого "порядка" быть не может. Люди переходят из одного дома в другой беспрерывно. Дома горят и от снарядов, и от каких-то других неуловимых причин. Жильцы уходят в окружные деревни, в тыл. Дома пустеют, и жить в них становится страшно. Например, в нашем дворе заселен только один дом - наш. Да и то только наполовину. А некоторые из оптимистов, наголодавшись на жилищной норме по человеческому жилью без норм, стремятся захватить квартиры побольше и получше, мечтая остаться в них и после войны. Иногда только устроятся, как в квартиру попадает снаряд, и они кочуют в другое помещение. Вот тебе и порядок! Самая основная и характерная черта нашей теперешней жизни - перманентное переселение. По улицам непрерывно движутся с места на место толпы людей, нагруженные тележками, саночками с мебелью и узлами, а сверху вся эта передвижная барахолка поливается артиллерийским и пулеметным огнем. Одни падают и остаются лежать на месте, а другие продолжают свой бег. Прибавляют "порядка" и немцы, которым вдруг иногда попадает вожжа под хвост, и они требуют то концентрации населения в каких-либо кварталах, то, наоборот, расселения. Зависит от военного гения и творческой мысли очередного коменданта, которые меняются чуть ли не еженедельно. Мы обычно сидим на месте и никуда не трогаемся. Пока соберутся нам посулить каких-либо скорпионов - уже новый комендант, и все начинается сначала.