Профессор Вологодского педуниверситета В.Н. Бараков комментирует: "Николай Рубцов нарисовал в этом письме чрезвычайно живой портрет Иосифа Бродского, с которым он был знаком (в адресной "бархатной" книжке Рубцова на двенадцатой странице записан телефонный номер Бродского) и с которым, по свидетельству Г.Горбовского, вместе выступал на Турнире поэтов во Дворце культуры им. М.Горького (предположительно в конце 1959 года). И в дальнейшем Н.Рубцов держал в поле своего зрения творчество И.Бродского… А вообще, вопрос "Бродский и Рубцов" остается в литературоведении открытым, чаще всего трактуясь крайне вульгарно: два поэта противопоставляются друг другу как "западнический" и "почвенный". "Рубцоведы" и "бродсковеды" относятся друг к другу с легким пренебрежением, друг другом интересуются мало; первые чаще всего малокомпетентны в творчестве ИАБ и наоборот. В Вологде, где я живу, естественно, победила "рубцовомания". Например, 24 мая, в День славянской письменности и культуры, в центре города был поэтический праздник; школьники, студенты и прочие категории граждан читали стихи, в основном Рубцова. А я ходил по площади и ныл: "Ребятушки, сегодня день рождения Бродского. Друзья мои, вологодские поэты это прекрасно, но сегодня день рождения Бродского – и в том же духе…".
Хочу продолжить нытье либерального профессора – апологета Бродского: "Ребятушки, хорошо, что вы не забываете близкого вам Рубцова и уместно поминаете его 24 мая – в Международный праздник славянской письменности и культуры. Кстати, после Мурманска возрожденный писателями праздник (в 2013 году исполнится 150 лет, как по решению Синода он стал официально отмечаться в России!) прошел в Вологде и получил свое полное наименование. А еще 24 мая – день рождения истинно гениального Нобелевского лауреата Михаила Шолохова. Но теперь всех в эфире заслоняет Бродский, а профессор Бараков и в провинциальном русском городе старается его навязывать, не ограничиваясь лекциями и статьями.
После таких статей понимаешь резкость неведомого мне Вячеслава Кочнова, который откликнулся статьей "Поэт и фальшивомонетчик. К юбилеям Рубцова и Бродского". Начинает он со стихотворных эпиграфов:
….На тревожной земле
В этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый,
Неплохой человек…Николай Рубцов
"Падаль!" выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль – свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.
….потому что падаль – свобода…Иосиф Бродский
В январе две даты прошли почти незамеченными в стране, погруженной в пугачево-киркоро-галкинскую телевакханалию. 3 января исполнилось 70 лет со дня рождения Николая Рубцова, а 28 января исполнилось десять со дня смерти Иосифа Бродского
(речь идет о 2006 годе. – А.Б.). В особом представлении эти люди не нуждаются, их имена знает всякий, даже те, кто никогда не читает стихов. Век триумфа PR дает о себе знать. И все же, думаю, не ошибусь, если скажу, что в каждой русской читающей семье обязательно найдется хотя бы небольшой томик Рубцова. Об этом говорят огромные для поэтических книжек распроданные тиражи стихов Рубцова. Его популярность в русской читающей среде по масштабам сравнима разве что с популярностью Есенина. Да и читательская аудитория у них одна и та же. Стихи и Рубцова, и Есенина напевны, они просятся на музыку, и композиторы, конечно же, не обходят их стороной. Кто не помнит "Я буду долго гнать велосипед" или "Клен ты мой опавший…"!
У изощренного мастера версификации Иосифа Бродского читатель совсем другой – это, как правило, амбициозный еврейский (или околоеврейский) интеллигент (интеллигентка), нарочито циничный, подчеркивающий свое интеллектуальное превосходство над окружающими (так и хочется добавить – "гоями")… Одним из верных признаков этого самого "превосходства" является и самый культ Бродского, с его замысловатыми стихами, с его упрямым диссидентством, с его безусловно яркой биографией.
Любопытно, что биографически и своей особой тональностью соединил этих двух ничем друг на друга не похожих людей Ленинград. У каждого из них есть свой ленинградский период (для Бродского он, несомненно, более значимый). Я знаю одного достаточно известного ныне здравствующего петербургского поэта (назовем его условно С., его имя я не буду называть, не имея на это его разрешения), отношение которого к Бродскому изменилось в течение жизни на удивление радикально. При нашем знакомстве он поделился со мной, что Бродский-поэт напоминает ему фальшивомонетный станок, сделанный по последнему слову техники. Он печатает деньги, по качеству превосходящие настоящие, но при этом все-таки фальшивые. Мне эта метафора очень понравилась, более того, показалась просто гениальной, потому что у меня стихи Бродского вызывали такие же ощущения, но я не смог так же образно и точно их сформулировать.
Через несколько лет я встретил С. и услышал от него противоположный отзыв о Бродском, менее образный, но не менее интересный. Теперь он утверждал, что грязь (для сравнения хорош англ. термин thrash) и цинизм Бродского – это следствие его глубочайшего познания жизни. "Такова жизнь, жизнь – это зло, предательство, грязь, несправедливость, вот ее главная загадка, Вячеслав…" – добавил он. И это мнение мне тоже понятно, хотя я и не могу его разделить. Грубо говоря, "весь мир – бардак, все бабы – б…", или как это у Бродского: "Только пепел знает, что значит сгореть дотла./ Мы останемся смятым окурком, плевком <…> и слежимся в обнимку с грязью <…> в перегной, в осадок…" Или: "Однако человек, майн либегеррен,/настолько в сильных чувствах неуверен,/ что постоянно лжет, как сивый мерин"… В общем, и крановщицы все у Бродского – б… и, и весталки не девственны ("…ты с ней спал еще, недавно стала жрицей"), да и небо какое-то серенькое что летом, что зимой ("пока ты пела, за окошком серость/ усилилась" и т. д. и т. п.). Некоторые стихи Бродского пронизаны каким-то просто инфернальным человеконенавистничеством и, в особенности, ненавистью и презрением к женщине, ненавистью к идеалам, наконец, ненавистью ко всему живому. Сплошная "тьма низких истин". Впрочем, и "истине" достается. Однако в этом нигилизме, доходящем временами до маниакальной, бесовской ярости, собственно, и состоит пафос Бродского и ценителей его поэзии. Хотя лично у меня, признаюсь, от этого пафоса происходит нечто вроде морально-эстетического несварения – хочется проблеваться, принять душ и "перечесть "Женитьбу Фигаро"…
Версию о фальшивомонетной природе стихов Бродского косвенно подтверждает и факт его знаменитого лжепророчества о собственной смерти. Известно, что многие великие поэты предсказали в своих стихах какие-то обстоятельства своего перехода в иные миры. Можно вспомнить прославленный "Сон" Лермонтова, "И умру я не на постели, при нотариусе и враче" Николая Гумилева, "Тьма меня погубит в декабре" Федора Сологуба, "а умер от солнечных стрел" Андрея Белого. В этом же ряду стоит и "Я умру в крещенские морозы" Николая Рубцова. Как известно, он погиб точно в Крещение 19 января 1971 года (сегодня исполняется ровно 35 лет с того дня). "А весною ужас будет полный,/ На погост речные хлынут волны", – сбылось и это жуткое пророчество: кладбище, на котором был похоронен Николай Рубцов, весной затопило паводком. Бродский не вернулся умирать ни на Васильевский остров, ни в родной город, ни в Россию. По-человечески его понять не сложно: в России его обидели ни за что ни про что, на Западе обогрели-приютили. Я бы, положа руку на сердце, на его месте тоже не вернулся. Но вот из песни слова не выкинешь. И если Рубцов жил поэтом и поэтом умер, то Бродский ушел из этой жизни уже совсем не поэтически, скорее расчетливым скрягой-филистером, приобретя себе напоследок очень дорогое место на самом модном кладбище планеты Земля (ну как же, нобелевский лауреат!). Как выразился сам поэт-падальщик, "Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Юбилейные торжества предполагают произнесение речей о том, каким замечательным человеком был покойный. Но вот, к сожалению, я далеко не первым вынужден обратить внимание читателя на то, что гениальные люди в частной жизни и в отношениях с окружающими – близкими и неблизкими – крайне редко отличались кротким нравом. Немного среди гениев трезвенников и Героев Социалистического Труда. Вспомните то, что мы знаем о жизни Катулла или Верлена, Вагнера, Бодлера, Гоголя или того же Есенина, Достоевского или Блока. Жуть, да и только: алкоголизм, наркотики, жизнь не по средствам, невозвращенные долги, кражи, тюрьмы, азартные игры, причуды сексуальной ориентации… Счастливых исключений вроде "тихих" госчиновников Гёте, Тютчева и Гончарова или помещика-фермера Льва Толстого немного (впрочем, и литературное дарование последнего весьма спорно). По рассказам современников, многие из которых живы и поныне, ни Рубцов, ни Бродский ангелами во плоти не были. Другое дело, что Николаю Рубцову была присуща истинно русская теплота и душевность, а рыжий Йося запомнился своим иудейским высокомерием и отчужденностью, так что каждый из них, насколько возможно об этом судить, был истинным сыном своего народа. Глеб Горбовский в одном из своих поздних стихотворений вспоминает, что Бродский перед отъездом в Америку занял у него трешку. Да так и не отдал. А еще, вспоминает Горбовский, "был он рыжим и картавым"…
Мне могут возразить, что если я хочу противопоставить Бродскому Рубцова, то у меня вряд ли это получится, ведь и Рубцов не из весельчаков, не писал ни гимнов Аполлону, ни од Фелице, что минорный лад явно преобладает в его лучших вещах. Все это отчасти так, а отчасти совсем не так, но суть в том, что если Бродский представляется по-своему непревзойденным в своих словоизвержениях антипоэтом и антилириком, Рубцов – поэт в классическом понимании этого слова.
У Бродского, надо это признать даже тем, кто его, как и я, на дух не переносит, есть несколько, может быть, двадцать или тридцать, совершенных образцов выработанного им стиля – блестящего словесного, смыслового и даже эмоционального жонглирования. Великолепны – даже мне очень нравятся – его стихи на смерть маршала Жукова. Единственный поэтический некролог знаменитого полководца, который, без сомнения, войдет в историю литературы:
Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
<…>
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
Звонкий, афористичный и энергичный стих (кстати, будь я Бродским, лучше бы написал так: брали без страха чужие столицы), и таких у Бродского немало. При этом, когда вдохновение его покидало, Бродский в отличие от Рубцова не брезговал выжимать из себя очень длинные и заунывные вирши, которые иной раз могут неплохо заменить снотворное.
Рубцов же, безусловно, самый пронзительный лирик России второй половины прошлого века. Мне, например, он гораздо ближе Есенина с его разгульно-гибельными рыданиями "Москвы кабацкой" и "Черного человека", Рубцов с его потрясающими описаниями состояния глубокого душевного покоя, счастья и радости:
Я так люблю осенний лес,
Над ним – сияние небес,
Что я хотел бы превратиться
Или в багряный тихий лист,
Иль в дождевой веселый свист,
Но, превратившись, возродиться
И возвратиться в отчий дом,
Чтобы однажды в доме том
Перед дорогою большою
Сказать: – Я был в лесу листом!
Сказать: – Я был в лесу дождем!Поверьте мне: я чист душою…
Я знаю, что многие, мнящие себя эстетами, ценителями и знатоками поэзии, считают такие стихи Рубцова слишком простыми, слишком деревенскими, даже примитивными. Но если бы эти "эстеты" потрудились подучить французский и почитать лирические шедевры Верлена вроде "Lessanglotslongsdesviolоnsdel’ automne…" или Бодлера вроде "Lamusiquesouventmeprendcomm eunemer…" или познакомились бы в подлиннике с теми же "Горными вершинами…" или Песнями Миньоны Гёте, им пришлось бы устыдиться и признать, что в лице Николая Рубцова Россия имеет лирика высочайшего ранга, и что Катулл, Гёте, Бодлер и Верлен ничуть не "сложнее" Рубцова. Да и гениальность, как известно, кроется в простоте. Настоящему лирику не нужны желтые кофты, стриптиз жалкой душонки или дряблых ягодиц, публичное беснование и дикие вопли. Потому что истину произносят шепотом.
Юбилейные речи и статьи с их пустыми славословиями наводят тоску. Не хочется оскорблять память гениального русского лирика пьяным унынием юбилейного застолья. Лучшая память о Николае Михайловиче Рубцове – книжка его прекрасных стихов на твоей полке. Книжка, которую ты можешь раскрыть прямо сейчас и перечитать".
Полную несхожесть поэтов, несмотря на все искусственные попытки их сближения, прекрасно выразил умудренный критик Лев Аннинский: "Холмы – острова спасения в этой бескрайности. Холмы – свидетели видений… Даже асфальтовый плен не может скрыть, что под асфальтовым покрытием – холм… Тут в параллель с Рубцовым прямо-таки просится Иосиф Бродский. Там холмы и тут холмы. Пусть знатоки источников решат, кто кому обязан: то ли Рубцов подсказал лейтмотив Бродскому, то ли подхватил у Бродского… С такими перекличками вообще надо быть осторожными. Иначе и рубцовская строка: "Идут… как прежде, пилигримы" не проскочит мимо "ристалищ, капищ, храмов и баров" Бродского – зацепится… непонятно, зачем.
Однако эту параллель охотно осмысляют многие исследователи (Виктор Бараков, Вячеслав Белков, Николай Коняев, Сергей Фаустов). Составлены даже сравнительные синхронные таблицы (этот – "матрос, кочегар, шихтовщик", тот – "матрос, кочегар, фрезеровщик", да чуть ли не в одно время); и изгнанники – оба, странники, люди "стороны", люди "края" (один изгнан из города в деревню решением "суда", другого в деревню из города гонит нужда. И еще: оба чаяли оказаться "у моря", да оказались по-разному, и в разных морях. Да вот смысл скитанья противоположен. Бродский, разочаровавшись в идеалах "прекрасной эпохи", покидает страну с ненавистью к стране и эпохе – ищет места в подлунном мире. Рубцов, при всей горечи, иногда граничащей с ненавистью к тем, кого хочется "пырнуть ножом", остается в стране, а подлунный мир созерцает сквозь родную ночь.
И там, и тут идеальное выворачивается в трагическое, да векторы "выворота" противоположны. И интонации малосовместимы. Бродский, взмывающий в просторы вселенной, и Рубцов… а он что же, не мечтает взлететь?
Ах, я тоже желаю
На просторы вселенной!
Ах, я тоже на небо хочу!
Но в краю незнакомом
Будет грусть неизменной
По родному в окошке лучу.
Не каждому, знаете ли, дается уникальная русаковская способность (русаковская? А может быть, тютчевская?) лучшие годы прожить на Западе, душой оставаясь в России. Рубцов, весь сотканный из "русскости", – и за кордоном носил бы роковую мету… Такие, как он, уносят родину на подошвах сапог… и пропадают на чужбине от русских бед: от гульбы, от любви собутыльников (собутыльниц), готовых задушить кумира в своих объятьях.
Рубцов все это получил в родном отечестве. Смерть и посмертную славу. Поэтому Россия в его странствии не "место действия", но загадка судьбы. Пароль без окончательного отзыва. Тайный схрон.
"Россия! Русь! Храни себя, храни!".
Откуда это заклинанье? От чувства непрерывной, неуходящей угрозы…".
Сегодня еще более очевидной становится эта угроза, но ее искусственно стараются не замечать. От кого же она исходит? Фигурально выражаясь – от шнейдерманов на различных постах: от чиновника-агитатора до министра культуры. Причем, дело не в национальности, а в самом подходе, неведомом прежде в российском обществе. Молодая и резкая поэтесса Марина Шамсутдинова пишет: "Когда-то, помню, рассказывал мне Виктор Топоров о некоем мемуаристе, который считает себя другом Николая Рубцова, но пишет при этом о нем одни гадости. Впрочем, Топоров об этом и в книге своей написал: "Читал я книгу воспоминаний о поэте Николае Рубцове, автор которой, негодуя на прочих – злокозненных, как ему представляется, – мемуаристов, то и дело восклицает: и ты, читатель!… ждешь от меня каких-нибудь подлых россказней? Не будет! Ну, разве что такая история… да еще такая… А по прочтении книги понимаешь, что запомнил лишь пару грязных историй, да эту вот пародийную авторскую ужимку…".
Теперь и мне довелось прочитать вышедшую только что в Петербурге в издательстве Новикова книжку некоего Эдуарда Шнейдермана. Рассказ о том, как малограмотного, наивного и с небольшими способностями поэта Колю Рубцова заманили к себе в стан зловредные славянофилы. Споили его, загубили и без того небольшие способности, да еще и раздули из этой деревенской мухи крупнотоннажный самолет. Непонятно только, ежели эти славянофилы (Кожинов с компанией) вознамерились из него сотворить крупного поэта, зачем же они его губили. Зачем его спаивали? А ежели, наоборот, они осознанно хотели загубить выращенное в Питере Шнейдерманом и компанией литературное сокровище, зачем же они его дружно прославляли?
В своих стихах "Памяти Николая Рубцова" Эдуард Шнейдерман выражается еще определеннее:
Ты баб любил, лысел и пил.
Потом подался в русофилы.
Ты был мне мил.
Потом постыл
За позу, валенки, кобылу.
За апологию Руси
Остатней, избяной, замшелой.
Тебя втянули в "гой еси"
Московской секты стиходелы.
Все просто и ясно. Шнейдерман против Рубцова, еврей против русского, чужак против своего. Модернист против традиционалиста. И главное, "поэт свободный, яркий" Эдуард Шнейдерман против поэта замшелого, спившегося неудачника Николая Рубцова. Так хочет изобразить дело сам автор книги. Точно так же в своей мемуарной книге еще один бывший дружок, только другого питерского литератора, русский православный поэт Дмитрий Бобышев клеймит и примерно такими же аргументами доказывает никчемность, творческий кризис и явную раздутость нобелевского лауреата Иосифа Бродского. И вообще, утверждает Бобышев, все, чего достиг Бродский, он достиг благодаря еврейской спайке, еврейской мировой поддержке. Еврей Шнейдерман упрекает русского Николая Рубцова за то, что он оказался в "русской партии", русский Бобышев упрекает еврея Бродского за то, что тот всегда чувствовал за собой поддержку "еврейской партии". Но уши из этих мемуаров торчат и у Бобышева, и у Шнейдермана совсем иные. Те же, что торчат у еврея Наймана, тоже недовольного преувеличенным вниманием к поэзии Бродского. Те же, что торчат у русского патриота-графомана и плагиатора Валерия Хатюшина, когда он годами доказывает бездарность и раздутость Юрия Кузнецова. Это уши даже не мертвого осла, а жабы зависти. Вот и мы отбросим, как несущественное, национальность Шнейдермана, иную его поэтическую стилистику и иное место жительства. Во всех вышеперечисленных случаях (а таких случаев многое множество) причина одна – русских ли, евреев ли, татар ли, казахов или украинцев, бывших дружков "жаба душит". Такая большая и вонючая жаба".
Однако дело куда глубже элементарной зависти. Она столь элементарная (не-до-да-ли!) не могла бы поднять такую волну ненависти к России, к деревне, к Москве, к славянофилу и "другу" Рубцову! Это – морально-историческая и агрессивная несовместимость, которая продолжает раздирать и губить Россию. Так нечего нам последних святых и подлинных поэтов с их противниками и антиподами равнять и тем самым душить их!