Больше всех современных ему князей Мономах напоминал прадеда своего, Владимира Красно Солнышко. "Если поедете куда по своим землям, – наказывал Мономах детям, – не давайте отрокам обижать народ ни в селах, ни в поле, чтоб вас потом не кляли. Куда пойдете, где станете, напоите, накормите бедняка; больше всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, добрый или простой человек или посол; не можете одарить его, угостите хорошенько, напоите, накормите; гость по всем землям прославляет человека либо добрым, либо злым". Что детям наказывал, то и сам делал; позвав гостей, сам служил им, и когда они ели и пили досыта, он только смотрел на них. "Не бегал я для сохранения живота своего, не щадил головы своей, – говорит Мономах. – Дети! Не бойтесь ни рати, ни зверя, делайте мужеское дело; ничто не может вам вредить, если Бог не повелит; а от Бога будет смерть, так ни отец, ни мать, ни братья не отнимут; Божье блюдение лучше человеческого!" Но с этой отвагой, удалью, ненасытной жаждой деятельности в Мономахе соединились здравый смысл, сметливость, умение видеть перспективу, извлекать пользу для государства.
Эпоха Владимира Мономаха стала временем расцвета состояния художественных ремесел и литературы на Руси. Ко времени вступления Мономаха на Киевский стол игумен Киево-Печерского монастыря Нестор завершил свою летопись. Но, вероятно, она не понравилась Мономаху. По его приказу в Выдубицком монастыре игумен Сильвестр (около 1115 г.) переписал летопись Нестора и добавил к ней сведения о событиях, свидетелем которых был сам. Особенно автор подчеркнул все заслуги Всеволодова дома. Свод Сильвестра позже продолжили летописцы многих удельных княжеств, уделив особое внимание истории своей земли. Так появилась Киевская летопись, в которой рассматривались преимущественно киевские события, в том числе и времени Владимира Мономаха.
Возможно, в это время русские книжники переводили на славянский язык Святое Писание и другие книги, написанные на греческом.
Из русской летописи видно, что у русских грамотных людей огромной популярностью пользовалась житийная, или агиографическая, литература. Такая литература давала образ святого, который соответствовал представлению об идеальном церковном герое. Святой примером своей жизни должен был утверждать истинность христианского вероучения. В это время по образцу византийских жизнеописаний стали составлять жития русских людей, которых уважали за святость жизни и смерти. Так, в это время написано житие основателей Киево-Печерской обители Антония и Феодосия, положено начало Киево-Печерского Патерика, или сборника о жизни и быте печерских монахов. В это время написаны жития св. Ольги и св. Владимира, а также два, отличных одно от другого, повествования о смерти князей Бориса и Глеба.
Из "Жития Феодосия" мы, например, узнаем многое об окружающем его быте и целиком погруженных в этот быт людях. Здесь и быт богатого провинциального дома в Васильеве, руководимого его властной матерью. Кое-что мы можем узнать о положении слуг в этом доме. Бегство Феодосия в Киев рисует нам торговый обоз с тяжело груженными товарами телегами. Отношения Феодосия с Изяславом позволяют заглянуть в княжеские хоромы во время пира.
"Сказание о Борисе и Глебе" кратко рисует нам образы братьев. "Сей благоверный Борис был благого коренни, послушен отцу, покоряяся во всем отцу. Телом был красив, высок, лицом кругл, плечи широкие, тонок в талии, глазами добр, весел лицом, возрастом мал и ус молодой еще был, сиял по-царски, крепок был, всем был украшен – точно цвел он в юности своей, на ратях храбр, в советах мудр и разумен во всем, и благодать Божия цвела в нем". Когда он готовился принять мученическую смерть, облик Бориса меняется. "Весь облик его был уныл, и сердце его святое было сокрушено, ибо был блаженный правдив и щедр, тих, кроток, смиренен, всех он жалел и всем помогал". Описание Глеба более кратко. "Глеб, юнейший, неотлучно находился при брате, слушал чтение его день и нощь и творил многую милостыню нищим, вдовицам и сиротам". "Повесть временных лет" подчеркивает, что Борис принял именно мученическую смерть: "Посланные же пришли на Альту ночью, и когда подступили ближе, то услыхали, что Борис поет заутреню, так как пришла к нему уже весть, что собираются погубить его. И, встав, начал он петь: "Господи! За что умножились враги мои! Многие восстают на меня"; и еще "Ибо стрелы твои вонзились в меня; ибо я готов к бедам, и скорбь моя предо мною"; и еще говорил он: "Господи! Услышь молитву мою и не входи в суд с рабом твоим, потому что не оправдается перед тобой никто из живущих, так как преследует враг душу мою". И окончив шестопсалмие и увидев, что пришли посланные убить его, начал петь псалмы: "Обступили меня тельцы тучные… Скопище злых обступило меня; Господи, Боже мой, на Тебя уповаю, спаси меня и от гонителей моих избавь меня". Затем начал он петь канон. А затем, кончив заутреню, помолился и сказал так, смотря на икону, на образ Владыки: "Господи Иисусе Христе! Как Ты в этом образе явился на землю ради нашего спасения, собственною волею дав пригвоздить руки свои на кресте, и принял страдание за наши грехи, так и меня сподобь принять страдание. Я же не от врагов принимаю это страдание, но от своего же брата, и не вмени ему, Господи, это в грех". И, помолившись Богу, возлег на постель свою. И вот напали на него, как звери дикие, из-за шатра, и просунули в него копья, и пронзили Бориса…"
В "Сказании о Борисе и Глебе" говорится и о святости Глеба. "Когда убили Глеба, то бросили его в пустынном месте меж двух колод, – повествует сказание. "Но господь, не оставляющий своих рабов, – как сказал Давид, – сохранит все кости их, и ни одна из них не сокрушится". И этого святого, лежавшего долгое время, не оставил Бог в неведении и пренебрежении, но сохранил невредимым…" Ярослав, после утверждения в Киеве, приказал разыскать тело Глеба и похоронить его рядом с Борисом, что и было сделано. Далее автор сказания рассказывает, что вскоре у могилы страстотерпцев начали совершаться знамения и чудеса. Но об этом Ярославу сообщили только после того, как церковь Святого Василия сгорела по неосторожности пономаря. Ярослав приказал выстроить новый храм, куда и перенесли мощи святых братьев Бориса и Глеба. Ярослав, добившись канонизации Бориса и Глеба, не только положил начало пантеону русских святых, но и тем самым увенчал ореолом святости и свою собственную княжескую власть. Краковский епископ Матвей по этому поводу писал: "Он [русский народ] не желает сообразовываться ни с латинской, ни с греческой церковью, но, отделяясь от той и другой, не пребывает ни с одной из них в общении таинств". Как мы отмечали выше, в 1115 г. Владимир Мономах со своими братьями перенес тела Бориса и Глеба в новую каменную церковь.
Установление почитания первых русских святых приобрело формы национального культа. Память Бориса и Глеба праздновалась с необычайной торжественностью шесть раз в году. День 24 июля (день убийства Бориса) – главный из этих празднеств – причислялся к великим годовым праздникам.
Почитание Бориса и Глеба быстро перешагнуло пределы Руси. В Византии, в константинопольской Софии, была поставлена икона Бориса и Глеба, в Испагасе построена им церковь. Сохранился армянский "Пролог" о Борисе и Глебе, очевидно переведенный с греческого. Культ Бориса и Глеба существует и в Чехии: в Созавском монастыре в их честь выстроен придел.
Государственно-политическое значение культа Бориса и Глеба заключалось в осуждении княжеских распрей, в стремлении укрепить государственное единство Руси на основе строгого соблюдения взаимоотношений между князьями: все князья – братья, но старшие должны защищать младших и покровительствовать им, а младшие, безусловно, покоряться старшим. Поведением Бориса и Глеба, не поднявших руки на старшего брата даже для защиты своей жизни, освящалась идея родового старшинства в системе княжеской иерархии; князья, соблюдавшие эту заповедь, стали святыми.
Канонизация Бориса и Глеба привела к появлению на Руси особого культа "страстотерпцев", Борис и Глеб не были "мучениками за Христа". Они пали жертвами политической интриги, в условиях княжеской "которы", как многие до и после них. Смерть братьев, прославленная агиографией, – политический долг вассалов, ибо Святополк их вере, разумеется, не угрожал.
От современника Мономаха, епископа Никифора, грека по происхождению, осталось одно Слово и три послания: из них два обращено к Владимиру Мономаху, из которых одно обличительное против латынян. Другой современник Мономаха, игумен Даниил, совершил путешествие в Иерусалим и оставил описание этого путешествия.
Ученые подсчитали, что до наших дней от XI–XII столетий сохранилось всего 192 рукописи (149 русских, 13 старославянских, 18 болгарских, 10 сербских и 2 не определены). Но даже это незначительное количество книг позволяет нам установить, что читали русские люди. Прежде всего, в XI–XII столетиях русский народ познакомился с Ветхим Заветом, а также с Паримийником, содержавшим избранные отрывки из библейских книг. Особой же популярностью пользовалась Псалтирь с ее поэтическими достоинствами, словесной выразительностью, религиозным лиризмом. Эти качества Псалтири сделали ее не только настольной книгой для чтения, но и книгой учебной, и эту роль она выполняла на протяжении многих веков. Из новозаветных книг на Руси обращались евангелия двух типов – так называемые "апракосные", содержавшие отрывки из текстов четырех евангелистов вперемежку, приспособленные к церковной службе, и четвероевангелия, заключавшие в себе полный текст евангелистов в обычной последовательности. Древнейшим дошедшим до нас апракосным евангелием русского извода, содержащим в себе чтения лишь на воскресные и некоторые праздничные дни, является Остромирово Евангелие, переписанное в 1056–1057 гг. диаконом Григорием для новгородского посадника Остромира. Евангелие ценно не только своим текстом, но и художественным оформлением. Написанный на пергаменте в два столбца текст производит неизгладимое впечатление. Изящно орнаментованные инициалы букв отделяют друг от друга "чтения". Иногда "чтениям" предшествуют раскрашенные, как и инициалы, золотом, зеленой, голубой, красной, белой красками рамки-заставки. Сделанные на отдельных листах миниатюры с изображениями евангелистов Иоанна, Луки и Марка говорят об уверенной руке мастера, пользующегося богатой палитрой красок и высокой для своего времени техникой рисунка. Четвертого евангелиста, Матфея, нет, но для рисунка был оставлен чистый лист. Остромирово Евангелие является образцом книжного искусства Древней Руси, не имеющего себе равных среди памятников старославянской письменности XI столетия.
Известное распространение на Руси, наряду с каноническими, так называемыми "истинными" книгами, получили и апокрифические, т. е. "ложные", "отреченные", "тайные" сочинения, не признававшиеся христианской церковью. Апокрифы, корнями своими восходящие к античной мифологии, дохристианской и восточной религиям, фольклору и эллинистической философии, как бы дополняли канонические христианские книги своей трактовкой вопроса о происхождении мира, об истории человечества, о жизни, природе, о загробном мире. Среди апокрифов этого времени большое распространение имел отрывок из "Деяний апостолов" (Петра, Андрея и др.), рассказывающий о сказочных путешествиях, а также "Хождение Богородицы по мукам" – о конце мира и о загробной жизни. На Руси апокрифическая литература дополнялась примерами, взятыми из русской истории, памятников устного творчества, легенд и преданий, и приобретала местное значение.
Попытка понять происхождение славян, их историческую судьбу, связь русской истории с мировой привела к появлению значительной переводной исторической литературы, главным образом византийской. Исторический процесс в византийских хрониках трактовался по определенной схеме, которая базировалась на утверждении божественного происхождения мира и торжества христианской веры. Составители хроник черпали материал главным образом из Библии, сочинений отцов церкви, историков Древнего мира и средних веков, античных мифов и устных преданий. Такой характер носила переведенная на русский язык хроника Георгия Амартола. Несколько иной характер имела хроника Иоанна Малалы. Автор попытался примирить античность и античную историю с официальной христианской точкой зрения на исторический процесс. Русским людям были также известны сочинение патриарха Никифора "Летописец вскоре" и хроника Георгия Синкелла.
Переводчики творчески подходили к переводу. Они в эти тексты включали и материалы по географии, мифологии, литературе из сочинений других авторов, что фактически превращало эти произведения в энциклопедию.
На Руси пользовались популярностью переводные повести и романы. Среди них "Александрия", в которой рассказывалось о жизни и подвигах Александра Македонского, "Повесть о разорении Иерусалима" Иосифа Флавия, "Девгениево деяние" и другие.
Труд переводчика и переписчика был тяжелым. Об этом хорошо сказал в XIV столетии монах Лаврентий, писавший летопись для Нижегородского князя Константина. "Радуется купец, прикуп сотворив, – пишет Лаврентий, – и кормчий в отишье пристав; так же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Тако ж и аз худый, недостойный и многогрешный раб Божий Лаврентий мних… А ныне, господа отцы и братья, оже ея (если), где описал, или переписал, или не дописал, чтите (читайте), исправляя Бога деля (ради Бога), а не кляните, занеже (так как) книги ветхи, а ум молод, не дошел".
Кроме оригинальных и переводных сочинений на Руси распространялась поэтическая самобытная литература, носившая в той или иной степени отпечаток язычества. В случайно уцелевшем поэтическом памятнике конца XII в. "Слово о полку Игореве" упоминается певец Боян, который прославлял события старины и, между прочим, события XI в. Можно предположить, что Боян воспевал подвиги Мономаха против половцев. Вероятно, народные эпические песни о временах киевского князя Владимира Красное Солнышко, так называемые былины Владимирова цикла относятся не к одному Владимиру Святому, но и к Владимиру Мономаху, так что в поэтической памяти народа эти два лица слились в одно. Имя Владимира Мономаха оказалось настолько уважаемо потомками, что впоследствии было составлено "Сказание о Мономаховом венце", а самой этой "шапкой" с конца XV ст. венчали на царство русских государей.
Во времена Владимира Мономаха росли и развивались многие города. Былина о "Ставре Годиновиче" рассказывает, что на пиру у князя гости хвалятся "городами да с пригородками". Сам князь, желая доставить народу все возможные удобства, приказал построить мост через Днепр. Часто наезжая в Ростовскую и Суздальскую земли, наследственную волость Всеволодова дома, он выбрал прекрасное место на берегу Клязмы, основал город и назвал его Владимиром-Залесским. Город окружили валом и построили там церковь Святого Спаса. Сын его, Мстислав, в 1114 г. построил новые укрепления в Новгороде, а посадник Павел заложил каменную церковь в Ладоге. Владимир перед смертью построил на реке Альте, на том месте, где был убит Борис, прекрасную церковь.
Продолжалось строительство и в столице. При Святополке здесь был возведен Михайловский Золотоверхий монастырь, стены которого сохранились до сих пор. Владимир Мономах близ Киева, где находился загородный дом Всеволода, основал Выдубицкий монастырь.
Киев к концу XI – первой половины XII ст. по количеству построек занимал одно из ведущих мест в Европе. Великокняжеский двор, дворы князей и бояр, построенные в основном из дерева, поражали своим величием и красотой. Во дворах князей и знати жилые дома состояли из нескольких срубов. В едином, цельном ансамбле соединялись жилое теплое помещение – "изба", – сени и холодная "клеть", служившая летней спальней и кладовой. Срубы-клети сочетались таким образом, что они составляли крытую галерею второго этажа. Галереи эти покоились на опорных столбах. Составной частью ансамбля были терема, т. е. сени, принимавшие шатровую гранную или круглую коническую форму. Обычно весь этот жилой комплекс назывался хоромами. Существовали и особые палаты – гридницы, которые играли роль парадных, приемных залов при дворцах князей. Служебные и хозяйственные постройки состояли из многочисленных погребов, медушь, скотниц, бань, братьяниц (амбаров, кладовых). Но дворцы строили не только из дерева. Раскопки, проведенные в Киеве, свидетельствуют о возведении здесь каменных палат. Рядом с Десятинной церковью располагались двухэтажные каменные дворцы с замечательной отделкой из мрамора, камня, мозаикой и фресковой живописью.
Дворы знати находились в верхнем городе, окруженном огромным валом и мощными стенами. Безусловно, особенно богатыми были киевские князья. Например, летопись, рассказывая о событиях в Киеве в 1068 г., сообщает, что двор Изяслава Ярославича, где имелось "бесчисленное множество злата и серебра, разграбили". Немного позже, во время переговоров Святослава Ярославича с немецкими послами, он им демонстрировал свои богатства: "бесчисленное множество злата, серебра и тканей". В накоплении богатства не отставали от князей бояре, воеводы, тысяцкие. О многолюдности, обширности и богатстве горожан также сохранилось немало свидетельств. Уже Титмар Мерзебургский называет Киев "большим городом", в котором "находится более 400 церквей и 8 рынков", а Адам Бременский именует его "соперником константинопольского скипетра, одним из великолепнейших украшений Греции (т. е. Руси)". По сообщению северо-восточной летописи, при Владимире Мономахе в 1124 г. в Киеве произошел страшный пожар, во время которого одних церквей сгорело около шестисот. Правда, М. С. Грушевский считает это значительным преувеличением. По его подсчетам, в это время в Киеве и его окрестностях имелось около 30 церквей и один рынок – на Подоле. Как бы ни расходились цифры в свидетельствах, мы не можем отрицать, что Киев во времена Владимира Мономаха был крупнейшим городом большой державы. Здесь можно было встретить "ляхов" и "угров", чехов и немцев, греков и хазар, евреев и армян, англосаксов и шведов, норвежцев и "быстроногих данов" (датчан).