Дома весть о моем переводе в новый цех встретили радостно. Мать, довольно улыбаясь, наставляла меня:
- Ты уж, Санушко, старайся. В люди выйдешь через образование-то свое…
- Говорил же я тебе: с грамотой-то и на заводе не в последних ходить будешь, - удовлетворенно высказался отец.
Так в начале 1914 года нежданно-негаданно стал я кандидатом в мастера "секретного" цеха.
В первый же день работы на новом месте меня поразила своей загадочностью машинка в стеклянной будочке, запертой на замок. На машинке был циферблат, как у часов, она стояла на полированном столике, и от нее тянулась к ванне с металлом резиновая трубка с наконечником. Увидев, что я заинтересовался прибором, Пьянков, мой сменный мастер, пояснил:
- Градусник это! Для замера тепла в ванне. А попросту - ябедник.
"Почему ябедник?" - подумалось мне, но расспрашивать дальше не посмел.
В последний день масленицы я вышел на улицу погулять. Молодежь и шустрые подростки, одетые во все самое нарядное, толпились у высоченных угоров, играли на гармошках, пели песни. Лихие забавники катились вниз: кто гурьбой, кто в одиночку, кто парой - сам-друг с принаряженной девушкой.
Заводской нарядчик неожиданно оторвал меня от веселья. Объявил, что вместе с Зотиным и помощником мастера я наряжен разогревать металл в ванне. Завтрашняя оцинковка должна была начаться в срок, несмотря на праздник.
Когда пришел в цех, Зотин был уже там.
- А, Сано, здорово! - приветствовал он меня. - Вдвоем, значит, робить будем?
- Почему вдвоем? А мастеров помощник?
- Фь-ю! - присвистнул Федя. - Эк чего захотел… Станет тебе мастеров помощник последний день масленки пропускать! Не будет он дежурить, и думать нечего. Вдвоем чертоломить придется, брат.
На заводе стояла непривычная тишина. Она изредка нарушалась лишь звоном колоколов Успенской церкви.
Дежурить сговорились по очереди. Федька, завернувшись в полушубок, заснул. А я подкинул топлива, чтобы сохранить нужную температуру, прислонился спиной к теплой стенке ванны и, осторожно вытащив из-за пазухи взятый в библиотеке роман "Три мушкетера", тронулся по дорогам Франции вместе с беспокойным д’Артаньяном.
Пурга утихла, в широкое, во всю стену, окно пролета заглянула бледно-зеленая с серебринкой луна. Долго странствовал я с мушкетерами, но после полуночи меня стал морить сон. Я растолкал Зотина. Он очухался, посмотрел в топку и предложил:
- Ложись, Сань, запись потом сделаем, когда в пять часов первый гудок перед сменой прогудит. А за меня не бойсь: не засну.
Я сунул под голову березовую плаху и лег. Начало сниться чудное. На высоком бугре стоит поп Иван и орет:
- А-н-а-ф-е-м-а!..
А внизу лихо отплясывает вприсядку Гришка Отрепьев. Рыжие кудри его так и подскакивают на лбу, и он раскатисто, как Шпынов, смеется. Сзади к попу на конях подъезжают Стенька Разин и Емелька Пугачев. Громко поют:
Поминайте добрым словом
Атамана казака!
Потом вдруг я сам в шляпе с огромным пером, как у барыни Чубарихи, в белых фетровых пимах со звездчатыми шпорами, как у Бибикова, большого заводского чина, поддерживая на нырках д’Артаньянову миледи, похожую с лица на соседку Варюшку, качу на санках с крутой горы. А сбоку наперерез скачет верхом на трубе в кардинальской мантии наш начальник цеха и, открыв рот, гудит: "У-у-у-у!"
"Ведь это пять часов утра уж!" - мелькнуло где-то в подсознании. Я вскочил. Ванна была чуть теплой, а Федька сладко посапывал на дровах у топки. Не жалея кулаков, я растолкал его, и мы принялись разогревать металл.
Дежурство сдали как будто бы в порядке, но, заступая в свою смену под унылый трезвон вечерни, выслушали мы с Зотиным от начальника такой "акафист", что уже не чаяли и на заводе остаться. Градусник имел автоматическую запись, которая и подтвердила начальнику, что с трех до пяти часов утра металл остывал, а с пяти до шести наскоро разогревался. Вот за что, оказывается, прозвали этот прибор ябедником!
И в очередную получку за Разина и Пугачева, за ночное катание с миледи вычли у меня три рубля, а у Зотина, как у старшего, - вдвое больше.
Много было для нас с Федьшей премудростей в этом новом цехе. О химии я в пятиклассной школе ничего и не слыхал, а Федор, кончивший всего два класса, - и подавно.
Вскоре появились у нас два франтоватых студента из Питера - практиканты. Они часто стояли около опытной малой ванны со сплавом и разговаривали, то и дело употребляя непонятные, таинственно звучащие слова: "Натрий хлор", "Хлористый аммоний".
Шпынов заходил в наш цех каждый день. Он дотошно изучал записи, задавал быстрые, точные вопросы. Когда студенты при нем начинали произносить "ученые" слова, Шпынов рассерженно фыркал в усы и пренебрежительно бурчал: "Алхимики". Федя, услышав это слово, начал употреблять его в качестве нового, фасонного ругательства. Вслед за Зотиным стали поминать алхимиков и другие рабочие цеха. Студентов не любили за барскую манеру держаться, за белые перчатки, за то, что они не были похожи на сына Шпынова - Сергея, который дни и ночи практиковал в прокатке на правах простого рабочего.
Однажды Шпынов зашел в цех и осведомился у одного из студентов - Юрия Михайловича:
- Ну, как?
- Не выходит, Николай Николаевич! - пролепетал тот.
- Так-с… А что, позвольте вас спросить, вы прибавляли к сплаву?
- Хлористый аммоний, натрий хлор, - торопливо ответил Юрий Михайлович.
- Н-да-с… Значит, нашатырь, виноват, - хлористый аммоний и соль, то бишь натрий хлор, всыпали вы, а квашня все же не выкисла?
- Нет, к сожалению…
Шпынов повернулся в мою сторону, поманил меня пальцем и, вынув из кармана двугривенный, шепнул:
- Слетай в лавку, купи дрожжей.
- На все?
- На все.
Через пять минут, запыхавшись, влетел я в цех и отдал покупку. Шпынов подошел к ванне и провозгласил торжественна:
- Так вот что, господа! Коли вы и нашатырь, и соль поваренную сыпали - насыпьте-ка уж и дрожжей! Авось квашня-то и укиснет! - он сунул растерявшемуся Юрию Михайловичу в руки пачку дрожжей, пошевелил усами и закончил: - Алхимики!
После такого срама студенты дня через два уехали.
А работа в цехе шла полным ходом. Шпынов подолгу простаивал над записями, хмурил брови, раздумывал. Мастера "секретного" цеха делали все новые и новые опыты.
И вот как-то в начале лета, работая уже за помощника сменного мастера, я вытащил из ванны с расплавленным цинком первый лист железа, оцинкованный по новому, уральскому способу.
- Отец, правду ль бают люди, будто к нам царица приехала? - спросила однажды за ужином мать.
Я насторожился. Слухи о царицыном приезде ходили и у нас в цеху, но толком никто ничего не знал.
Отец не спеша зачерпнул ложкой щи, так же не спеша проглотил их и только тогда ответил:
- То не царица. Царицу, поди, калачом маковым сюда не заманишь. Она по богомольям ездит. Русского духа немка набирается. Приехала старой царицы сестра, вдовица Елизавета Федоровна.
- Чего же это она сюда припожаловала?
- Да, говорят, у их там, в царском доме, тесно стало, - усмехнулся отец, - места, значит, на всех баб не хватает, ну и, конечно, раздоры, ссоры идут. Отдохнуть надо - свежий воздух, значит, требуется. А наш-то куда как свеж!
- Экой ты, право, - досадливо нахмурилась мать, - все шутки на уме. Я его дело спрашиваю, а он смешки строит…
А сутра по всему заводу началась суета: туда-сюда бегали несколько десятков человек с шерстяными половиками. Я спросил мастера, зачем половики. Он усмехнулся:
- Чтобы государева тетя высочайшие ножки свои в заводской пыли не замарала.
Посмотреть на царицыну сестру нам так и не удалось: в наш цех она не заходила, а искать ее в других цехах было некогда - мы честно зарабатывали свои шестьдесят копеек.
После смены сбегали на заводской пруд искупаться. На углу распрощались, и я заспешил домой, опасаясь нагоняя за опоздание. Но ни мать ни отец меня не пожурили. У стола сидел зять Илья и рассказывал, как он отбывал ссылку в Сибири.
Илья с хрустом раскусил огурец и обратился ко мне:
- Ну как дела, Саня? Устаешь, поди?
- Проробь сам одиннадцать-то часов, небось тоже устанешь.
- Слыхал? - повернулся Илья к отцу. - Одиннадцать часов - смена тяжкая. Да ведь и не в одном только новом цехе она такая. И в сортировке, и во всех вспомогательных то же самое. А велика ль оплата?
- Оно, конечно, - задумчиво отозвался отец, - так-то оно так… Да вот… Санейко, ты пообедал, что ли? Сходи-ка на улицу…
Пришлось уйти. А жаль. Разговор шел какой-то интересный, было занятно, куда он повернет…
На другой день, задолго до смены, часов в пять, загудел гудок. Я выбежал на улицу узнать, не пожар ли где. Но дыма видно не было. На углу повстречал Витьку Суворова:
- Сано, ты куда?
- Вышел посмотреть, нет ли пожара. Не знаешь, почему гудит?
- Говорят, забастовка, - ответил Витя.
- Айда, сбегаем узнаем…
На заводской площади, у главной конторы, стояли группы рабочих. Около проходной я увидел машиниста Давыдова, Николая Сивкова, нашего Илью и еще кое-кого из знакомых. Илья, заметив меня, окликнул:
- Санейка! Ты чего тут?
- Как чего? Насчет работы узнать пришел.
- Какая теперь, чудак, работа, иди в бабки играть или рыбачить. Бастует завод!
- А как же начальство?
- Ныне один забастовочный комитет - начальство.
- Где же он, комитет?
- Да вот тут, около нас. Если что по цеху надо, спроси у Пьянкова: он уполномоченный комитета.
Мы отошли в сторонку. Откуда-то сбоку вывернулся сияющий Сенька Шихов:
- О-ва, ребя! Вот жизнь настала: не работай, бастуй знай, а поденщина все равно идет!
- Слышь, Семен, а по какому случаю забастовка-то? - спросил Суворов.
- Случаев много, всех не перечтешь. А требований всего два: первое - чтобы рабочим горячих цехов жалованье повысить, второе - чтоб вспомогательным цехам и сортировке время работы меньше сделали. Понятно?
Я вспомнил вчерашний разговор - так вот, значит, о чем советовался с отцом Илья.
- Кто же этого требует? - снова задал вопрос Виктор.
- Забастовочный комитет! - гордо заявил обо всем осведомленный Сенька. - А Шпынов недавно к рабочим прокатки на поклон ходил. Толкует, что дело, мол, стоит, золотое время теряется зазря. Тут к нему и Волокитин, эдак бочком-бочком и что-то на ухо шепчет.
- Ну а Шпынов как на это?
- У-у-у! Усы ощетинил, чисто кот злющий, да как заорет: "Уходите отсюда!"
- Ишь ты… Осерчал, значит…
- Еще как! А тут и дядя Николай Сивков в прокатку пожаловал. Подошел к рабочим, с лица вроде спокойный, а брови сердитые… "Слышь, говорит, ребята, кто решится на сговор с начальством - скажу вам по совести - с завода на тачке вывезем и бока наломаем".
- Ну?! Так и сказал?
- Так и сказал!
Мы молча переглянулись. Вот он какой, оказывается, тихоня-то наш, дядя Николай.
Коротка июньская ночь! Едва успеет догореть золотистая заря на западе, как загорается алая утренняя зорька на востоке… Мы лежим в лодке, у бортов ее мягко колышется темная вода. В зарослях кустов, на берегу реки Исеть, перекликаются птицы. Туман. На полуострове Гамаюн рассыпаны желтые точки рыбачьих костров, слышна песня:
Поворачивай, ребята, да ребята,
по крутому-тому бережочку -
ко Натальиному подворью!
Рыба почему-то клюет плохо, и мы поворачиваем вместе с другими лодками к берегу, к "Натальиному подворью".
- Ишь ты, как басы-то выводят! - восхищается Герман Быков.
- Это Рогозинниковы братья! - кивает Сенька Шихов.
Неожиданно стройный хор нарушается густым голосом, который поет на другой мотив:
Эх, да мы фабричные ребята,
Эх, да эх!
Да у нас кудри кудреваты!
Мы дружно прыскаем.
- Ох уж этот Егорыч! - хохочет Сенька. - Даром что на оба уха туговат, а любит песни…
Мы подводим лодку к берегу, в свете костра рассматриваем улов: в ведерке трепещут серебристые чебаки, колючие ерши, красноперые окуни.
Наша ребячья ватага присоединяется к взрослым. Они ведут разговор о том, что начальство испугалось-таки и убавило в некоторых цехах рабочий день, а те, кто работал в горячих и других тяжелых цехах, получили прибавку.
Когда уже совсем рассвело, из лесу по тропке к рыбакам вышли четверо. Один из них, староста откатчиков-грузовозов Борис Комаров, хорошо знаком нам. Второго плечистого человека с суровыми голубыми глазами, я словно где-то видел.
- Кто это? - толкаю под бок Сеньку.
- В больничной кассе работает, Малышев по фамилии…
И. М. Малышев (снимок 1915 г.).
Третьим шел вразвалку крепкий мужчина в сером пиджаке и косоворотке. За ним какой-то тонконогий франт. На плечах его была чудная пелеринка, на голове потешная камышовая шляпа, а с горбатого красного носа так и норовили соскочить два стеклышка на цепочке.
- Ишь ты! - заинтересованно произнес Герман, разглядывая странного незнакомца.
Рогозинниковы перестали петь и тоже смотрели на пришедших.
- Принесла тя нелегкая на Гамаюн. И тут от господ спокою нету, - пробурчал кто-то, очевидно имея в виду франта.
Рыбаков на берегу Гамаюна было много. Пришедшие остановились около самой большой группы. Тот, который, по словам Сеньки, работал в больничной кассе, обратился к сидящим:
- Здорово, земляки! Мир на стану.
- К нам на стан милости просим, - приветливо улыбнувшись ему, как старому знакомому, пригласил Александр Рогозинников. Кто-то пронзительно свистнул, разговоры смолкли, и к той группе, где остановились четверо, стали собираться остальные рыбаки.
- Итак, товарищи, - начал плечистый с голубыми глазами, - разрешите от души поздравить вас… с хорошей погодкой… - Многие заулыбались. - С удачной пробой сил…
Ничего, что дирекция завода только отчасти удовлетворила ваши требования! Уже по первому результату забастовки видно: лед тронулся! Почему же дирекция уступила? Может, ей понравились представители забастовочного комитета? Нет, товарищи!
- Знамо дело, - загудели вокруг.
- Так из-за чего же? А из-за того, друзья, что большинство рабочих настойчиво отстаивали свои законные права. "Сила солому ломит!" - говорят в народе. Вы показали свою силу, товарищи, и одержали первую победу. Сделайте из этого выводы…
После Малышева выступил незнакомый в сером пиджаке. Он говорил коротко, ясно, тоже поздравил всех с победой и передал привет от питерских рабочих. Были непонятны только слова: большевистская фракция Государственной думы. Что такое дума - мы знали, а вот слов "фракция", да еще "большевистская" не ведали, Хотели выяснить, что это значит, но тут барин в пелеринке влез на пенек.
- А этот из здешних, - пробасил кто-то за нами. - Я его в городе, у горного управления, видал…
- Господа мастеровые! Я также приветствую вас! - тонким голосом прокричал франт и покачнулся. Стеклышки на цепочке сверкнули на солнце и соскочили с носа, барин еле успел подхватить их. - Приветствую от лица истинных демократов!
В толпе раздались сдержанные смешки.
- Господа? Ишь ты… А я и не знал, что мы баре, - сказал кто-то.
Глуховатый Егорыч стал пробираться поближе к пеньку. Протиснувшись в первый ряд, приставил к уху ладонь.
- Все, что вы слышали здесь, это демагогия и сектантство! - выкрикнул барин и снова покачнулся на своих тонких ножках.
Ребята зашушукались: эти слова были даже интереснее, чем давеча услышанные, но тут франт в пелеринке затараторил еще мудренее. Мы только рты разинули.
- Вот чешет! И ничего не понять, - восхищенно прошептал Герман.
- А вы, - обратился оратор к Малышеву, - вы, милостивый государь, смутьян!
Барин неловко взмахнул рукой в сторону Малышева и неожиданно смазал ладонью по величественным усам Егорыча. Тот что-то грозно пророкотал, поднял, защищаясь, руку - и вдруг в воздухе мелькнули шляпа, пелеринка и тощие ноги оратора. Мужчина в сером пиджаке и Малышев бросились оказывать помощь упавшему. Кругом хохотали. Николай Сивков хлопнул по плечу молодого парня и сказал весело:
- Так им и надо, меньшевикам!
"Пострадавший" не попытался продолжать речь. Он прокричал: "Это хулиганство! Мы вам припомним!" - и убрался восвояси. Комаров вместе с незнакомцем в сером тоже ушли. А Малышев, чуть заметно улыбаясь, деланно строго пожурил Мокеева:
- Как же это так? Неладно ведь вышло, Александр Егорыч. Сами приглашали гостя - милости просим - и такой конфуз.
Егорыч смущенно оправдывался:
- Он, значит, первый меня при всем народе магогом каким-то обозвал и по усам смазал, а я, выходит, и рукой шевельнуть не моги?
- Все равно нехорошо, Александр Егорыч, с депутатами думскими, хотя бы и с меньшевиками, надо обращаться вежливо.
- А вы тут чего? - спросил заметивший нас Сивков.
- Ничего! - развел руками Сенька. - Мы просто на рыбалке.
Дядя Николай нахмурился и строго наказал:
- А коли так, то, значит, кроме рыбы, ничего не видали и слыхом не слыхали. Понятно?
- Понятно! - ответил я за всех.
ВЕЛИКИЕ СДВИГИ
Однажды, идя в заводскую библиотеку, встретился я с Сенькой Шиховым. Мы хотя и работали уже в разных цехах, но по-прежнему дружили, и меня удивило его несколько рассеянное, без обычной теплоты приветствие. Причина разъяснилась тут же.
- Знаешь, Саня? - спросил он, посмотрев на меня. - Ведь война.
- Какая война? - опешил я. - С кем?
- А вон! - Сенька махнул рукой. - Вон на заборе около проходной манифест висит.
Перед царским манифестом, от которого кто-то уже успел оторвать уголок на самокрутку, густо толпился народ. Я протискался в первый ряд и тоже стал читать.
Да, действительно, - война!..
В те дни мне, четырнадцатилетнему подростку, трудно было полностью осознать, что несет она народу, какую беду сулит это короткое слово, но и у меня оно вызвало тревожные мысли.
На другой день в поселке играли гармони, солдаты-запасники, пошатываясь, ходили по улицам и распевали:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья!..
Плакали матери, в голос выли молодухи, у ворот тайком смахивали слезу девки, прощаясь с женихами, дружками.
Вечером пришел Илья. Он отправлялся с первым эшелоном мобилизованных.
Мать и отец сели вместе с ним за столом в горнице. Огня не зажигали: не хотелось.
- Вот, значит, как… - вздохнул отец, - война, значит…