Я всегда боялся, что окажусь в такой ситуации. Я часто видел, как русские убивали своих раненых товарищей, лежавших на нейтральной территории. Но подобные действия с немецкой стороны были крайне редки, поскольку подобные систематические убийства серьезно деморализовали бы их бойцов. Это было неписаным законом Вермахта: всегда спасать раненых, если это возможно. Единственным исключением было убийство из милосердия по просьбе самого раненого в безнадежной ситуации. Я содрогался, когда видел такое в течение нескольких последних месяцев, когда тяжело раненные солдаты, которых невозможно было нести за собой, умоляли своих товарищей, чтобы они убили их и положили конец их страданиям. При этом можно было не сомневаться, что оставленных позади бойцов будут пытать и убьют советские солдаты, поскольку было смешно рассчитывать, что штурмовые войска врага окажут им какую-либо помощь.
Я все еще колебался, но остальные бойцы давили на меня, чтобы я сделал то, о чем попросил сержант.
- Давай, мужик, сделай что-нибудь. Ты не можешь оставить его так. Черт, ну помоги же бедняге.
Неохотно и ощущая угрызения совести, я установил свой карабин на скрученную плащ-палатку. Расстояние составляло около восьмидесяти метров, но голова раненого была скрыта травой, а его тело частично было закрыто неровностями земли и несколькими большими камнями. Я постарался тщательно прицелиться, но дрожал от мысли о том, что вот-вот совершу, и меня все сильнее охватывало волнение.
Я вдруг осознал чудовищность и абсурдность войны, неизменную бесцельность убийств. Борьбе внутри меня пришел конец. Но теперь обезличенность цели не могла исцелить мою совесть, я впервые испытал настоящую внутреннюю боль от своего ремесла. Я ощутил неизмеримое сострадание к тому немецкому бойцу, которого должен убить, но иного выхода не было. Война подчинила мои принципы себе. Как и многие другие мои товарищи, я был полон искреннего патриотизма и выполнял свой долг. Ради него я отказывался от своего будущего спокойствия и впускал в себя то, что никогда не смыть из памяти. Но я не мог ослушаться голоса своего долга.
Эти мысли прокрутились в моем сознании за считаные секунды, которые однако показались бесконечностью мне самому. После этого я принял единственное возможное решение: положить конец страданиям товарища. Я заставил себя успокоиться, зарядил свой карабин патроном с разрывно-зажигательной пулей, прицелился в дергающуюся голову и начал ждать, когда представится шанс для точного выстрела. Тело раненого вдруг одеревенело, и его крик перешел в хрип. Голова раненого была неподвижной. Перекрестье прицела остановилось на ухе умирающего, и с легкой дрожью пальца я нажал на спусковой крючок. Г олова моего товарища разорвалась с фонтаном крови, и повисла напряженная тишина.
Русские бездействовали. Очевидно, они не ожидали такого развития событий и решили, что им безопаснее оставаться на своих местах. Мы воспользовались этой передышкой, чтобы отойти без потерь. Никто не произносил ни слова, и никто не смотрел друг на друга. Безмолвные и подавленные пехотинцы отползали, но каждый из них испытывал облегчение оттого, что ему не пришлось сделать то, что сделал я. Именно снайпер в таких случаях делает то, что так необходимо, а потом расплачивается за это конфликтом внутри себя и тем, что его товарищи перестают смотреть ему в глаза.
Несколько последующих дней группа продолжала искать окруженных бойцов, которые нуждались в их помощи. Однако наше поражение на перевале, которое, по сути, было всего лишь одним из жестоких эпизодов войны, осталось со мной, чтобы преследовать меня до конца моих дней.
Вскоре после возвращения мне было приказано сопровождать другой патруль, разыскивающий отрезанный отряд. К этому времени положение линии фронта стало еще более неопределенным, и нам приходилось пересекать по дороге минные поля. Днем раньше группа, двигавшаяся первой по этому маршруту, расчистила узкий путь через мины и отметила его небольшими палочками. Но, несмотря на это, мы ощущали себя скованными и ползли по нему, едва касаясь земли и задерживая дыхание.
Примерно через полтора часа группа пересекла минное поле и начала осторожно двигаться по подлеску. Бывалые бойцы, которые были среди нас, успели научиться чувствовать землю, оказывавшуюся под ними, и умели предвидеть надвигающуюся опасность. Поэтому передовой караул патруля уже был настороже, когда мы неожиданно достигли еще одного минного поля, через которое на этот раз проходила низко натянутая проволока. Стоило бойцам задеть ее, и это незамедлительно привело бы к взрыву. Подобная организация минного поля всегда означала, что по соседству позиции русских. Осторожно используя каждое возможное прикрытие, патруль постарался обойти минное поле, но это оказалось гораздо более сложным и потребовало больше времени, чем мы ожидали. Вскоре наступили сумерки, и нам пришлось отступить, поскольку передвижение в темноте вблизи минного поля было крайне опасным. Но перед этим командир патруля захотел осмотреть обстановку с соседней вершины холма. Он махнул мне, чтобы я пошел с ним.
Оказавшись на холме, мы получили отличный обзор хорошо оборудованных русских позиций. Пока мы просматривали их через бинокли, я вдруг заметил движение в кустарнике в двадцати метрах от позиций и разглядел в сумраке бледное пятно. Всмотревшись в него, я увидел, что это сидящий на корточках русский со спущенными штанами, который решил облегчиться.
- Йозеф, ты тоже видишь это? - прошептал мне сержант. - Иван присел на корточки и справляет большую нужду. Если ты сможешь подстрелить его, других охватит должный страх. Они думают, что мы совершенно в другом районе. Я вернусь к остальным. Оттяни свой выстрел настолько, насколько это возможно, а затем следуй за нами.
Сержант исчез, и я поймал русского в перекрестье прицела. "Дай ему просраться, он это заслужил", - сказал я себе. Неожиданно мне в голову пришла циничная и одновременно комичная рифма: "Пока ты посрешь, от пули умрешь!" Таково остроумие на войне.
Расстояние до цели было около 150 метров. Нужно было целиться немного выше. Чтобы быть уверенным, что пуля попадет в грудь, я прицелился в голову врагу. После этого я глубоко вздохнул, сконцентрировался и выстрелил. В то же мгновение русский приподнялся, и поэтому пуля поразила низ его живота, разорвав его кишечник и выйдя через большую дыру в спине. Он заорал, словно раненый зверь. Услышав выстрел, его товарищи выскочили из блиндажа и открыли яростный беспорядочный огонь. Я отполз назад и поспешил за своими товарищами.
Как только забрезжил рассвет следующего дня, я и команда патруля снова двинулись искать отрезанных от нас товарищей. Также перед нами стояла задача, если это будет возможным, захватить русского и привести его с собой для допроса. Тем же путем, который уже хорошо знали, мы подползли к врагу. Русские к этому времени, видимо, решили получше разведать положение врага. Однако они вышли на разведку позже, чем мы, и двое патрулей столкнулись прямо у самых советских позиций. Поскольку немецкие пехотинцы двигались более осторожно, мы заметили русских первыми, и преимущество внезапной атаки было на нашей стороне. Более того, в нашем оснащении было новое оружие, которое стало доступным в небольших количествах только за последние несколько недель, - штурмовая винтовка Stg-44, которая вобрала в себя качества пистолета-пулемета и карабина. Она была оборудована переводчиком, который переключал ее между полуавтоматическим и полностью автоматическим режимами ведения огня. Винтовка заряжалась специальными промежуточными по мощности между пистолетным и винтовочным патронами 7,92433 мм. Ее магазин был рассчитан на тридцать патронов. Таких боеприпасов было достаточно для стрельбы до 300 метров. Также штурмовая винтовка Stg-44 была более удобна для стрельбы, чем карабин К98к, поскольку патроны были меньшей мощности и часть энергии пороховых газов использовалась для автоматической перезарядки, в то время как отдача от К98к приводила к болезненным ушибам после сорока-пятидесяти выстрелов, которые появлялись даже у бойцов, привыкших к этому оружию. Стоит сказать, что одной из причин того, что за время боя из винтовки "К98к" поражалось не слишком много противников, было то, что бойцы больше концентрировались на том, чтобы не пострадать от отдачи, чем на прицельных выстрелах.
В последовавшем коротком и жестоком бою с русским патрулем штурмовые винтовки Stg-44 доказали свои достоинства. Всего за несколько минут все враги были убиты или серьезно ранены при отсутствии каких-либо потерь с нашей стороны. Победа была столь полной, что среди русских не оказалось ни одного достаточно твердо стоящего на ногах, чтобы его можно было увести с собой для допроса. У нас не оставалось сомнений, что нам делать с ранеными советскими бойцами. Один из разгоряченных пехотинцев, не чувствительный к подобным вещам, застрелил нескольких еще живых русских из своего пистолета, пока остальной патруль обыскивал мертвых в поисках полезной информации в виде расчетных книжек, пропусков и личных документов, имевших тактическое значение. Но противник прервал наши поиски огнем тяжелых минометов с соседних позиций, совершенно не считаясь с тем, что снаряды могли обрушиться на их товарищей. Нам пришлось отойти быстро, насколько это было возможно.
Мы стремительно отползли вдоль края минного поля к участку, заросшему кустарниками. По нему мы продвинулись еще на несколько сотен метров и вдруг увидели позиции своих товарищей, которых искали. Однако тут же стало видно, что все они мертвы. Расстреляв все пули до последней, окруженные стрелки, вероятно, погибли в рукопашном бою. Нам оставалось только разглядывать их позиции из кустов. Более полное и близкое их обследование было невозможно, поскольку между ними и русскими позициями было практически полностью открытое пространство. Более того, до патруля доносились раздававшиеся рядом голоса, что заставляло нас предположить, что враг находится в непосредственной близости.
Просматривая окружающую местность в бинокль, я вдруг задержал свой взгляд на предмете, который привлек мое внимание. Это была новенькая с иголочки горнострелковая кепка. Нашитая на нее кокарда с эдельвейсом ярко блестела на солнце. Я критически осмотрел свою изношенную кепку и тут же решил произвести обмен. Я осторожно пополз к привлекшей меня цели. До кепки оставалось всего несколько метров, когда я вдруг увидел тело немецкого бойца, которому она принадлежала. Его пустые глаза таращились в небо, а его грудь была настолько разорвана осколками, что обломки костей выпирали наружу. Цепочка идентификационной жестяной бирки на шее погибшего съехала ему на уши. Оказавшись возле него, я опустил свою кепку на лицо убитому и вместо нее подхватил новенькую. Я не без удовольствия обнаружил, что кепка убитого сидит на мне, как родная.
В этот момент я услышал звук приближающейся машины и понял, что наступило самое время, чтобы уйти. Мысль о том, чтобы взять личный опознавательный знак погибшего товарища, пришла ко мне только тогда, когда уже было слишком поздно. Когда я подумал об этом, прячась в кустарниках, русская машина находилась уже в опасной близости, и снова подползти к убитому было нельзя. Так погибший солдат стал частью обезличенной статистики в списке бойцов, пропавших без вести во время боевых действий. Требовалось лишь одно мгновение, чтобы подхватить его личный опознавательный знак. Тогда родные погибшего могли бы узнать о его судьбе и не страдать от напрасных надежд. Но я думал лишь о том, как заполучить новую кепку. Чувство вины за это преследовало меня до конца жизни.
Румынию охватили ожесточенные бои, и теперь только 3-я горнострелковая дивизия, непоколебимо защищавшая свои позиции, стояла на пути Красной Армии. Несмотря на численное превосходство врага в людях и материальной части, дивизия держалась до последнего, чтобы выиграть время, необходимое для стабилизации немецкой линии фронта. Численный перевес советских войск был подавляющим. И чтобы предотвратить прорыв, немецкие бойцы были вынуждены обратиться к засадной тактике, великолепно работавшей в данных условиях, когда русские пытались прорваться через узкие горные перевалы. При этом создались идеальные условия для работы немецких снайперов. У противника не было особого выбора маршрута наступления. Соответственно снайперы заранее подготавливали хорошо замаскированные позиции с отличным обзором и могли вести из них огонь по врагу, заранее рассчитав дальность. В результате даже несмотря на превосходящие силы противника, немецкая оборона была успешной. Среди узких долин русские не могли обрушить на немцев всю мощь своего численного превосходства, а вместо этого были вынуждены преодолевать с боями каждый метр и нести огромные потери. В подобных боях мне удавалось уничтожать до двадцати врагов в день, правда, лишь немногие из них были добавлены к моему официальному снайперскому счету.
В начале сентября Клосс показал мне циркуляр из ОКХ касательно снайперов Вермахта и войск СС. Согласно распоряжению фюрера, 20 августа 1944 года был учрежден специальный нарукавный знак снайпера (черная голова орла с желтым клювом, зелеными дубовыми листьями и желудем на овале из серой ткани), имевший три степени. Третьей степенью этого знака (без окантовки) награждались снайперы за двадцать подтвержденных уничтоженных противников. Второй степенью (с серебристым кантом) - за сорок. И первой степенью (с золотистым кантом) - за шестьдесят. Новый знак должен был носиться в нижней части правого рукава выше манжета, при наличии иных квалификационных знаков знак снайпера носился чуть выше. Но было ясно, что ни один здравомыслящий снайпер не станет надевать униформу с подобным знаком во время боев. Значение знака должно было вскоре стать известно врагу, а потому его ношение было бы равносильно самоубийству.
Враги, уничтоженные в прямом бою, как и раньше, не заносились на снайперский счет и не влияли на получение этого знака. Более того, Генрих Гиммлер провозгласил, что прежние достижения снайперов теперь не учитываются и отходят в дар фюреру. Отсчет опять начинался с нуля. Однако в награду за свою предшествующую хорошую работу каждый снайпер получил Железный крест второго класса. А те, кто уже был награжден таковым, даже первого класса. Я получил свой Железный крест второго класса несколько дней спустя.
Так или иначе, циркуляр официально выделял снайперов среди других бойцов. Это особое внимание к их деятельности, прежде не пользовавшейся особым уважением в Вермахте, было вызвано периодическим снижением объемов производства немецкой оружейной индустрии. В результате немецкое командование решило поддержать дух снайперов, воинов-одиночек, чье вооружение состояло всего лишь из винтовки с оптическим прицелом. Вермахт надеялся, что вызванное данными мерами увеличение количества снайперов сможет компенсировать постоянно нарастающую в армии нехватку оружия и войскового оснащения.
Советские войска между тем, наращивая свое давление на оказавшиеся неприступными позиции стрелков, сумели в то же время прорваться в Венгрию на другом участке фронта. В результате над 3-й горнострелковой дивизией в который раз нависла угроза окружения. У ее бойцов не оставалось выбора, кроме как отступить на 200 километров назад к реке Марос. Стрелки отходили с предельной поспешностью. Им приходилось выполнять марши ночами, а в дневное время отражать атаки русских, которые неустанно преследовали их, пытаясь задержать. Пока батальон двигался маршем, Клосс был вынужден нестись впереди него, чтобы выбрать место, где его бойцы смогут занять позиции на следующий день. Во время подобных разведывательных вылазок мне приходилось сопровождать комбата, который считал меня опытным и отважным солдатом, на которого он мог положиться. Таким образом, я, по сути, выполнял функцию телохранителя Клосса.
Будучи регулярным офицером, Клосс обучался верховой езде еще во время своей подготовки. Поэтому во время своих ежедневных дальних разведок он передвигался по пересеченной местности верхом на лошади, тем более что это позволяло ему не привлекать к себе внимание ревом мотора. Соответственно мне также пришлось сесть на одну из крепких тягловых степных лошадей, которых Вермахт активно использовал для транспортировки обеспечения частей, начиная с 1943 года. В отличие от своего командира, я не имел опыта верховой езды, если, конечно, не считать игрушечной лошадки, которая была у меня в детстве. И неудивительно, что я испытывал смешанные чувства, садясь на лошадь, которая к тому же была без седла. Однако дальнейшее развитие событий превзошло даже худшие мои ожидания.
Чтобы удержаться на коне, мне пришлось, как обезьяне, вытянуться вдоль спины животного, отчаянно сжимая ноги. Но, несмотря на это, когда лошадь поскакала, я начал ежеминутно подпрыгивать на ней, словно резиновый мячик. Боковым зрением я заметил ехидный, насмешливый огонек в глазах Клосса, дожидавшегося, когда я свалюсь. Но я был не из слабаков и не собирался демонстрировать свое поражение. Я продолжал отчаянно цепляться за лошадь и продержался на ней, пока не окончилась скачка, длившаяся около часа.
Однако после разведки новых позиций я взмолился, чтобы командир оставил меня охранять тыл. Я не мог снова сесть на лошадь. Г рубая ткань униформы за время скачки стерла в кровь мой зад. Едва остатки части прибыли на новое место, я поспешил к батальонному врачу и попросил его, чтобы тот помог мне в этом деликатном случае, не распространяясь среди других о моем недомогании. Врач дал мне жестяную банку с кремом "Пенатен", который облегчил мои страдания. Но несколько последующих дней я все равно не мог сесть на лошадь. Клосс ухмылялся, но все-таки попытался изобразить сочувствие на своем лице. Заботясь обо мне, он даже стал выезжать на последующие разведывательные вылазки не на лошади, а на мотоцикле марки "БМВ" с коляской. Клосс занимал коляску, а мне приходилось сидеть на заднем сиденье позади водителя. При этом я был вынужден во время таких поездок оставлять свою снайперскую винтовку у товарищей, поскольку еще при скачке на лошади карабин беспрестанно ударялся о мою спину, оставляя множество синяков. Вместо него я брал с собой пистолет-пулемет МР40.
Во время одной из вылазок, с грохотом мчась вдоль дороги, мы встретили пехотную боевую группу, которая также отступала и следовала вместе с двумя штурмовыми орудиями, которые были еще пригодны для боев. Переговорив с офицерами, Клосс узнал, что немецкий патруль столкнулся по пути с русским танком, стоявшим у дороги. Это означало, что нам следует двигаться дальше с особой осторожностью.