"При выезде моём из Кишинёва 4 февраля 1822 года в Петербург, Александр Сергеевич дал мне довольно большой пакет, включавший в себе несколько писем, чтобы передать оный не иначе, как лично брату его Льву Сергеевичу, а если, по какому-либо случаю, его на это время не будет в Петербурге, то его сестре (так пакет и был написан). <…> На другой день приезда в Петербург, исполнив обязанности службы, я прямо отправился к Сергею Львовичу, жившему по правой стороне Фонтанки, между Измайловским и Калинкиным мостами, в одноэтажном каменном с балконом доме, кажется, одним семейством Пушкина занимавшемся. Я никого не застал дома. Встретивший меня лакей, узнав, что я имею письмо от Александра Сергеевича, позвал какую-то старушку; от неё я узнал, что Александр Сергеевич предупредил уже обо мне. Само собой разумеется, что на все просьбы старушки оставить пакет я не согласился, обещая приехать вечером или на другой день. Расспросы об Александре Сергеевиче сопровождались слезами".
Записки И. П. Липранди, созданные на основе его дневника, "вмещавшего в себя все впечатления дня до мельчайших и самых разных подробностей", считаются у пушкинистов "исключительно ценным" и надёжным историческим источником. Так что и к словам мемуариста о "старушке" - то есть о нашей героине - можно относиться с полным доверием. Это важно для биографа: ведь скрупулёзный И. П. Липранди в двух-трёх фразах сообщил об Арине Родионовне существенные сведения.
Из процитированного мемуарного фрагмента становится, например, ясно, что Арина Родионовна Матвеева занимала тогда в доме Пушкиных весьма привилегированное положение. В отсутствие барина и барыни она чуть ли не на правах хозяйки принимала визитёров довольно высокого уровня - господ, да и домашние лакеи видели в ней не только старейшую прислугу, но и старшую.
Показательно и то, что няня была в курсе хозяйских дел и имела детальное представление о пушкинской переписке. Разговор с бравым офицером она вела запросто, и отнюдь не по-хамски: задавала гостю вопросы, предлагала свои услуги - одним словом, старушка непринуждённо беседовала.
Ну а слёзы Арины Родионовны при упоминании о её "ангеле" отметим конечно же особо. Эти рыдания крестьянки в присутствии незнакомого господина, рыдания непритворные и неудержимые, если угодно - "слишком человеческие", вряд ли требуют пространных комментариев.
Как же она тосковала по нему!
В том же 1822 году няню видел в Петербурге, возможно, и двоюродный дядя поэта - коллежский советник Александр Юрьевич Пушкин, судья Костромского совестного суда.
Спустя полтора года после памятной встречи с подполковником И. П. Липранди Арина Родионовна, вероятно, столкнулась с другим посланцем из далёкого пушкинского мира. У нас есть основания думать, что в начале осени 1823 года петербургский дом на Фонтанке посетил одесский чиновник Дмитрий, Максимович Шварц. Позже, в декабре 1824-го, Пушкин в письме напомнил ему о нянюшке: "…Вы кажется раз её видели…" (XIII, 129). Однако никаких подробностей визита Д. М. Шварца в Климов переулок отыскать не удалось.
(Кстати, в то время Александр Пушкин уже жительство-вал у моря, в Одессе, рассказывал княгине В. Ф. Вяземской, среди прочего, про "несправедливости его родителей", а начальником поэта по необременительной службе был новороссийский генерал-губернатор граф М. С. Воронцов.)
Летние месяцы в начале двадцатых годов Сергей Львович, Надежда Осиповна, Ольга, Лев и Арина Родионовна, судя по южным письмам поэта (XIII, 31, 42, 523), регулярно проводили в сельце Михайловском. Жили они, как и встарь, скромно, денег зачастую было в обрез, и в официальных бумагах о материальном положении семьи писалось почти оскорбительно: "Это фамилия мало состоятельная…" Барон М. А. Корф, лицейский товарищ поэта, сосед по Коломне и довольно тенденциозный мемуарист, обрисовал петербургскую квартиру Пушкиных посредством таких красок: "Дом их был всегда наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой - пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, с баснословною неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всём, начиная от денег до последнего стакана".
От подобной унылой, близкой к истине прозы мы охотно перейдём к поэтическим материалам для биографии Арины Родионовны, которые появлялись тогда же на Юге России.
За годы пребывания вне имперских столиц Александру Пушкину удалось совершить необычайный творческий рывок и выдвинуться в первый ряд российских поэтов. Он отдал в начале двадцатых годов положенную дань царившему тогда романтизму, прилежно учился у европейских и отечественных кумиров и одновременно преодолевал их влияние, открывал и расширял собственные творческие горизонты. В южный период Пушкиным были созданы, в частности, поэмы "Кавказский пленник", "Братья разбойники", "Бахчисарайский фонтан", стихотворения "Погасло дневное светило…", "Чёрная шаль", "Редеет облаков летучая гряда…", "Наполеон" и многое другое - лирическое и историософское, светлое и (иногда) мрачноватое, сомнительное…
К нему пришла шумная повсеместная слава. Пушкинские творения ждали, переписывали и с восторгом заучивали, вокруг них закипали жаркие баталии в журналах и альманахах, в салонах и офицерских собраниях, в письмах дам и кавалеров. Даже император Александр Павлович, беседуя с приближёнными, аттестовал Пушкина как "повесу с большим талантом" и, кажется, подумывал о том, чтобы "помириться с ним".
Кое-что из написанного на Юге поэт при помощи петербургских приятелей и брата Лёвушки издал почти сразу же, какие-то тексты попали в печать через несколько лет, но были и стихи, которые (в силу самых разных причин) не публиковались при жизни Пушкина.
Из помянутых подспудных произведений повышенный интерес для нас представляет сохранившееся в виде беловика с авторской правкой стихотворение 1822 года:
Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты весёлою старушкой,
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелён оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Младенчество прошло, как лёгкой сон.
Ты отрока беспечного любила,
Средь важных Муз тебя лишь помнил он,
И ты его тихонько посетила;
Но тот ли был твой образ, твой убор?
Как мило ты, как быстро изменилась!
Каким огнём улыбка оживилась!
Каким огнём блеснул приветный взор!
Покров, клубясь волною непослушной,
Чуть осенял твой стан полу-воздушный;
Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала;
Грудь белая под жёлтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала… (II, 241).
Со времён П. В. Анненкова и его "Материалов…" в науке доминирует мнение, что в этих стихах Александр Пушкин дал "портрет бабушки, Марьи Алексеевны, занимавшей его ребяческие лета".(Подкрепляется же указанная точка зрения, если разобраться, разве что авторитетом "первого пушкиниста".) Однако некоторые пушкинисты XIX–XX веков, прибегнув к различной аргументации, связали "Наперсницу волшебной старины…", с оговорками или без оных, не с М. А. Ганнибал, а с няней поэта.
К такому же выводу склоняется и автор настоящей книги.
На наш взгляд, и пленительные "напевы", и "большие очки", и "шушун", и особенно, конечно, само таинство предсонья - всё это гораздо более подходит Арине Родионовне, нежели её пожилой барыне. К тому же поэтический образ "старушки" из стихотворения 1822 года вполне согласуется с образом "мамушки" из пушкинского "Сна" (1816) и, более того, развивает его. А тот образ, запечатлённый в лицейском Отрывке, как сказано, всё же "тяготеет к няне" (В. С. Непомнящий).
"Стихотворение "Наперсница волшебной старины" совершенно исключительно тем, - утверждал В. Ф. Ходасевич, - что в нём старушка-няня и прелестная дева-Муза являются как два воплощения одного и того же лица. <…> Понятия няни и Музы в мечтании Пушкина были с младенчества связаны…" А в более раннем своём очерке, "Явления Музы" (1925), Владислав Ходасевич писал по этому поводу так: "…Традиционный образ Музы, обычно изображаемой в виде прелестной девы, на сей раз расширен и усложнён: Муза Пушкина является в двух образах, соответствующих разным биографическим моментам и разным характерам его вдохновений".
Проще говоря, Арина Родионовна воспринималась взрослеющим и становящимся большим художником Пушкиным как первый, изначальный образ его Музы, явившийся поэту задолго до Музы хрестоматийной, то бишь лицейской:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
………………………………
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне… (VI, 165).
Тут, в "Евгении Онегине", для публики всё более или менее понятно и приемлемо; там, в "Наперснице волшебной старины…", - тоже как будто ясно, однако та (1822 года) ясность значительную часть публики шокирует.
Неграмотная крепостная баба, находившаяся у поэтической "колыбели" и вручившая младенцу магическую "свирель" - декларация не только принципиальная, но и неслыханно дерзкая, бросающая вызов общественному мнению, ненормативная для сословного сознания и литературы первой четверти XIX столетия. Может быть, именно поэтому стихи и не были Пушкиным никогда опубликованы? "Поэт, слишком ещё помнивший поэтический канон XVIII века, вероятно, был несколько озадачен: в начале двадцатых годов такая модернизация могла показаться ему рискованной", - предположил В. Ф. Ходасевич.
Верна или нет догадка эмигранта, судить не берёмся. Да и проблема пушкинского "портфеля" (или "письменного стола"), по сути своей проблема очень важная, всё-таки не слишком актуальна в контексте жизнеописания Арины Родионовны. Поэтому здесь мы вполне удовольствуемся фиксацией факта - поразительного признания поэта, гордившегося своим шестисотлетним дворянством и не чуждого аристократическим замашкам из арсенала la fine de la société; того творческого признания, которое он доверил бумаге в 1822 году.
Минуло несколько месяцев после создания "Наперсницы волшебной старины…" - и Александр Пушкин "с упоеньем" (XIII, 382) приступил к многолетней и многотрудной работе над романом в стихах "Евгений Онегин".
К началу декабря 1823 года он завершил в целом две первые песни (VI, 299) "свободного романа" и с февраля следующего года (VI, 303) сочинял третью главу. (Долгое время считалось за аксиому, что уже к июню 1824 года "глава <была> дописана до письма Татьяны включительно", однако новейшие текстологические исследования существенно скорректировали представления пушкинистов касательно хронологии и последовательности работы поэта.) Ямбические строфы "большого стихотворения" писались Пушкиным в Одессе и Кишинёве (VI, 532) - и на одной из строф, предназначавшейся для второй песни "Онегина", нам надлежит остановиться.
Во второй главе романа перед читателем впервые предстала Ольга Ларина.
В XX веке В. В. Набоков и И. М. Дьяконов подметили, что Пушкин изначально отводил ей вовсе не ту роль "второго плана", которую она в конце концов получила, а роль самую что ни на есть главную. Скорее всего, на долю миловидной девушки из усадьбы должно было выпасть жестокое испытание: впереди бедную Ольгу поджидала мучительная, неразделённая любовная страсть. "В те дни, - пишет уже С. А. Фомичёв относительно работы Александра Пушкина над черновиком соответствующих стихов об Ольге в тетради ПД № 834, - автору грезилась её трагическая судьба". Сестры (то есть знаменитой Татьяны), при таком замысле, у Ольги Лариной не предвиделось: она оставалась, как выразился В. В. Набоков, "единственной дочерью, которую (с неизбежными литературными последствиями) должен был совратить негодяй Онегин".
А "опорным образцом" для той романной Ольги, для "ландыша потаённого" (VI, 287), по остроумной догадке И. М. Дьяконова, была родная сестра поэта, Ольга Сергеевна Пушкина (выше указывалось, что она некогда тоже принесла жертву на алтарь несчастной любви).
Данное предположение должно быть особенно любезно тем, кто видит в романе "Евгений Онегин" не только художественный текст, но и своеобразные поэтические мемуары Пушкина. Среди доводов же в пользу версии И. М. Дьяконова мы выделим один: следом за Ольгой Лариной - причём почти сразу, через несколько стихов - в черновике второй главы (а именно - в строфе XXIIб, по нумерации Большого академического собрания сочинений поэта) появилась её няня Фадеевна, в которой угадываются черты Арины Родионовны:
Ни дура Английской породы
Ни своенравная Мамзель
(В России по уставам [моды]
Необходимые досель)
Не баловали Ольги милой
Фадеевна рукою - хилой
Её качала колыбель
Стлала ей детскую постель
Помилуй мя читать учила
Гуляла с нею, средь ночей
Бову рассказывала <ей>
Она ж за Ольгою ходила
По утру наливала чай
И баловала невзначай (VI, 287–288).
В черновых наслоениях пушкинской рукописи сходство Фадеевны с означенным прототипом также не ставится под сомнение:
Не портили её природы
Наставница её…
И сказку говорила ей…
И всё ж за Ольгою ходила… (VI, 288).