Первой не выдержала ее подруга, журналистка местной "районки" Валентина Григорьевна Капкова:
- Я больше не могу. Получатся, что она, ничего не зная, смеется, а ее сын в это время… Не по-божески это, надо сказать.
Село наше партизанское, но Великая Отечественная подзабылась. Афганское лихо прошло стороной, хотя я как раз полтора года и служил там, а затем много раз мотался за Гиндукуш в командировки. А Чечня вообще казалась еще дальше.
Казалась…
Но только дней через двадцать, когда закончился отпуск у старшего брата Виктора, он решился поведать обо мне матери. Собрал всех в комнате.
- Что это ты, сынок? - почувствовав недоброе, заволновалась мама.
- Мама, я уезжаю, отец один не справится с известием. Надо, чтобы знала и ты: наш Николай в плену в Чечне.
…Тяжелее всего родителям оказалось ездить на стадо доить корову. Женщины собирались около пастухов и ждали их приезда - в надежде услышать новости.
Новостей не было. Только падали в подойник вместе с теплым сладким молоком горькие мамины слезы.
А потом люди спрашивать перестали. Увидят опущенную голову отца - и торопятся пройти мимо, словно стыдясь своей беспомощности. Зато чистосердечные деревенские старушки засели за карты, гадания, распознание снов. Никогда за меня не молилось сразу столько народа! И не проклинало так моих тюремщиков. Пусть им когда-либо аукнется это проклятие русских женщин - в своей жизни каждый должен получать причитающееся. У мужчин всегда считается подлостью воевать с теми, кто не причастен к твоей личной беде. И высокими словами о святоцй борьбе за свободу собственную жадность и наживу на торговле людьми не прикроешь…
В эти же дни игралась свадьба моего крестника, Тимура. Он приехал с невестой в родительский дом, наполнил красным вином до краев рюмку:
- Пусть стоит. Крестный вернется и выпьет.
Не выпил. Слишком долго меня не было, а лето стояло жаркое. Вино постепенно высыхало, в конце концов оставив на дне черно-красный сгусток. Родным казалось - запекшейся крови. Спрятали рюмку с глаз. Только однажды мелькнула надежда, когда отцу приснился сон, будто ловит он в огороде молодого аистенка с подбитым крылом и вносит на руках в дом.
Мама рассказывала этот сон всем встречным, и те радостно вытирали слезы:
- Это сын. Значит, вернется. Вернется! К сентябрю вернется, когда аисты полетят.
Птицы улетели, а сон все не сбывался. А ей вспоминался уже не сон, а момент моего рождения. Весь день стояла солнечная погода, а только повезли рожать - разразилась сильнейшая гроза. Под гром и молнии по всему небу я и появился на свет.
- Да, видать, достанется этому парню в жизни, - проговорил врач, прикрывая меня от бьющих в окно сполохов.
Мама отмахнулась (креститься тогда еще не могла), а когда вернулась в палату, вновь засияло солнце. Она и успокоилась, и забыла слова доктора, пока я не полетел в Афганистан…
А вернувшийся в Москву мой сын засел за учебники. Матери сказал прямо:
- Если папа не вернется, одни мы учебу в коммерческой академии не вытянем. Надо перепоступать в государственный вуз.
Так порой мы заставляем своих детей мгновенно взрослеть. Месяца ему хватило, чтобы подготовиться и сдать на "отлично" вступительные экзамены на юрфак Высшей школы экономики. Больше о моем пленении в семье ни разу не говорилось, на это слово наложили табу. Только жена, когда оставалась одна, каталась по полу и выла…
Так люди узнают о горе. Один из тысячи примеров, потому что только по официальным данным к концу первой чеченской войны в плену у боевиков оставалось еще около тысячи четырехсот солдат и офицеров, рабочих и служащих. И в каждом доме - своя боль, бессонные ночи…
4
Утро не принесло, да и не могло принести нам никаких известий. Ясным оставалось лишь то, что квартира - перевалочный пункт и боевики вновь ждут ночи для повторной попытки пробиться в горы. Что ждет там? Кто ждет?
Времени думать - целый день. Левая рука, за которую схвачен наручниками, занемела, а так ничего, жить можно. Пока. Вот только бесконечные разговоры охранников! Боевики меняются через каждые четыре часа, и каждый новый конвоир считает своим долгом выступить в роли проповедника и просветителя.
Во-первых, вознесение Дудаева.
- Наш Джорик - голова. Как он ответил Грачеву, когда тот сказал, будто ваши солдаты идут в бой умирать с улыбкой на устах? "Дадим России сто тысяч улыбочек". Джорик молодец.
- Ты, что ль, говорят, журналист? А интервью у Жорика взять не хочешь? Думаете, он мертв? Он еще улыбнется России через свои усики.
- Если выбирать - живой Дудаев или вечная война с Россией, мы выбираем вечную войну. Лишь бы Джохар остался вечно с нами.
Второй конек, словно вместе с нами охраной передавались и темы разговоров, - это презрение к России, которая якобы посылает в Чечню воевать не только и не столько солдат, сколько уголовников.
- А ты что, не знал? Маленький? В тюрьмах отбирают тех, кому грозит смертная казнь, и предлагают: или воевать в Чечню, или под приговор. Едут сюда. И здесь зверствуют.
- Да зверствуют - это только начало. Их потом, в конце службы командиры посылают в такую мясорубку, из которой никто не выходит живым. Чтобы не отпускать на волю. А потом экскаватором вырывают яму и зарывают трупы.
Справка из Генерального штаба Вооруженных Сип России:
"Лица, находящиеся под следствием, а тем более осужденные, не подпадают под приказ Министра обороны РФ о наборе военнослужащих на службу в Вооруженные Силы на контрактной основе. Подобных фактов не было и быть не могло".
Из справки Генеральной прокуратуры РФ.
"Фактов, устанавливающих, что в Чечню направлялись люди, ожидающие смертного приговора или просто приговора суда, Генеральной прокуратурой РФ не выявлено".
Не менее расхожая версия - о защитниках Брестской крепости.
- Вы хоть знаете, кто ее защищал? Почти стопроцентно чеченцы и ингуши. Да только мы и способны были на подобное. А вы, русские, уже потом, после выселения чеченцев, приписали всю славу себе, сделали всех защитников крепости русскими.
Из беседы с Валентиной Ивановной, сотрудником Центрального музея Вооруженных Сил:
- Брестскую крепость защищали воины двадцати восьми национальностей. Ни в одной книге, ни в одном проспекте, ни разу во время экскурсий мы не разделяли их по процентам. Единственное, что могу отметить: подавляющее большинство, конечно, это русские. Были среди защитников крепости и кавказцы, но, повторяю, мы не делим их на проценты. Крепость защищал советский солдат.
Спорить в моем положении - себе дороже. Тем более все разговоры возвращаются в день сегодняшний.
- Я, что ли, хотел воевать? Что у меня, дел не было больше? Да я так катался по России, где только не был… Но прилетели ваши самолеты, разбомбили дом, убили мать - я что, должен после всего улыбаться вам? Вот ты, полковник, если бы кто-то разбил твой дом и убил родных? Ты бы взял в руки оружие?
Не лукавлю - взял бы. Мне легко в этом признаваться, потому что к войне в Чечне лично я относился с самого начала резко отрицательно. Не друг, не брат и не сват я чеченцам, но в этом вопросе - больше сторонник, чем противник.
Но признаваться в этом, сидя на цепи, не хочется, чтобы не выглядело лизоблюдством: мол, запел соловьем, когда попался.
Не пою, больше молчу. Борис и Махмуд более эмоциональны, особенно когда разговор заходит о сталинских выселениях. Балкарцы тоже испили эту чашу, а Борис и родился в Казахстане. Я со своими случайными попутчиками практически незнаком, но их поведение вызывает уважение. Присутствие охраны пока не позволяет нам общаться, но одно то, что мы все в наручниках, сближает. Похоже, и ближайшее будущее у нас станет одинаковым, хотя моих родных сталинские чистки не коснулись и я выгляжу на фоне разговоров белой вороной.
Жутко неприятны и рассказы о "фильтрах", фильтрационных лагерях, в которых содержат арестованных чеченцев. Зверства, которым они якобы там подвергаются, не поддаются описанию. По словам охраны, даже попав на "фильтры" на один час, выходишь калекой - отбивают почки, травят собаками, закапывают в землю по шею или заливают водой.
Этими разговорами жила вся Чечня, и именно это, по словам конвоиров, рождает их ответные действия. Каких-либо подтверждений или опровержений по "фильтрам" мне не удалось найти ни у самих чеченцев, ни после в Москве. Поэтому упоминаю об этих рассказах скорее для того, чтобы яснее становились мотивы отношений между чеченцами и русскими, где порой властвуют недоверие, обиды, слухи. Тем более одних не проклинаю и вторых не превозношу в этой дурацкой войне: пишу, что видел, чувствовал и испытал. Любой другой пусть пишет свою повесть…
Чем ближе вечер, тем больше обоюдное напряжение. Наконец команда:
- Завязать глаза.
Махмуду на повязку досталась моя майка из сумки, Борису рубашка. Я закрываю себе глаза агитационным платком Международного Красного Креста, на котором в виде рисунков предписывается поведение солдат на войне: не стрелять в сторону машин и палаток с красным санитарным крестом, оказывать помощь раненым, даже если это противник, оберегать мирное население и - словно по иронии судьбы, для нас - гуманно относиться к пленным. Показать платок своим тюремщикам?
Хоть и черный, но юмор. Сам подумал, сам и загрустил.
Вновь долгий путь в машине через рытвины, подъемы, спуски, царапающие крышу ветки - мы все дальше и дальше от места захвата. А значит, когда нас примутся искать, бесполезным станет прочесывание района пленения. Мы будем далеко. Да и будем ли? Кто заинтересовался нами в горах? Для чего?
Водитель включает магнитолу. Запись сделана прекрасно, песни, конечно, о гордом чеченском народе, поднявшемся против трехсотлетнего российского ига. О неминуемой победе над двуглавым орлом. О Москве, столице русских алкашей. О Буденновске, где Шамиль Басаев поставил Россию на колени.
Охрана знает слова, подпевает. Я же впервые слышу песни о чеченской войне. Иногда в переходах московского метро видел, как облаченные в камуфляж десантники и "краповые береты" собирали деньги для семей погибших товарищей под старые, переделанные с "афганских", песни. Россия про чеченскую войну песен не сложила и не запела. Еще не запела или уже не запоет? Тогда кому все же она была нужна? Неужели нельзя было добиться результата по-иному? Вымели из политики, контрразведки и армии профессионалов?
- Приехали.
Останавливаемся и долго ждем на каком-то взгорке. Дверцы машины распахнуты, ветер продувает ее и нас насквозь, унося с собой в горы и ночь песенные проклятия генералу Ермолову, покорившему-таки Кавказ в свое время.
Из этой ночи, с этих гор, из незаконченной, как оказалось, истории и появляются за нами призраки той, далекой кавказской войны. Но вполне реально, по одному они выдергивают нас на землю. Не забывают ударить по почкам. Холодные пальцы ощупывают лицо, но это затем, чтобы проверить повязки и заткнуть нам уши ватными тампонами.
Звуки, особенно дальние, гаснут. К моим наручникам привязывают веревку, дергают за нее, заставляя идти. Так ведут верблюдов по пустыне. И в каком-то из фильмов подобным образом гнали людей в рабство в давние времена. Какое сегодня число? Какой год? Век? В каком фильме я снимаюсь?
А идем быстро - полем, лесом, буераками. Оступаемся, ловим лицами ветки и стволы деревьев, выворачиваем ноги на колдобинах, падаем. Кажется, я привязан к Махмуду - именно на его шлепанцы наступаю раз за разом. Очень скоро становимся мокрыми по пояс от росы и вчерашних луж, а спину и лицо покрывает пот. Нет, нас не ведут - нас гонят. И не в киношное рабство. И никто никогда нас уже не найдет. Мы даже не иголки в стоге сена. Мы - песчинки, которые все глубже и глубже засасывает воронка…
И вот наконец подвал с тусклой лампочкой, наброшенные на плечи простреленные одеяла и короткое забытье…
5
Даже меньше, чем короткое.
- Повязки.
Их уже далеко не прячем, носим на шее. В очередной машине перед глазами вспыхивает огонек зажигалки, но ума и выдержки хватило не отреагировать на него. На уловку попадается Борис. Скрипит от резкого разворота кожаная куртка охранника, и банкир стонет от нежданного удара.
- Понял, за что? - интересуются у него.
- Да.
Значит, повел головой за светлячком. А мы ничего не должны ни видеть, ни слышать. Сам пишу детективные романы и прекрасно знаю: человека подчас убирают только за то, что он оказывается невольным свидетелем. Если хотим самим себе помочь выбраться, нужно исключить подобные перспективы. Только бы выбраться. Выбраться!
Что свершится в этом случае, какие горы переверну и сколько океанов переплыву, про то не загадывается. Наверное, просто мало надежд, но ведь как хочется…
Пока же после долгой езды по лесным дорогам помогают выбраться из машины.
- Траншея, - предупредили уже после того, как проваливаюсь вниз.
Локтями нащупываю стены, но новый удар прикладом в спину заставляет идти по извилистому ходу.
- Ступени.
В нос проникает запах подземелья и сырости. Тут не торопят, дают время и возможность самому нащупать ступени и спуститься вниз. Оттуда хватают за полу пиджака, отводят в сторону и сдергивают повязку.
Полумрак землянки. Стою в узком проходе между стеной и нарами. Таким же образом подводят Бориса и Махмуда. Из темноты на нас с любопытством смотрят боевики. Неужели оставят жить среди них, здесь?
- Давайте вниз.
Еще вниз?
Подталкивают в самый угол землянки, где под нарами открывается яма-провал. Ребята, идущие следом, невольно сталкивают меня вниз и сами сыплются следом. Глубина - по плечи. Значит, жить придется не на нарах, а здесь, стоя? Успеваю заметить под нарами собаку, которая смотрит на нас печальными, полными грусти глазами: благодарите Бога, что еще живы, а вот что ждет вас потом? Снимают наручники.
- На колени. Дальше.
Насчет нашего православного Бога не знаю, а про Аллаха Махмуд говорил: если он дает, то двумя руками. Яма - это только начало?
Да, из нее в сторону прорыта узкая нора. Ползти можно только на четвереньках, и уже в сплошную темноту и стылость. Вот теперь - все. Все! Какие, к черту, одеяла-крылья-надежды. Ангелы, которые могли бы прикрыть нас своим крылом, в подземельях не летают.
Сзади жгут спички, но это чтобы мы могли рассмотреть дверь-решетку посреди крысиной норы. За ней - очередная яма. Свет от новой спички боязливо подрагивает на земляных стенах, освещает на миг подземный склеп. Ширина - поместиться троим, длина- по росту, высота - стоять на коленях. В углу - два матраца. Тороплюсь усесться на один при угасающем, покидающем нас свете. Замечаю лишь, что изо рта идет пар. Значит, общая глубина - метров пять-шесть.
По одному спрыгивают мои несчастные попутчики. В темноте притягиваю их к себе на сиденье, и мы замираем, не в силах перебороть впечатления от увиденного и доставшегося нам. Вот теперь - плен. Клетка захлопнулась полностью. А мы отказывались в лесополосе есть колбасу и гребовали грязными, но простынями в полузатопленной комнате. На кроватях!
Из шока всех троих выводит чесотка. Борису, оказывается, дали коробок спичек, и он торопливо зажигает одну. В ужасе подхватываемся: матрац кишит червями, личинками, жуками-короедами. Они уже залезли нам под брючины, и мы, торопясь и брезгуя, согнувшись в три погибели, давим их на теле, вытряхивая остатки на земляной пол.
Сверху появляется свет - нам просовывают керосиновую лампу без стекла. Фитиль нещадно коптит, но все становится ерундой по сравнению с тем, что темнота отступила за пределы могилы. Но как спастись от ползущего и шевелящегося? Однажды в Афганистане в одном полуразрушенном доме нас подобным образом заедали клопы. Но тогда у каждого имелись бинты, и мы перехватывали ими запястья рук, шею, ноги, оберегая тело от плоских коричневых "броненосцев".
Смотрю, что осталось у меня сейчас. Галстук, заколка, часы, авторучка и старое, не найденное в боковом кармане удостоверение главного редактора журнала "Советский воин". Единственная зацепка, по которой могут определить труп, если что…
- Все. Давайте устраиваться, - беру на себя роль старшего.
К двум предыдущим установкам - не паниковать и не раздражать охрану - мысленно добавляю третью - не заболеть. Если даже подземных тварей окажется больше самого матраца, я стану сидеть и спать на них. Лишь бы было теплее. Вспоминаю добрым словом Боксера за подарок: в носки-гольфы заправляю брючины. Застегиваю верхнюю пуговицу рубашки. Ребята повторяют процедуру.
Второй матрац менее истлевшим, но на троих слишком мал. Свернув валиком убежище короедов, подтягиваю его к стене, будет вместо подушек. В углу находим влажные, истрепанные, грязные, но - одеяла. Каждому по штуке! Не-ет, будем выживать. Будем. До последней секунды.
Нас не забывают. Кто-то спрыгивает в яму, кричит через решетку:
- Холодно?
Напарники молчат, хотя я надеялся, что они, как мусульмане и соседи, будут активнее и ближе к нашим тюремщикам. Тороплюсь ответить сам:
- Да. Очень.
На самом деле еще не холодно, из всех земных человеческих чувств - только угнетение склепом. Но сидеть-то здесь наверняка не один час…
- Что, полковник, изнежился в своей Москве?
Плевать, какое мнение родится обо мне. Буду просить все, что можно.
И победил!
- Держите.
В яму летит солдатское "хэбэ". Махмуд покрупнее нас с Борисом, ему отыскиваем самый большой размер. А я замираю, когда на глаза попадается белое клеймо с датой выпуска: 1973 год. Год, когда я принимал присягу на верность Родине - Советскому Союзу. "Если же я нарушу… то пусть меня покарает суровая кара советского народа"…
Карает? Меня - карает? Но за что? В октябре 93-го, после танкового обстрела Белого Дома, нас, главных редакторов военных газет и журналов, вызвали в Генеральный штаб. Друзья из Управления информации успели шепнуть: станут давить на то, чтобы мы напечатали материалы в поддержку министра обороны Павла Грачева и его приказа о стрельбе из танков.
Грачева я знал, когда тот еще генерал-майором командовал дивизией в Афганистане. Я же, специальный корреспондент "Советского воина" и всего лишь майор, летал в Кабул к его десантникам для подготовки материалов. Время пролетело, Паша (он и в Афгане звался Пашей, до отчества так и не дослужился даже будучи министром обороны) стал министром, я - главным редактором журнала. Наши пути еще раз пересеклись, когда он в 1992 году приказал поменять название "Советскому воину". Насколько можно тянули волынку, потом убеждали, что есть пример "Советской России", "Комсомольской правды", "Советского спорта", наконец. А слово "советский" - это от Верховного Совета, который осуществляет нашу законодательную власть, и никаких политических пристрастий и подоплек в названии журнала нет. Кроме истории.
- Вот если он в российской армии найдет хотя бы одного советского солдата, тогда разрешу оставить это название. Или если журнал начнет финансировать Верховный Совет, а не Министерство обороны, - передали мне его слова.