* * *
17 июля по приказу военного командования на стенах домов было расклеено объявление, в котором говорилось о том, что все евреи, а также евреи наполовину и на одну четверть, то есть такие, которые происходили от смешанных браков во втором или даже третьем поколении, все "сожительствующие" с евреями или еврейками должны зарегистрироваться до 18 часов 20 июля. Кто не зарегистрируется - будет расстрелян.
Люди, приученные подчиняться приказам, внесли свои фамилии в регистрационные списки. Безусловно, они ни сном, ни духом не ведали, чем это им грозит. И даже те, у кого только бабушка или дедушка, которых внуки не застали в живых, были евреями, приходили регистрироваться и называли свои русские, белорусские, польские фамилии. Перепись еврейского населения проводили члены юденрата.
Каждый еврей должен был пришить к своей одежде на груди с правой стороны и сзади на спине круг из желтой ткани диаметром 10 сантиметров.
* * *
Чтобы избежать репрессий по отношению к евреям, юденрат принялся за работу очень добросовестно. Вскоре списки из 16 тысяч фамилий были тщательно составлены и переданы в комендатуру.
О том, как проходила регистрация, рассказывает Г. В. Шантырь: "…это был двор недостроенного дома, стояла толпа, я увидел там знакомых. Мы не боялись тогда немцев. Ощущение было, что это ненадолго. Немного перетерпеть, и скоро нас освободят. Никакой охраны при регистрации не было. Вопросы задавали самые простые, даже адрес не спрашивали. Приходить надо было с советским паспортом, по нему записывали национальность. Регистрация шла много дней…"
В июле 1941 года оккупанты доносили в Берлин: "Во всех городах Белоруссии назначены уполномоченные представители еврейского совета, которым было поручено создание еврейского совета (от 3 до 10 человек). Этот еврейский совет полностью несет ответственность за поведение еврейского населения и выполнение им всех распоряжений немецких властей. Кроме того, он немедленно должен провести регистрацию всех евреев, проживающих в данном местечке, городе. Наряду с этим, он подбирает группы евреев в возрасте от 15 до 35 лет для работы по заданию вермахта…".
* * *
После окончания фабрично-заводского училища швейников Евдокия Степановна Спиридонова (Пирожкова) работала на фабрике имени "КИМ". Когда началась война, 18-летнюю Дусю Спиридонову назначили командиром санитарного взвода МПВО. 9 июля, после вступления немцев в Витебск, Е. С. Спиридонова вместе с родителями уехала в деревню Трехнивку под Суражем. Там и началась ее подпольная работа под руководством А. П. Максименко, возглавлявшего спецгруппу МГБ.
Вскоре после начала оккупации Витебска знакомая Е. С. Спиридоновой попросила ее вывести евреев из города. Во время следующей встречи Евдокия Степановна сообщила знакомой, что есть возможность евреям спастись, и сказала, чтобы они собрались по дороге к Барвин-перевозу. "И когда я пришла к условленному месту и времени, - писала в своих воспоминаниях Е. С. Спиридонова, адресованных на имя секретаря Витебского обкома партии Н. И. Пахомова, - их оказалось 25 семей. С помощью подруг я перевела их к своим подпольщикам на торфзавод "20 лет Октября", в полутора километрах от деревни Красный Двор, а оттуда они были переправлены за линию фронта в советский тыл".
Е. С. Спиридонова одна из первых в июле-августе 1941 года создала подпольную патриотическую группу, которая активно действовала на протяжении всего времени борьбы против оккупантов. О мужестве этой девушки знали не только товарищи по подполью. Она была связной и разведчицей штаба Калининского и 1-го Прибалтийского фронта. Дважды была тяжело контужена и всякий раз после выздоровления снова возвращалась в строй. После войны Е. С. Спиридонова (Пирожкова) жила в Витебске. Потом с мужем Н. И. Пирожковым, бывшим партизаном отряда (позже - партизанской бригады) М. Ф. Бирюлина и детьми переехала на Украину.
К сожалению, наша попытка выяснить подробности уникальной операции по спасению витебских евреев, установить имена спасителей и спасенных оказалась безуспешной. Но главное - сам факт спасения десятков человеческих жизней. Подвиг, оставшийся в памяти Витебска.
* * *
Уже с первых дней оккупации в городе стал ощущаться голод. Купить продовольствие было негде, и каждый добывал еду, где мог. Как вспоминает И. И. Левина (Вейлер), многие ходили за едой на железнодорожную станцию. С фронта шли составы с ранеными немцами. Горожане выпрашивали у них остатки еды, и те бросали ее на перрон.
Однажды на улицу, где жили Вейлеры, приехали на машине немцы. Они предложили подросткам поехать копать картошку. Желающих было очень много. Голод гнал людей к кузовам машин. 12-летний Вейлер тоже пытался залезть в машину но те, кто был постарше, отталкивали его, и когда машина тронулась с места, он остался стоять на земле.
Никто из тех, кто поехал копать картошку, обратно не вернулся. "Сельскохозяйственный рейс" был всего лишь поводом для очередного уничтожения людей. Фашисты вывезли подростков за город и расстреляли.
18 июля фашисты пригнали евреев, которых поймали в городе во время очередной облавы, на берег Западной Двины. Среди них совершенно случайно оказался и Василий Иванович Бутримович. Он был брюнетом и, может, потому показался фашистам похожим на еврея. Сразу же после войны В. И. Бутримович свидетельствовал, как человек 40 евреев-мужчин загнали в воду, избивали и, в конце концов, утопили. Он спасся только благодаря тому, что в городе его многие знали. И стоявшие на берегу местные жители в один голос кричали немцам, что Бутримович - не еврей.
* * *
"…Евреи до сих пор ведут себя сдержанно, - сообщала служба безопасности и СД от 19 июля 1941 года. - Жестокие меры против евреев, в особенности экзекуции, значительно способствовали росту антинемецких настроений среди населения, росту вражды и клеветы…, они становились все более опасными".
И здесь же: "…направить белорусов на еврейские погромы не представляется возможным".
Информация о попытке расправиться с евреями руками местного населения содержится также в сообщениях от 22 и 26 июля 1941 года.
* * *
В привокзальной части города, где до войны проживала значительная часть еврейского населения, была установлена так называемая "черта оседлости", между полосой железной дороги и правым берегом Западной Двины, на совершенно разрушенной военными действиями территории. Было приказано всем евреям переселиться сюда в течение двух или трех дней. Вначале таких мест было несколько: овощехранилище - между улицами Революционная (бывшая Малая Ильинская) и А. Мовзона (бывшая Яновская Набережная), дрожжевой завод - на углу улиц А. Ильинского (бывшая Нижне-Набережная) и Жореса (бывший Леорков переулок), клуб летчиков - улица Революционная (бывшая Большая Ильинская), табачная фабрика - улица Покровская (с 1927 по 1992 год - улица Дзержинского), дом № 30 по ул. Комсомольской и другие.
Тех, кто не являлся к местам сбора добровольно, гитлеровцы выгоняли из их домов и квартир силой. П. М. Фрумсон была одной из тех, кто оказался в овощехранилище. При встрече с нами она говорила: "Я давно хотела рассказать об этом. Пятьдесят лет носила в себе. В первые дни войны двух моих братьев, Залмана и Бориса, забрали в армию. Моисея по болезни не взяли. Отец умер еще в 1921 году. Мать не хотела эвакуироваться. Было жалко дома, нажитого добра. Я как раз в 1941 году закончила 7 классов.
После того, как немцы издали приказ всем евреям переправиться на правый берег Западной Двины, мы с мамой тоже направились туда. По дороге нас догнал Моисей (Мотл), и мы пошли вместе. Люди собрались у того места, где стоит здание станкоинструментального техникума. Столпотворение было дикое. К нам подошел немец, рыжий верзила, приставил к животу брата кинжал и на едва понятным ломаном русском языке сказал: "Чего стоишь? Сбивай бревна и плыви"! Когда он отошел, Моисей сказал маме: "Пошли, нам тут делать нечего". И ушел. А мы растерялись и остались в толпе. Больше мы Моисея не видели. Уже после войны я узнала, что он ушел к своей теще в деревню Огородники, которая находится недалеко от Витебска. Там в это время была его жена с сыном. Позже ему помогли уйти к партизанам.
Мы остались на берегу. Немцы и те из местных, кто им помогал, ходили среди толпы, выбирали молодых красивых девушек и уводили куда-то. Пошел слух, что девушек уводят, чтобы изнасиловать. С немцами ходили русские девушки. Эти подойдут, покажут немцам, какая вещь у еврейки им понравилась, и немцы тут же отбирали эту вещь. У меня забрали теплую леопардовую куртку. Мы взяли из дому самые лучший вещи. Думали, пригодятся. Да и жалко было оставлять, понимали, что разграбят наши дома.
Ко мне подошел парень и спросил:
- Жить хочешь? Тогда пошли.
Мне было четырнадцать лет. Мама сказала:
- Иди, останешься хоть ты жива.
Он вел меня, чтобы изнасиловать. Я плакала и кричала. Мой крик услышала наша учительница географии Г. Золотова. Она жила в доме на берегу.
- Ты чего плачешь? - спросила она. - Иди сюда.
Парень, который меня вел, еще, наверное, не до конца потерял совесть, и, когда увидел постороннего человека, убежал. Мама вслед за мной тоже ушла с берега реки. Мы зашли в дом к учительнице, она предложила у нее переночевать. Утром ее дети сказали: "Мы не сможем вас оставить у себя. Из-за вас убьют и нас тоже".
Мы пошли к Леле, жене моего брата Бориса. Оба наши дома по улице Куйбышева, где мы жили, сгорели. Леля (Элеонора Гузиковская) с двумя маленькими детьми, Мишей и Толей, жила в другом доме, у Смоленского рынка. Она была полькой, после замужества взяла фамилию Фрумсон. Леля боялась за детей, боялась, что узнают про ее мужа-еврея, который воюет в армии. Она сказала: "Спрячьтесь где-нибудь, а завтра я сама перевезу вас на тот берег". Рано утром Леля отправилась к реке, наняла лодочника. Когда мы подошли, он посмотрел на маму и сказал: "Эту не повезу. Жидовка". С большим трудом мы переправились на тот берег.
Всех собрали в овощехранилище. Туалетов не было. Жара стояла страшная. От духоты и запахов люди теряли сознание. Бункеров для хранения овощей было три. Крыша на уровне земли, и ступеньки вниз. Мать водили на работы: ее запрягали в оглобли, и она тягала бревна. На работы водили не всех, а выборочно. Немцы и полицаи издевались, как могли, просто так, ради развлечения. И еще, чтобы показать, кто в городе хозяин, кого надо слушать, чьи приказы выполнять.
Полицаи нашептывали немцам, что еврейские девочки очень красивые, и они сами не прочь бы заняться ими, но в первую очередь - все для господ офицеров. Немцы смеялись, принимали после трудного дня шнапс и, прихватив с собой полицая, шли к овощным складам: "Пошли, и тебе хватит". И тот бежал показывать местных красавиц.
Это были самые страшные минуты и для девушек, и для их матерей. Тех, кого забирали для развлечения, обратно не возвращались. Чтобы не приглянуться фашистам и полицаям, девушки расцарапывали лица речным песком. В царапины попадала грязь, и вся кожа воспалялась…. Но были и такие немцы, которые приходили по ночам, приносили нам хлеб и говорили: "Мы не виноваты. Мы солдаты".
Однажды к нам пришла моя сестра Надя (Эстер). Она жила с мужем и двумя детьми в городе Августово под Белостоком. Ее муж был кадровым офицером и погиб в первые дни войны. Когда Надя добралась до Витебска, в городе уже были немцы. Она стала нас разыскивать. Наши бывшие соседи сказали, что мы в овощехранилище. Там она и нашла нас. Надя приказала выбросить одежду с желтыми латами и все наши документы. Мы решили уйти из города, туда, где нас никто не знает. Пошли на запад, в сторону Бегомля. Почему на запад, а не на восток? Почему не попытались перейти линию фронта и прорваться к своим? Во-первых, мы не знали, где линия фронта проходит, а немцы уверяли всех, что их войска уже подошли к Москве. К тому же, люди говорили, что тех, кто идет на восток, немцы очень тщательно проверяют. Во-вторых, под Бегомлем, в деревне Горожанка Мстижского сельсовета, жили Тарасевичи, родители Надиного мужа. Они оказались очень хорошими людьми, и мы у них остановились.
Когда в Мстиже появились полицаи, они стали разъезжать по деревням. Пришли и к нам, но Надина свекровь успела спрятать маму в бане. Мама выглядела, как типичная еврейка. Она боялась, что из-за нее нас всех расстреляют, и решила уйти в Витебск. Я ее проводила до Бегомля. До сих пор не могу себе простить, что мы ее отпустили.
В Витебске мама пришла жить к Леле. Ее прятали под кроватью. Но однажды, во время обыска, немцы нашли маму. Вывели во двор, тут же расстреляли, а тело бросили за уборную.
Надя крестила своих детей и сказала мне, что если я хочу выжить - надо креститься. Меня повели в церковь и крестили. А соседям объяснили, что я была католичка, а теперь решила перейти в православие. Я стала Полиной Михайловной. Меня записали русской по фамилии Жданова.
У нас в доме бывали партизаны. Надя со свекровью пекли им хлеб. Я работала по хозяйству, пасла коров, делала все, что нужно было. Однажды к нам пришел полицай Сеульский и начальник местной полиции Николай Омелькин (говорили, что он работал на партизан). Полицай говорит: "Где тут жиды?". Начальник ему отвечает: "Какие тебе жиды?". Сеульский посмотрел на него, трижды выстрелил в пол, выругался матом и ушел.
После этого Полина уже боялась оставаться в деревне и попросила сестру, чтобы она переправила ее к партизанам. Это было летом 1942 года. Так 16-летняя Полина Жданова (Фрумсон) оказалась в отряде имени Чапаева бригады Дяди Коли. Она приняла партизанскую присягу и была зачислена в отряд. Полина ходила в аптеку в Мстиж за лекарствами для партизан, стирала, готовила, участвовала в охране лагеря. В ноябре 1942 года командование бригады отправило группу женщин и детей за линию фронта. "Шли пешком, очень долго, - вспоминает Полина Моисеевна, - главным образом ночами. В начале января 1943 года добрались до линии фронта. Нас встретили наши солдаты, посадили на машины и отправили в Москву, в штаб партизанского движения. Оттуда я попала в Уфу, там окончила ремесленное училище. Весной 1945 года я переехала к сестре Наде в Витебск". Здесь Полина Моисеевна окончила школу медсестер, работала в роддоме, вышла замуж, воспитала дочь и внука.
Брат Полины Моисеевны Залман погиб на фронте в 1941 году, брат Борис после демобилизации вернулся в Витебск, брат Мотл после лечения в госпитале остался в Омске. Все они отмечены боевыми наградами.
* * *
20 июля немцы приказали всем мужчинам-евреям от 15 до 50 лет собраться в саду, который до войны носил имя Ленина. Здесь их стали избивать, потом выбрали из каждого ряда по тридцать человек и расстреляли за то, что не все исполнили приказ прийти с нашитыми на одежде желтыми знаками.
Гитлеровцы гоняли евреев на работу. "В настоящее время, - сообщалось в донесении в Берлин от 26 июля 1941 года, - их используют на очистке завалов. Для устрашения 27 евреев, которые не пришли на работу, были публично расстреляны на улицах". А чтобы начальству не показалось, что сделано мало, здесь же - коротко и многозначительно: "Массовые экзекуции евреев последуют потом".
* * *
Не только на расчистке завалов использовался труд евреев. Сотрудник НКВД майор В. А. Машканов, прибывший по спецзаданию в оккупированный Витебск, писал в рапорте в ЦК КП(б)Б: "Витебские фабрики не работают, и вообще никто ничего не делает… На всех тяжелых работах работают евреи, за что им не платят. Русским, которые работают, дают хлеб по 200 граммов".
* * *
Еще до 1917 года Исаак Кабищер был хозяином магазина, где торговали посудой, роскошными сервизами, столовым серебром. Как рассказывает Ревекка Шадхина (жена Исаака и ее мама были родными сестрами), большевики забрали магазин, но вскоре наступил НЭП. Исаак Кабищер снова оказался при деле - открыл мастерскую по ремонту примусов, кастрюль и прочей домашней утвари. И тоже, как говорят, жил безбедно. У Исаака и его жены Ханы-Гиты было двое детей - Циля и Ефим (Хаим). В 1934 году, во время родов, Хана-Гита умерла.
Циля окончила школу, поступила в мединститут. Там она познакомилась с Аркадием (Абрамом) Гольдиным, тоже студентом мединститута. Жили Гольдины и Кабищер одной семьей в его доме на Падло. Так называли витебляне район на правом берегу реки Витьбы.
За год до войны у Гольдиных родилась дочь Аня. В первые дни войны Аркадий Гольдин, едва успевший сдать выпускные экзамены, был призван в армию и отправлен на фронт.
Когда к городу подошли немцы, Исаак Кабищер, несмотря на уговоры родственников, эвакуироваться отказался. То ли жалко было оставить свою мастерскую, то ли надеялся, что его, как пострадавшего от Советской власти, немцы не тронут, и он сможет заниматься своим делом. Циля не знала, как поступить, потому что не хотела оставлять отца одного. Уступила лишь просьбам свекрови и сестер мужа, согласившись уехать с ними. Но вдруг перед самым отъездом у дочери Анечки поднялась температура, и Циля не решилась пуститься в дорогу с больным ребенком. Так она осталась в оккупированном немцами Витебске.
Циля была высокая, круглолицая, голубоглазая шатенка с длинной косой, уложенной вокруг головы. И те, кто ее не знал, не мог и подумать, что эта молодая женщина - еврейка. Вскоре после оккупации Витебска она устроилась уборщицей в немецкий госпиталь, который находился в здании бывшего обкома партии на площади Свободы. Сегодня мы можем только предположить, что произошло в дальнейшем. Возможно, Циля установила контакт с одной из подпольных групп и ей поручили взорвать госпиталь. Известно только, что однажды, придя на работу, она по неосторожности выронила из сумочки взрывчатку. Циля не была ни опытным конспиратором, ни подрывником. Гораздо привычнее ей было выписывать рецепты для больных или измерять давление. Может, поэтому взрывчатка выпала в самый неподходящий момент, когда рядом стояли немецкие офицеры. Цилю схватили, пытали, допрашивали и вскоре повесили на дереве у старого обкомовского здания. Тело несколько дней не разрешали снимать. Так погибла дочь Исаака Кабищера. А его самого, как многих других евреев, гитлеровцы загнали в гетто. Знакомые Исаака Кабищера, пережившие оккупацию, рассказывали после войны его родственникам, как он и еще несколько евреев тащили в гору телегу, уставленную бочками с водой…
Старшего сына И. Кабищера Ефима еще весной 1941 года призвали на срочную службу в Красную Армию. Всю войну он пробыл на фронте, был награжден. После войны вернулся в Витебск и узнал страшную правду о своей семье.