Все уставились на меня.
- Валя… Вы будете рассказывать? - осведомилась довольно симпатичная женщина, как оказалось по фамилии Поздняк, из пятого барака.
- Буду, отчего же…
В ответ было мощное "ура". Они так орали, что в конторе переполошились (как мне потом рассказала мой друг, старая большевичка Маруся Шатревич). Из своего кабинета выскочил побледневший Решетняк и с воплем: "Что такое? Почему "ура"?! Что там происходит?" - бросился искать начальника военизированной охраны, который уже бежал ему навстречу. Когда Решетняк вернулся, Маруся спросила его, что же случилось?
Начальник немного сконфужено махнул рукой:
- Да в карцер привели Мухину, она обещала им рассказывать свои байки, ну они на радостях и горланили.
Я им рассказывала своего любимого Диккенса часов до одиннадцати или двенадцати, остановилась на самом интересном месте, обещав завтра закончить роман, и улеглась на нары спать.
На другой день все прибежали в карцер несколько раньше обычного и послали за мной самую младшую, Тоню Томилину. Я наскоро поужинала и поспешила в карцер. Оказалось, они весь день на работе думали о том, что будет дальше с героями.
- А у меня к тебе просьба, - сказала Поздняк. - У меня тоже три дня карцера, но сегодня последний день. И я очень прошу, закончи роман сегодня.
Поднялся галдеж. Все запротестовали.
- Из-за тебя одной она будет комкать роман. - Они стали возмущаться и долго не могли успокоиться.
- Товарищи, не будем терять время, летний вечер так короток… На чем я остановилась?
Я решила не заканчивать на самом интересном месте, но я рассказывала моего любимого Диккенса, а этот писатель на любом месте интересен. Я еле уложила их спать, пообещав завтра закончить роман.
- А я уже последний день здесь, - вздохнула Поздняк.
На следующий, третий вечер моего пребывания в карцере только я приступила к рассказу, как мы услышали за дверью ее голос. Дежурный солдат объяснял ей, что у нее лишь трое суток карцера.
- Иди, Поздняк, отдыхай себе, ты их уже отсидела.
- Я еще только один вечер, вам ведь все равно, - убеждала его Поздняк и все-таки проскользнула мимо ошеломленного стража. И тут же сердито воскликнула:
- Ты уж начала. Много рассказала?
- Я только начала…
- Так начни снова.
Пришлось мне начать снова. Поздняк жадно слушала, как ребенок сказку. Она, ветеринарный фельдшер, была осуждена на десять лет за вредительство - будто бы травила скот. Падеж был изрядный. То, что она с плачем провожала каждую издыхающую от недокорма коровенку, как свидетельствовали колхозники, во внимание не принималось. Сказали: притворялась! Никаких вскрытий, подтверждающих наличие в организме павших животных яда, тоже, разумеется, никто не делал - и так все ясно. Судили заочно - тройка, которую никто никогда не видел.
При обходе командиром военизированной охраны постов наш охранник при карцере рассказал о странном поведении Поздняк. Командир отправился к начальнику. Решетняк так разносил главного бухгалтера, спрашивая ее, не захотела ли она на караганник? (Рассказывала об этом мне тоже потом Маруся Шатревич.) Командир, почесывая затылок, доложил ему, что Поздняк либо повредилась умом, либо что-то тут не так.
- Мы же дали карцер в наказание? Так? Дали ей трое суток с выводом на работу, а она непутем лезет добровольно отсиживать четвертые сутки… Как понять?
- А тут и понимать нечего, - отрезал Решетняк, - там же Мухина… Она им байки рассказывает. Из-за этих ее баек они согласны месяц в карцере ночевать, не то что три дня. Понятно?
- А-а, понятно… - Командир было собрался уходить из конторы, но вдруг вернулся: - А как же быть с Поздняк?
- Гони ее к чертовой матери из карцера. Скажи: дали тебе трое суток, и хватит, нечего лезть на четвертые. Понятно?
Когда Поздняк изгоняли из карцера, она так рыдала, что я поклялась завтра же прийти к ним в пятый барак в досказать роман.
Случай этот вызвал много смеха в лагере.
На другой день (это был последний день в бригаде Ираиды Иосифовны) меня отрядили подвозить обед трактористам на дальнем поле. Я предупредила, что запрягать не умею. Мне запрягли лошадку. Я нормально доехала на телеге от конюшни до столовой, где поварихи аккуратно установили на телегу первое, второе и даже третье (ведь трактористы перевыполняли план), и я тронулась в путь. Лошадь шла хорошо, но на площади перед конторой, прямо под окнами кабинета Решетняка, она вдруг начала, словно цирковая лошадь, ходить по кругу. Это было просто непорядочно с ее стороны. Если бы хоть в поле, а то под окнами Решетняка, и без того не жалующего меня. Он говорил обо мне, что я по своему характеру "клоун в юбке".
Хотя у меня, бедной, тогда даже юбки не было, а были единственные штаны в сплошных заплатках, наполовину оторванных, и они при ходьбе колыхались на ветру. И я нарочно не смешила, но со мной отчего-то случались частенько комичные истории.
И вот теперь эта коварная лошадь. Я грозила ей кнутом - никакого впечатления, я зашла вперед и опять погрозила кнутом, но лошадь была достаточно умна, чтобы понять - бить животное я никогда в жизни не буду.
Чуть не плача, я дергала за вожжи, но лошадь продолжала ходить по кругу. Я и не подозревала, что одна вожжа отцепилась.
По краям площади собрались заключенные, они, посмеиваясь от души, любовались этим зрелищем. Наконец я устала, села на землю и пригорюнилась. Вышел Решетняк.
- Ну?.. Что случилось? - спросил он.
- Лошадь оказалась из цирка, - пояснила я, вставая.
Решетняк поправил что-то в сбруе на морде лошади, и она пошла нормально.
- Ужин не вози, пошлем другого! - крикнул он мне вдогонку.
А на другой день я уже была с утра в обреченной бригаде.
Мы сидели на холодном ветру второй час возле конторы. Скучные, немного растерянные. Все давно ушли на работу, а мы всё ждали, когда нам дадут бригадира.
Кандидаты в бригадиры выходили от Решетняка заплаканные, но с твердо сжатыми губами: все, как один, наотрез отказались брать обреченную бригаду и укоряли начальника в несправедливости:
- Меня-то за что в эту бригаду?
Мы сидели, как выставленные у позорного столба. Проходящие мимо вздыхали и качали головами.
- Идите все к такой-то матери! - завопила Шурка Федорова, потомственная воровка по кличке "Я сама".
- Ты чего материшься, Шурка? - поинтересовался шедший мимо тракторист-уголовник. - С вами Мухина? Скучать не будете, но животы потуже перевязать ремешком придется. Если будешь доходить, Шурка, возьму тебя прицепщицей… весной.
- Пошел ты… - Шурка загнула такое, что вышедший из конторы Решетняк поперхнулся, а тракторист поспешил дальше.
- Что мне с вами делать?! - вслух размышлял Решетняк. - Никто не желает быть вашим бригадиром…
- А вы из-за границы выпишите, - хрипло захохотала старая воровка Фрося Наконечная. Кличку ее все забыли, так как последние два десятка лет она сама уже не воровала, а лишь принимала краденое и помогала его сбывать.
- Что у нас, своего бригадира не найдется, что ли, гражданин начальник? - удивилась Шурка.
- Это кто же?
- А хоть Мухина.
Выбора у начальника не было.
Так я стала бригадиром.
В лагере было много толков по этому поводу. Решили единогласно: скучать бригаде не придется, но без хлеба насидятся…
Зима в тот год была ранняя, снегу выпало мало, но северо-восточный ветер был холоден и остр, словно тысячи иголок кололи лицо… А мы были плохо одеты, а главное - голодны.
Хлеб! Его давали по выработке. Бригадир писал отчет о работе бригады за три дня. А нормы были очень большие, почти ни одна бригада не выполняла нормы. Хлеб нам выводили так: за выполнение нормы - шестьсот граммов. Перевыполнение - и пайка хлеба повышалась. Самая большая - кило двести граммов. Но практически столько никто не получал. Лишь трактористы во время посевной - они давали по две нормы. Большинство, как правило, получали пятьсот - четыреста граммов, отказчики от работы - триста (без приварка - обеда, только кружка воды). Работающий, самое малое, получал… триста пятьдесят граммов.
Вот этого-то и боялась моя обреченная бригада. Ведь хлеб был основой питания.
Кроме меня, все пали духом и даже не болтали между собой - ни до чего им было.
Первые три дня каждый из нас получал хлеб по расчету старой бригады. А потом они будут есть хлеб, который выпишу я.
Первый день в поле мы работали у капустного бурта. Овощехранилища для капусты не было, просто капусту аккуратно укладывали осенью в бурты и укрывали. Нам надо было раздеть капустный бурт и погрузить капусту на грузовые машины.
Капуста шла на фронт.
Огромная угрюмая равнина, заключенная в кольцо каменных сопок. Свистит пронизывающий ледяной ветер, дрожь, казалось, проникает до самых костей. Простиранные до дыр телогрейки не греют. И мучит голод.
Четвертый год войны. Моя мама и сестра на воле в далеком Саратове ели на обед картофельную шелуху…
И тридцать женщин, вверенных мне, не верящих в меня (так уж им внушили: клоун в юбке, рассказчик, с ней скучно не будет, но не накормит).
А прежний бригадир кормила? По четыреста - четыреста пятьдесят граммов в сутки. Редко кому норма - шестьсот граммов - пайка хлеба (шестисотка стоила тогда в войну у нас восемьсот рублей).
Женщины посинели, некоторые просто пошатывались от слабости и ветра. Два шофера, откормленные, мордастые парни, с насмешкой разглядывали мою бригаду, позевывая в теплой кабине… Внезапно гнев захлестнул меня. Я подошла и решительно застучала в стекло кабины:
- А ну, выходи и помогай! Не совестно сидеть развалившись, когда больные женщины работают?
- С чего это мы будем помогать зека? - лениво удивился один из парней.
- Хорошо, сейчас не помогайте, но грузить на свою машину будете сами, как миленькие.
- Еще чего… - пробурчали они.
Но тут раздался крик Маруси Брачковской:
- Валя! Валя! Она… У нее… Господи!..
У старой воровки шла горлом кровь (оказывается, у нее был туберкулез).
Я бросилась к ней, и мы с Шурой уложили ее на снятые капустные листы, рогожу, старые мешки, которые сняли с бурта.
Я нашла чистого снежка (снега было едва на сантиметр!), и мы дали ей проглотить.
- Товарищи, давайте быстрее подбросим этим двум лодырям капусты, пусть скорее погрузят на машину и отвезут Фросю на участок в медпункт. Шура, отвезешь ее в кабине.
- Нет места… - начал было шофер.
- Пусть твой напарник пересядет в кузов. Быстрее! Если она умрет, напишу на вас рапорт. Живо угодите на фронт.
Они больше не спорили. Послушно погрузили капусту и отвезли обеих женщин на участок.
Все три дня мы работали на этих капустных буртах. Приезжали уже другие шоферы и охотно помогали грузить. Фросю отвезли в больницу, где она умерла в первую же ночь. Нас в бригаде осталось со мной ровно тридцать.
Я пошла в контору к нарядчице Наде и спросила у нее, нет ли напечатанных норм? Может, на машинке?
- Книги есть, - Надя протянула мне довольно толстую книгу нормативов.
Когда я нашла в оглавлении "Капустные бурты" в стала просматривать, то была крайне поражена: там было полно работ, о которых мы даже не догадывались. Например: подметать землю веником и… отбрасывать снег. О, да здравствует снег! Кто его учтет при проверке?
Я всех, в том числе и себя, поставила на непременное отгребание снега. Пуды снега, тонны, целые горы снега пришлось нам отбросить с капустного бурта.
"Интересно, сколько за это полагается каждому из нас хлеба?" - подумала я, отправляясь к нарядчице.
Когда Надя прочла мой отчет, она вся покрылась пятнами.
- Ну, Мухина… За такой отчет тебе не то что карцер, тебе срок дадут. Снега было на сантиметр. Иду к Решетняку - на подпись понесу, - и она торжествующе удалилась.
"Неужели я слишком много снега написала?" - размышляла я.
Маруся Шатревич тревожно поглядывала на меня поверх своих папок.
Из кабинета начальника вернулась обескураженная Надя и, не глядя на меня, сказала с удивлением: "Подписал!"
- Сколько же хлеба получит моя бригада?
- А то ты не знаешь?
- Конечно нет, откуда?
- По… кило двести, - буркнула она, отворачиваясь.
- Я решила, что она насмехается, и ушла…
Шатревич потом сказала, что и она услышала это, но решила, что ей просто послышалось.
Настал четвертый день моего бригадирства. Первый, когда бригада получит выведенное мной количество хлеба.
В обеденный перерыв я взяла двухручную корзину, попросила у Маруси Брачковской чистую простынку, и мы с ней отправились в каптерку за хлебом для бригады.
Тот, кто будет читать эти строки, особенно молодежь, не поймет, что значила пайка хлеба в годы войны. Пайка хлеба, да еще в лагере. Только в осажденном Ленинграде было неизмеримо хуже с хлебом. Кормили нас плохо и мало, работали мы много и тяжело, недосыпали, переутомлялись.
Основой жизни была пайка хлеба. Большинство из нас съедали ее зараз в обед, когда получали…
Мне хотелось написать поэму о пайке хлеба, но я отгоняла от себя эту мысль. Вместо того я, атеистка, написала на своей фанерке утреннюю молитву. Она начиналась так: "Благослови меня, господи, на день наступающий. Пошли мне терпения и мужества. Умения стоять за человека, если он сам не в состоянии постоять за себя, и умения прощать людей, их недостатки, ведь и я не без них. Но одному человеку я никогда не прощу, ибо вся кровь, все страдания людские - это его вина. Сделай, господи, чтоб его публично осудили, чтоб народ понял это. Я хочу, чтоб его повесили всенародно на Красной площади. Будь он проклят…"
Так, едва Сталин врывался в мои мысли, молитва превращалась в проклятие. Терпения и кротости мне явно не хватало…
Заведующая каптеркой с удивлением взглянула на меня и, пробормотав что-то вроде "Ну, Мухина, ты даешь", стала выкладывать нам пайки на бригаду, все до одной по кило двести граммов.
Я тщательно укрыла хлеб чистой простынкой, и мы понесли корзину в барак. Еле донесли. Там ждали члены обреченной бригады, поникшие и какие-то смирившиеся.
- Валя, раздавай скорее наши полпайки, да обедать пойдем, - вздохнул кто-то из женщин, - животы подвело от голода.
- Сейчас, потерпите минуты три…
Я подождала, пока окончит раздавать хлеб Ираида Иосифовна в основном по четыреста - четыреста пятьдесят граммов, две пятисотки… Бригаде попалась тяжелая работа - огромные нормы. Но они все с интересом ждали, как обреченная бригада будет получать свои трехсотки.
Громко и четко я выкликала:
- Брачковская - кило двести.
- Зина Фрадкина - кило двести.
- Шура Федорова - кило двести.
- Томашевская - кило двести.
И так все тридцать человек. Ибо я тоже убирала горы снега - мне тоже было кило двести.
В бараке воцарилось зловещее молчание.
- Интересно, это каким образом? - вскричала Ираида Иосифовна. - Как это ты ухитрилась? - обратилась она ко мне.
- А наш бригадир не обязан вам отчитываться, - громко сказала Шура. - Начальник подписал - у него и спрашивайте.
- И спросим.
- Спросим, что за безобразие.
- Мы по-честному выводим, а она…
Скандал разразился вечером на разнарядке. Бригадиры высказывали свое возмущение поодиночке и разом, кричали возмущенно, совершенно справедливо. Ведь если говорить честно, мой отчет был сплошной липой.
Решетняк всех выслушал, потом стукнул кулаком по столу и цыкнул, чтоб они умолкли.
- Теперь послушайте, что я скажу, - начал Решетняк. - Учитесь у Мухиной выводить хлеб. Вы думаете, мне приятно видеть, как ежедневно по утрам отправляют в могилы трупы доходяг, умерших от недоедания…
Я с таким удовольствием смотрела, с каким аппетитом, с какой радостью едят свои пайки женщины из моей бригады, так за них радовалась, что даже на какой-то час забыла про собственный голод. Вспомнила, конечно, и побежала в кухню за обедом. Столовой на Волковском не было.
В тот же день случилось подлинное чудо - с Шурой Федоровой по кличке "Я сама".
Она принципиально мало и плохо работала. Когда бригадир или начальник пытались ее урезонить, она говорила с гордостью:
- Вы что, не знаете, кто я? Я потомственный вор в законе. Понятно? Мне не пристало вообще работать. Не понятно? Какие же бестолковые! У меня и родители воры, и деды, и прадеды. Мой прапрадед еще при Петре Великом был вором, пока Петр не увлек его строительством кораблей. Но когда Петр умер, он опять стал воровать. И даже залез во дворец к дуре императрице. Так мне рассказывал отец. Он был непревзойденный ворюга, и самого широкого профиля: и по кассам, и по квартирам, и так далее. А я ему с пяти лет помогала, так как могла пролезть в самую маленькую форточку… А когда мне хотели помочь, я говорила: "Я сама". Отсюда и кличка. Папаню кто-то прирезал. Не уголовка, нет, в уголовке такими делами не занимаются, а завистники из нашего брата. Мамаша начала с горя пить и скончалась от белой горячки - жаль ее…
Столь подробно о своей родословной Шура сообщала бригадиру либо начальнику при первом столкновении. В дальнейшем она прибегала к самому изысканному мату, от которого уши вяли.
Со мною дело было иначе.
Во-первых, я наизусть знала ее родословную, во-вторых, она сама (не забудьте кличку "Я сама") избрала меня бригадиром и порекомендовала Решетняку.
Первый же раз, когда перекур затянулся, Шура Федорова, к удивлению всех, прервала его:
- Вот что, бабы, не забывайте, Валя не такой человек, чтоб гнать нас ишачить, хоть бы до самой ночи сидели. Это не Ираида Иосифовна. Но учтите… она будет напрягать голову, соображая, как бы вывести нам побольше хлеба. А Решетняк долго терпеть не станет, если толку от нашей бригады ни хрена не будет, он пошлет Валю к чертям и найдет нам какую-нибудь стерву вроде Ираиды. А ну, марш, хватит болтовни!
Все послушно поднялись и принялись за работу.
Так Шура Федорова соблюдала мои бригадирские интересы. Как-то так само собой получилось, что Шура Федорова стала деятельной моей помощницей, и, когда мне приходилось отлучаться по делам бригады в контору, прачечную или куда-либо еще, я оставляла Шуру вместо себя.
Между тем кило двести хлеба, с аппетитом съедаемые, делали свое дело: все в бригаде поздоровели, похорошели и как-то незаметно для самих себя стали гораздо лучше работать.
Первым заметил это Решетняк и похвалил меня.
Было это на разнарядке, и остальные бригадиры насупились, так как увидели в этом укор себе.
Выводить хлеб они так и не научились.
Начиная с нового года мы работали на снегозадержании и порядком страдали - уставали и мерзли. Уж очень плохо были одеты. Стали часто простужаться, болеть. В конце концов Решетняк пожалел нас и поставил плести маты.
Плели их в клубе, в том самом зале, где когда-то при Меценате из Чека шла моя пьеса с таким успехом. В клубе было тепло. Угля нам не жалели, и печь была горячая, как огонь. Маты плели из соломы, веревки тоже свивались из соломы. У некоторых веревки получались тоньше и крепче. Я поставила их только вить веревки - дело пошло быстрее.
Никто об этом не говорил, но все в бригаде понимали, что ни на какой снег мне на этой работе не сослаться, а к большим пайкам хлеба уже привыкли, да и силенок прибавилось - работали мы не плохо.