Этим пользовалось начальство, когда само не смело расправиться с заключенными. Они сажали их в "подконвойку" на несколько дней, и там их, как правило, забивали: иногда выносили труп, иногда отвозили человека в больницу с отбитой печенью или легкими.
Бригадир "подконвойки", узнав, что меня сегодня приведут к ним, поспешил уведомить своих об этом. И те стали бурно готовиться… Но не так, как предполагал Решетияк. В их бараке жили постоянно три женщины с 58-й статьей. Эти сумели поладить с уголовниками. Одна - актриса Лиза Фадеева, другая - историк, третья была очень способной цирковой акробаткой, потом укротителем тигров. Способности укротителя у Жанны без сомнения были.
Так вот, эти воровки решили уложить меня на нарах, так сказать, со своими - между Жанной и Лизой.
Когда я вошла, меня встретили сияющие глаза, улыбающиеся лица, протянутые ко мне руки. Они спешили одна перед другой успокоить меня, уверить, что мне здесь будет очень хорошо, что они все меня знают и любят и рады мне. "Ложись, Валя, отдыхай, мы знаем, что ты приболела. Ничего, поправишься, мы будем за тобой ухаживать, как доктор велит".
Они делали вид, как будто забыли, что я рассказчик, просто жалели меня как человека. Но одна, самая юная, совсем девчонка, не выдержала:
- Валя, ты будешь потом нам рассказывать? Кто-то дал ей подзатыльник, и она спряталась. Сердце мое дрогнуло от жалости к ним.
- Дорогие мои, товарищи мои, я непременно буду вам рассказывать каждый свободный час самые интересные романы, пока всем не надоест слушать.
- Спасибо! - хором ответили они и отвели меня на мое место на верхних нарах.
- Все они словно королеву встречали, - удивленно сказала историк, - а нас враждебно, особенно меня. Если бы не защита Жанны… Она как-то сумела их быстренько "укротить".
- А я сама справилась, - скромно заметила Лиза, - представьте себе: они хотели меня избить, а я встала перед ними и громко прочла…
- Да, что бы вы думали?.. - простонала историк. - Монолог Гамлета. - Дошло?
- Да. Шекспир же гений.
У Анны Ефимовны имелся градусник. Она смерила мне температуру и уложила меня спать.
Женщины спали тихо. А я долго не могла уснуть. За стенами выли овчарки и лязгали цепями. Мне надо было выйти из барака на воздух, но здесь не выходили, как в тюрьме. В углу стояла параша… Утром Валериан Викентьевич забрал меня в больницу.
Маруся Шатревич, навестившая меня в больнице, рассказала, что Решетняка очень рассердило, что меня поместили в больницу.
- Пусть хоть в больницу, хоть за больницу, - ворчал он, - все время не продержат там, сгною ее "подконвойкой".
Заболела я серьезно. Валериан Викентьевич удивлялся, как это я одна ухитрилась подцепить такую тяжелую форму тропической малярии.
Приступы начинались каждое утро со страшнейшего мучительного озноба, затем быстро поднималась температура и держалась двадцать два часа. Почти все это время температура была одна и та же, 41,3 градуса. И это каждый день. И только два часа отдыха.
В нашей больнице было всего две палаты. Клали самых тяжелых больных, таким образом, оказалось, что лежали одни мужчины и лишь одна женщина - я. Мне отвели кровать у окна, в углу, отгородили занавесками из простыней. Я их, впрочем, никогда не задергивала. Окно всегда раскрыто - на окнах сетки. Здоровье у меня было и без того подорвано, а малярия, что называется, доконала. Потом мне женщины рассказывали, как Валериан Викентьевич зашел к нам в барак, присел на нары и подавленно сказал:
- Умирает наша Мухина.
Женщины, особенно из нашей бригады, навещали меня, приносили полевые цветы, иногда что-нибудь вкусненькое поесть - из посылки или поварихи присылали, - но я ничего не могла взять в рот.
Приходили письма от мамы и сестры - они писали дважды в неделю. Никто в лагере не получал так часто писем от своих родных. По-прежнему писал мне и двоюродный брат Яша. Сначала с фронта, потом из госпиталя, где он пролежал ровно год, отказавшись наотрез ампутировать ноги. К слову говоря, он не только сохранил их, но впоследствии даже не хромал.
Письма всегда приносил доктор.
Утром - только закончился у меня приступ озноба и начинала подниматься температура - вошел расстроенный чем-то Валериан Викентьевич и подошел к моему соседу по кровати. У того был рак гортани, и его терзали сильнейшие муки, так как обезболивающих лекарств в лагере давали крайне мало (да еще во время войны).
- Андрей Павлович, дорогой, вы временно (думаю, неделю-другую, не больше) пока полежите в бараке. Обход буду начинать с вас, как будут сделаны все процедуры. Потом… а потом… опять положим в больницу.
- Для чего же тогда выписывать?.. - прохрипел Андрей Павлович. Доктор вздохнул.
- Иван Денисович… Как вы знаете, его поймали… Судили… ну, снова дали еще десять лет, сейчас он умирает. Хочу положить его рядом с Мухиной, она скрасит его агонию…
Андрея Павловича увели в барак.
Я лежала подавленная. Бедный Иван Денисович. Он был мои земляк, волжанин, из Саратова. Хороший столяр, натура творческая, он работам как художник, как скульптор, а в лагере его в лучшем случае использовали как плотника. До Карлага он побывал на севере, на лесоповале. Здесь был на общих работах… Строили не очень-то много.
Срок у него был десять лет. И вот, когда у него оставалось полгода до освобождения, Иван Денисович подошел ко мне с просьбой написать заявление Сталину, чтоб его освободили хоть на два месяца раньше срока, так как с ним что-то стряслось и он не может больше сидеть.
- Я, конечно, и сам грамотный, но я официально напишу, а надо так, чтоб Сталин понял, что я больше действительно не могу.
Иван Денисович подошел ко мне на улице. Я оглянулась вокруг. И спросила:
- Ты верующий?
- Нет, а что?
- Ну, ты знаешь, как христиане представляют себе ад?
- Знаю, мамаша меня в детстве всё пугала.
- Так вот, если бы грешник обратился к черту, поджаривающему его на сковородке, и попросил выпустить его из ада, скорее этот бы черт отпустил грешника, нежели Сталин страдающего человека.
- Ты так думаешь?
- Я абсолютно убеждена.
- Что же делать, я ведь правда не могу больше, прошу ведь только на два месяца всего раньше… Он внезапно охрип.
- Вот что, Иван Денисович, я напишу тебе сама письмо, как только смогу убедительнее. А ты перепишешь его и пошлешь кому хочешь… И если так веришь в него, то пошли Сталину. Договорились?
- Спасибо, милая, спасибо, землячка дорогая…
Я написала ему письмо, как можно убедительнее и понятнее. Прочла женщинам, они всплакнули, заверили меня, что не могут ему не сбросить. Я указывала в письме, что он честно, без единого отказа работал почти десять лет, а сейчас случилось такое душевное состояние я он просит сбросить всего-то два месяца.
Ивану Денисовичу очень понравилось, как я написала, он старательно переписал и отослал в Верховный суд и Сталину.
Отовсюду пришел краткий категорический отказ. Странно, но мне было стыдно, как будто это я была виновата в том, что в Москве не захотели понять Ивана Денисовича. Я не могла смотреть ему в глаза. Плотник понял меня.
- Ты не расстраивайся, Валя. От тебя зависело бы… - Он горестно махнул рукой. - Я пойду. Ты меня прости.
За что он просил прощения?
Иван Денисович ушел. А ночью совершил побег.
Хватились его не сразу. Утром на разводе кто-то сказал, что он приболел и, кажется, собирался идти к врачу, на работу не пойдет. После обеда в бараке уже догадались о побеге, но начальству о своих догадках не доложили.
Побег обнаружили лишь в десять вечера на поверке. За это время он дошел до какого-то казахского села. Видимо, он был знаком с кем-то раньше и его укрыли у себя. Везде были крайне нужны рабочие руки: молодые казахи-то все были на фронте.
Видимо, Иван Денисович через несколько недель ощутил себя и в этом казахском селении, как в новом заключении. Заявил, что уходит. И ушел. Он добрался пешком до Кустаная, там его и арестовали. Привезли в Караганду, судили и дали еще десять лет.
И вот теперь Иван Денисович в больнице. Пришла Катя и, плача, рассказала, что он уже умирает…
- Понимаете, он ничем не болел. Никакой болезни. Просто он не может больше быть в заключении и потому умирает.
Иван Денисович был без сознания, но перед смертью пришел в себя, узнал меня и Катю и мужчин, находящихся в палате. Он что-то сказал, но голос был так тих, что мы ничего не расслышали.
В четыре часа дня началась агония, и я присела на его постель, хотя от высокой температуры у меня темнело в глазах.
Я собрала силы, взяла земляка за руку.
- Мы здесь, милый Иван Денисович, вы не один. Мы с вами. Мы все вас любим!
Постепенно его дыхание становилось все тише и реже.
В палате царило суровое молчание, порой кто-то горестно вздыхал, вытирая слезы.
Иван Денисович как-то содрогнулся и вытянулся.
- Отмучился, - горько сказала Катя и закрыла ему глаза.
И тогда он произнес тихо, но до ужаса отчетливо: "Нет еще…" Умер он часа через два. Еще через час его вынесли в морг. Бедный Иван Денисович. Он действительно больше не мог…
А на другой день пришел мой черед. Днем, как всегда, температура держалась 41,3 градуса. Валериан Викентьевич принес мне письмо из дома от мамы и сестры, довольный, что может меня порадовать. Хотела прочесть письмо, но не смогла, положила под подушку в ожидании пока температура спадет хоть до сорока градусов. Письмо это как бы согревало мою душу…
Но в полдень температура вдруг с 41,3 упала до 35 градусов или ниже. У меня отнялась речь, исчез слух, я будто онемела, глаза как уставились в потолок, так и застыли.
Больные сразу заметили, что мне не по себе и позвали Катю, которая раздавала лекарства в соседней палате.
Катя подбежала, закричала: "Ой, глаза в потолок!" - и бросилась искать Валериана Викентьевича.
Странное, непередаваемое ощущение овладело мною до того никогда не испытанное, оно не было даже болезненным, но… оно было непередаваемо… Я сразу - что умираю. Органы чувств мне изменили, но не сознание, оно работало отчетливо, как никогда. Итак всё - конец. Прожила на свете тридцать шесть лет - из восемь лет глубоких страданий, которые я неуклонно перемалывала, словно мельница зерно. А теперь всё? Всё? Если бы хоть был загробный мир, где продолжалась сознательная жизнь, но… вряд ли… Просто меня не будет. Небытие! А какой удар маме, которая меня так ждет, и я так мечтала поднять и пронести знамя романтики, которое Александр Грин выронил, умирая в забвении в 1932 году… Да я вообще ничего не сделала на белом свете. Разве что сумела поддержать товарищей в тяжелые часы… О нет, я не дам смерти увести себя ни за что! Я буду бороться! Бороться.
Я напрягла всю волю, все духовные силы, призывая на помощь сознание и подсознание. Я буду жить, я должна жить! Я живу! Я живу, я живу, я живу!
Я изо всех сил сжимала руку Валериана Викентьевича. Он уже давно сидел возле меня, держа за руку, как я вчера держала умирающего Ивана Денисовича… Он понял, что я борюсь, и боялся пошевелиться. А я все крепче сжимала его руку, пока… не заплакала. Я жила. Не умерла. Ощущение умирания оставило меня.
Только после этого врач и медсестра сделали мне укол, протерли чем-то лицо и оба поочередно расцеловали меня.
- Спасибо, - прошептала я.
На другой день сразу после завтрака Катя отвела меня в приемную доктора.
- Вот что я решил, - как-то нерешительно начал Валериан Викентьевич. - Эти безобразия с температурой пора кончать, сейчас мы с Катей сделаем вам укол (он назвал лекарство по-латыни), после чего приступы малярии прекратятся.
Я взглянула на него с удивлением:
- Какого же дьявола?.. Ладно, делайте. Катя набрала шприц, поближе подвела меня к кушетке и всадила в меня иглу.
Когда я пришла в себя, я лежала на кушетке. Оба они вздохнули с облегчением.
- Сильное очень средство, - пояснил доктор, - мне приходилось делать его военным крепким мужчинам тридцатилетним, и они тут же теряли сознание. Я давно о нем подумывал, но боялся, что вы его не вынесете.
- А почему же теперь?
- Ну второй схватки со смертью вы тоже могли не выдержать, и я решил рискнуть. Слава богу, все сошло благополучно. Больше температуры не будет.
Действительно, на этом малярил прекратилась.
Валериан Викентьевич поехал в Караджар и рассказал о том, что Решетняк перевел меня в "подконвойку".
Кузнецов посоветовал ему задержать меня недельку-другую в больнице, так как он добился права закрыть "подконвойку", но это еще не совсем утверждено.
Через неделю пришел приказ: разобрать колючую проволоку и убрать овчарок.
"Подконвойку", к великой досаде Решетняка, отменили.
Сияющие уголовники гуляли по всему лагерю и заходили в гости к 58-й статье. Перемирие состоялось.
Перед выпиской из больницы мы долго проговорили вечером с доктором.
- Ведь я понял, что вы изо всех сил боретесь со смертью, - сказал он мне, - понял и старался вам не мешать… А потом, когда вы с неожиданной силой сжали мне руку и сжимали все крепче и крепче, я понял, что дело идет на лад - вы победили смерть.
Вы знаете, это у меня второй случай в жизни. Когда был студентом и проходил практику в родильном доме, там умирала от родильной горячки одна женщина, у нее было трое детей, а муж забулдыга. Оставить на него детей было невозможно, и вот эта несчастная стала бороться со смертью, учтите, тогда еще не умели врачи излечивать родильную горячку, а она сама… силой воли… Изо всех сил отгоняла смерть. Она вслух прогоняла ее, и мы все в комнате замерли, боясь помешать ей. Как она внутренне боролась, пот градом бежал по лицу, и она победила. Вы - второй случай в моей жизни. Я никогда вас не забуду…
В бараке меня встретили светло и радостно, меня обнимали, целовали, некоторые плакали.
Шура Федорова пришла с разнарядки расстроенная. Решетняк отказался зачислить меня в нашу бригаду и упорно посылал меня собирать щавель.
- Другой работы для нее у меня нет, - отчеканил он злобно.
И здесь мне снова повезло. Главный агроном взял меня в число сторожей и даже пришел к нам в барак спросить, какое поле я хочу охранять летом?
- Табак, - ответила я.
- Разве вы курите? - удивился агроном.
- Нет, не курю, но мне легче охранять от голодных людей табак, чем помидоры, арбузы или картофель.
Мне на табачном поле поставили шалаш, и я перебралась в поле.
Шурина бригада как раз работала на табаке. Это была моя последняя работа на Волковском. 4 октября меня освободили, если это можно назвать освобождением - просто перевели в другой барак. Но я уже на Волковское не вернулась.
Я тебя никогда не увижу
Письмо пришло в начале марта 1940 года, мама поздравляла меня с днем рождения, писала, что выслали посылочку, о своих делах - как они живут в родном моем Саратове на Волге. А в конце письма, так сказать в постскриптуме, мама сообщала, что в Магадане живет Сергей Неклонский. Он вернулся к жене Александре, а дочь Оля умерла, еще когда они с матерью жили в Иркутске.
Видимо, мама долго колебалась, писать мне о Сергее или нет, и все же решила сказать - таки пересилила себя.
У меня перехватило дыхание и потемнело в глазах, я сидела на нарах, прижав к груди письмо, и вид у меня, наверное, был какой-то не такой, как всегда.
Подошла встревоженная Маша.
- Валя, что, плохое известие?
- Нет. Слава богу, все в порядке.
- Посидеть с тобой?
- Спасибо. Потом… Сейчас оставь меня одну. - (Что в бараке сто тридцать человек, в расчет не принималось.)
Вечер я провела как бы в оцепенении, женщины просили меня рассказать им какой-нибудь интересный роман, я отказалась, ссылаясь на нездоровье. Ночью, как ни странно, сразу уснула - усталость сморила, но задолго до подъема проснулась, лежала в полутьме барака и думала о Сереже. Он здесь, в Магадане, быть может, совсем рядом, я отдала бы все на свете, чтобы увидеть его! Но я этого не сделаю. Не потому, что он вернулся к жене, которую никогда не любил, а только уважал.
Если бы я знала, что он разлюбил меня, тогда я спокойно могла бы повидаться с ним. Но если Сережа любит меня, как прежде… И теперь увидит меня заключенной… Нет, я нанесла бы ему слишком тяжелую рану. Но ведь он мужчина, он сильный, он же выстоял во всех своих бурях… Зачем я решаю за него, он не мальчик, к тому же с первым пароходом я уезжаю на переследствие, на освобождение, как говорит лагерное начальство.
Я думала, что я никогда его не увижу, но судьба подарила мне возможность этой встречи, я же всю жизнь буду каяться, что не воспользовалась ею, не увидела его еще один раз.
На работе я подошла к Маше и попросила ее узнать в адресном столе один адрес.
- Сама я не могу: с ног до головы в лагерном, а ты одета как вольняшка. Пожалуйста, Маша.
- Узнать для тебя адрес, а потом забыть об этом? - спросила все понимающая Маша.
- Вот именно.
- Хорошо, сегодня же постараюсь.
Адрес она мне достала. И здесь мне немножечко повезло. Перед этим меня смотрел невропатолог из города. В назначенное им лечение входили хвойные ванны. В лагере никаких ванн, тем более лечебных, не было, и врач добился для меня разрешения посещать ванны при его больнице. А начальника лагеря просили отпускать меня с работы на два часа.
Но, подумав, начальник вызвал меня к себе и объявил, что, поскольку я еду на освобождение в Саратов, а меня дергает так, что просто ужас (у меня был тик лица - дергались глаза, брови и немного плечи), он решил дать мне возможность подлечиться всерьез и разрешает мне работать лишь до обеда, то есть до двенадцати часов дня.
Я от души поблагодарила его.
Ванны эти были назначены через день.
В первый же день дежурившая там медсестра сказала санитарке, которая собиралась вымыть ванну после предыдущего больного: "Ванну этой не мой. Разве не видишь, это же зека. Пусть сама вымоет, а также вымоет за собой".
Я вспылила и резко заявила, что для них я не зека, а больная, и, если они не будут как положено за мной ухаживать, я пойду и нажалуюсь врачу.
Они струхнули и помыли ванну, но каждый раз ворчали, что еще заявят на Ивана Васильевича куда следует, что он заставляет их прислуживать врагам народа.
И вот однажды вместо ванн я отправилась к пятиэтажному дому, где жил Сережа, села на скамейку в скверике напротив и рассматривала окна, гадая, за которыми из них живет Сережа.
Сообразив, что до самого отъезда я буду ходить и смотреть на окна, Маша отправилась к своему знакомому врачу, и он помог ей узнать, где работает Сергей Николаевич Неклонский… Он работал в театре драмы художником. Это меня немного удивило и очень обрадовало. Итак, его хобби стало профессией. Тогда на прииске Незаметном, когда он работал в "Алданзолото", он каждый свободный час посвящал рисованию… На север он попал волею судьбы, но север пленил и, можно сказать, заворожил его своей холодной красотой.
В начале нашего знакомства я спросила его:
- Сергей Николаевич, а кем вы работаете в "Алданзолото"?
Он усмехнулся:
- Поскольку вы, как я вижу, любитель английской литературы, скажем так: клерком.
- Вам нравится ваша работа?