В конце 1901 года мне пришлось редактировать один нелегальный революционный сборник. В это время я был уже знаком с В.Я. Брюсовым и, составляя сборник, я решил использовать это знакомство.
Недовольный существовавшим тогда переводом "Карманьолы", я решил предложить Брюсову переделать "Карманьолу" на русский лад.
Я прекрасно знал, как патриотически и монархически настроен Брюсов, но также знал, что стихи как стихи ему были дороже политических убеждений. И психологический расчет оказался верным. Валерий Яковлевич был даже польщен предложением и тотчас же согласился приготовить в несколько дней нужный мне русский текст революционной песенки.
Я помню, как Брюсов после нашего разговора у него в кабинете вышел со мною вместе на Цветной Бульвар, и мы пошли с ним, продолжая нашу беседу о революции. Я не отвечаю за буквальность его тогдашних слов, но ручаюсь за точность их смысла. Наш диалог был, примерно, таков:
– Не понимаю, Георгий Иванович, вашего увлечения революцией. Меня пленяют власть и сила. Что красивого в этом жалком подпольном движении, которое обречено на неудачу?
– Я полагаю, Валерий Яковлевич, что русское революционное движение представляет силу более значительную, чем вы думаете.
Тогда, насколько я припоминаю, Брюсов с живостью и запальчивостью мне возразил:
– Неужели вы в самом деле думаете, что русский народ в недалеком будущем откажется от самодержавной власти и променяет ее на лицемерную мещанскую демократию?
Помнится, что я, считаясь с психологией поэта, не стал тогда с особой настойчивостью оправдывать демократический правопорядок, а постарался защитить революцию эстетически.
– Да, – сказал я, – возможно, что русский народ не оценит сейчас западноевропейской гражданственности, но ведь вы знаете, что революцию делают не либералы, а те, кто не склонен остановиться на полдороге. У нас всегда найдутся Бакунины. Произволу самодержавной монархии народ противопоставит разгул страстного бунта. А разве этот великий бунт не прекрасен сам по себе, как всякая стихия? И разве в лозунге "ничего не жалеть" нет странной и загадочной силы, которая к себе влечет неудержимо, ибо "есть упоение в бою и бездны мрачной на краю"?..
Брюсов тотчас же откликнулся:
– С этой точки зрения, – сказал он, – революцию можно принять, но неужели в нашем подполье зреют подлинные и реальные силы?
Тогда я с немалым увлечением стал доказывать моему собеседнику, что самодержавная монархия обречена на гибель, что судьба России зависит от рабочих масс, что старый порядок на вулкане. И признаюсь, что весьма преувеличил тогдашнюю революционную настроенность рабочих и силы нашего подполья.
Последствия этой беседы были для меня неожиданны. Когда я через несколько дней пришел к Брюсову за текстом "Карманьолы", поэт вручил мне, кроме перевода французской песни, несколько оригинальных революционных стихотворений. Среди них был "Кинжал".
Четвертая строфа пьесы – прямой ответ на беседу нашу с поэтом в конце 1901 года:
Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я – отзыв вам кричу, я – песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Первоначально эта строфа читалась иначе. В рукописи, которая у меня была в руках, текст был таков:
Но чуть заслышавши призывный первый гром,
Я отзыв вам кричу, я вам слуга сегодня;
И чем опасней час, и чем темней кругом,
Тем в песнях я свободней.
В этой редакции (в других строфах также есть варианты) пьеса была мною напечатана в октябрьской книжке "Нового пути" за 1904 год. О публикации этого стихотворения Брюсов узнал из моего письма к нему, когда номер журнала был уже сверстан. В книге "Венок" Брюсов датирует пьесу 1903 годом. Это можно объяснить или тем, что Брюсов случайно перепутал год, или тем, что в 1903 году была им установлена окончательная редакция этой пьесы.
В "Новом пути" "Кинжал" появился впервые, ибо нелегальный сборник 1901 года не увидел света. Я был арестован вскоре после моей беседы с В.Я. Брюсовым и сослан в Якутскую область "за организацию политической демонстрации совместно с рабочими в феврале месяце 1902 года". Таково было официальное обвинение, мне предъявленное. Арестован я был за месяц до предполагавшейся демонстрации, которая не удалась, хотя студенты и собрались в назначенный срок в актовый зал и вынесли на сходке резолюцию весьма радикальную.
"Призывный первый гром" прогремел не слишком страшно. Брюсов тогда – я с благодарностью вспоминаю об этом – не забыл меня, однако, и с любезною заботливостью писал мне в Сибирь и посылал для меня книги, иностранные и русские.
Итак, наступили годы общественной тишины и безразличия. Эта робость оппозиции и неудача революционной пропаганды нашли себе лирическую оценку в том же "Кинжале".
Когда не видел я ни дерзости, ни сил.
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века загадочно былые.Как ненавидел я всей этой жизни строй.
Позорно мелочный, неправый, некрасивый,
Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой.
Не веря в робкие призывы.
Когда "Кинжал" был напечатан в "Новом пути". Брюсов мне писал: "Опасения мои относительно "Кинжала", к сожалению, оправдываются. "Русь" и "Русск. Вед." относят его прямо к нашим дням, когда дают предостережения "Нашей жизни" и "Праву" и когда студенты в Москве не могут придумать ничего лучшего, как отговаривать солдат идти на войну или освистывать народный гимн. Нет, не то я разумел, говоря о призывном громе. Скорей это те же зовы, над которыми можно только хохотать…"
У меня сохранилось сорок писем В.Я. Брюсова. Первое датируется 1902 годом, а последнее 1907. Пересматривая эти письма, я нашел в них, среди литературных тем, отдельные замечания о революции, представляющие, на мой взгляд, некоторый психологический интерес. Вот, например, весною 1905 года Брюсов пишет, между прочим: "Хочу предложить вам несколько своих стихотворений, которые, если хотите, могут идти и в летние месяцы. Это античные образы, оживленные, однако, современной душой. Все говорят о любви. Полагаю, что и в дни, когда погибла эскадра Рожественского, а с нею пошла ко дну и вся старая Россия (ныне и я должен признать это), – любовь остается вопросом современным и даже злободневным".
Это как бы грустно-иронический комментарий к его стихотворению "Цусима".
В конце августа 1905 года Брюсов прислал мне для "Вопросов жизни" цикл политических стихотворений. Три из них были тогда запрещены цензурою – "Близким", "Знакомая песнь" и "К ним", три были напечатаны – "Одному из братьев", "Грядущие гунны", "К счастливым".
В запрещенной тогда цензурой пьесе "Знакомая песнь" все тот же мотив иронии и скептицизма, основанных на недоверии к силам революции, и в то же время признание революции по существу.
Это – колокол вселенной
С языком из серебра,
Что качают миг мгновенный
Робеспьеры и Мара.
Пусть ударят неумело:
В чистой меди тот же звон.
И над нами загудела
Песнь торжественных времен.
Я, быть может, богомольней,
Чем другие, внемлю ей,
Не хваля на колокольне
Неискусных звонарей.
В это же время – как ни странно это – Брюсова не покидала страстная мечта о мировых целях нашей великодержавной государственности. Об этом свидетельствуют такие стихи, как "К Тихому океану", "На новый 1905 год", "К согражданам".
Он писал мне: "Вы правы. Патриотизмом, и именно географическим, я страдаю. Это моя болезнь, наравне с разными причудами вкуса, наравне с моей боязнью пауков (я в обморок падаю при виде паука, как институтка)."
У меня есть еще начатое и неконченное (уже безнадежно) стихотворение…
Я люблю тебя, Россия,
За торжественный простор:
Ты – как новая стихия,
Царство рек, степей и гор…
Брюсов пленялся торжественным простором, как он пленялся силою и властью. И ему было все равно, кто является носителем этой силы и власти, если они сами по себе были значительны и мощны.
Прекрасен, в мощи грозной власти,
Восточный царь Ассаргадон
И океан народной страсти,
В щепы дробящий утлый трон.
В октябре 1905 года я получил от Брюсова следующее письмо: "Дорогой Георгий Иванович! Приветствую вас в дни революции. Насколько мне всегда была (и остается теперь) противна либеральная болтовня, настолько мне по душе революционное действие. Впрочем, пока я не более, как наблюдатель, хотя уже я попадал под полицейские пули. Пишу вам вот с какою целью. Когда у нас возобновятся типографские работы, не пользуйтесь свободою печати (ведь есть она?) для напечатания тех моих стихов, которые были запрещены цензурою. Я этого решительно не хочу. Напишу новые, более достойные времени. Но, умоляю, воспользуйтесь этой свободой, чтобы напечатать мои переводы из Верхарна. Этого очень хочу. Верхарн воистину революционный поэт, и надо, чтобы его узнали теперь…"
Несмотря на свой географический патриотизм, несмотря на свои мечты о мировой империи, Брюсов как поэт понял и оценил иное начало, прямо противоположное, – начало стихийного мятежа, всемирного бунта, веселую гибель культур, созревших для страшной жатвы.
Он, историк, прекрасно понимал, что мятежники придут не в масках великодушных и сентиментальных рыцарей, а с открытыми, темными лицами, опаленными огнем восстания. Брюсов тогда, в 1905 году, и ранее не верил в то, что бунтари несут в мир свое последнее слово; ему были чужды их цели, ему был "страшен" их "неокрыленный крик", но он был готов им служить и с совершенной искренностью приветствовал их:
Где вы – гроза, губящая стихия,
Я – голос ваш, я вашим хмелем пьян.
Зову крушить устои вековые,
Творить простор для будущих семян.
И далее:
Но там, где вы кричите мне: "Не боле!"
Но там, где вы поете песнь побед,
Я вижу новый бой во имя новой воли!
Ломать я буду с вами! Строить – нет!
Остался Брюсов верен своей мятежной мечте и после того, как революция победила и началось социалистическое строительство, или он этой мечте изменил – об этом расскажет тот, кто к нему ближе стоял в эти последние годы.
Моя с ним приязнь кончилась в 1907 году, когда он, объявляя мне войну на литературном поприще, упрекал меня в бунтарстве, а себя сравнивал с Цезарем. Он писал мне 27 января 1907 года: "В свой час, падая, Цезарь спокойно закроется плащом, но Империя создана Цезарем, а Бруты работают лишь для Августов…" И далее: "Сознаю, насколько увлекательнее роль вечного завоевателя, вечного "кочевника красоты" ("Разве есть предел мечтателям!"), но, подчиняясь мигу истории, говорю, как легендарный римский легионер: "Sta miles, hic optime manebimus…".
Примечания
1
"Русские ведомости" – одна из крупнейших русских газет (1863–1918), издавалась в Москве. С 1870 г. – орган либеральной интеллигенции. После 1905 г. перешла к кадетам.
2
Чулков написал некролог А.П. Чехову (Новый путь. 1904, июль), перепечатанный под названием "Памяти Чехова" в сб. "Покрывало Изиды". Эволюцию Чехова-художника критик рассмотрел как переход от внешнего реализма к символизму: "конкретный мир" в произведениях писателя постепенно начал "трепетать иным светом", произошло раскрытие "реальности сокровенного", постижение "смысла реальной жизни как тайновидения" (Покрывало Изиды. С. 166–167). Статья очень понравилась М. Волошину, который писал автору: "Со статьей о Чехове я очень и очень согласен. Она очень сильна и ярка в своей краткости" (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 76).
3
Татъянин день – 12 января по старому стилю. В этот день в 1755 г. императрица Елизавета Петровна подписала Указ об учреждении Московского университета. В XIX – начале XX вв. студенты, преподаватели и выпускники университета ежегодно его отмечали: днем – торжественным актом в университете, вечером – традиционным ужином в ресторане "Эрмитаж".
4
"Яр", "Стрельня" – загородные рестораны. При "Стрельне" имелся зимний сад с тропическими деревьями. "Яр" был открыт в Петровском парке (ныне Ленинградский проспект, 32); в нем выступали лучшие цыганские хоры, он был местом кутежей купцов и "золотой молодежи". В начале 1950-х гг. здание было перестроено для гостиницы "Советская".
5
Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) – поэт, представитель поэзии 1880-х гг., отразившей скорбь честного, не находящего места в жизни интеллигента и гражданские "некрасовские" мотивы. Даже после смерти имел множество поклонников, так называемых "надсонутых".
6
Медичи – знаменитый флорентийский род XV–XVIII вв., прославившийся покровительством искусству.
7
Левитан Исаак Ильич (1860–1900) – живописец-пейзажист, создатель пейзажа настроения.
8
Морозова Варвара Алексеевна (урожд. Хлудова; 1850–1917) – вдова крупного московского капиталиста А.А. Морозова, гражданская жена В.М. Соболевского, редактора газеты "Русские ведомости".
9
Иванов Иван Иванович (1862–1929) – историк литературы, критик.
10
Ермилов Владимир Евграфович (1859–1918) – педагог, журналист, лектор. В поэме "Весенний лед" ему посвящены строки: "Москвич известнейший, Ермилов, // И журналист, и лицедей, // В среде скучнейшей и унылой // Он был, ей-Богу, чародей…". И еще: "Ермилов пользовался лестной // Известностью. В московской пресной // Тогдашней жизни каждый знал, // Что он большой оригинал".
11
Эфрос Николай Ефимович (1867–1923) – театральный критик, историк театра, журналист.
12
Кара-Мурза Сергей Георгиевич (1878–1956) – журналист, книговед, библиофил.
13
"Курьер" – ежедневная газета, выходившая в Москве с 1897 г., превратившаяся из умеренного буржуазно-либерального издания в орган демократической печати. В 1904 г. была закрыта властями за оппозиционное направление.
14
Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) – писатель, эссеист, собиратель сказок, легенд, апокрифов. О его творчестве Чулковым написана статья "Сны в подполье" (Наши спутники. М., 1922).
15
Брюсов записал в дневнике 15 января 1901 г.: "Вчера у Морозовых Чулков читал реферат обо мне, очень восторженный, но очень поверхностный. Я первый напал на референта и разбранил его реферат жестоко…"(Брюсов В. Дневники. М., 1927. С. 100–101).
16
"Третья стража" (лат.).
17
Чулков цитирует неточно: у Брюсова – "свои…".
18
"Шедевры" (фр.).
19
"Это я" (лат.).
20
Исчадие ада (фр.).
21
Речь идет о рецензиях-пародиях поэта, помещенных в "Вестнике Европы" (1894. № 8 и 1895. № 1).
22
Ященко Александр Семенович (1877–1934) – юрист, библиограф, литератор, издатель. В 1918 г. уехал в Берлин. Редактировал журнал "Русская книга". В статье "Пессимистическое искусство" сопоставил творчество Чулкова, Ф. Сологуба и Б. Зайцева (Новая жизнь. 1913. № 1).
23
Балтрушайтис Юргис (1873–1944) – русский и литовский поэт-символист, переводчик. В 1921–1939 гг. – полномочный представитель Литвы в СССР. В декабре 1919 г. Чулков обратился к нему с посланием "Юргису Балтрушайтису", опубликованным в сб. "Стихотворения Георгия Чулкова": // Твоя душа похожа на тайгу: // Пустынность в ней и хмель зеленой влаги, – // Видение на сонном берегу, // Где тайно действуют шаманы-маги. // Но в час иной крылатая душа // Тебя влечет на светлые поляны, // Как даль ясна! Как странно хороша! // К как цветы весенним солнцем пьяны! // И жизнь твоя – дыхание земли – // Как рост зерна под гробовым покровом. // Где ж силы зла? Они изнемогли // Завороженные волшебным словом.
24
В своем ныне опубликованном дневнике В.Я. Брюсов уверяет, что я был "обескуражен" его отзывом. Поистине, В.Я. Брюсов заблуждался на мой счет.