Пошлость, гадость, зло, глупость и жадность высмеивались в "Попугае" всегда. И хотя "Белый попугай" считался клубом анекдотов, а их королем неизменно был Юрий Никулин, тем не менее в программу все чаще и чаще входили обычные наблюдения, устные зарисовки членов клуба. Они занимали не менее значимое место в съемках, их невозможно забыть, потому что встречались добрые знакомые, которые были рады друг друга увидеть и старались друг друга рассмешить и опять-таки порадовать. Отчасти эти встречи превращались в соревнование, но соревнование, в котором не было ни победителей, ни побежденных. Одна радость. А участники заражались потом тягой к таким наблюдениям, зрение у них становилось лучше, обострялась восприимчивость к упомянутым глупостям и ситуациям, которые нормальный человек просто игнорирует, они проходят мимо его внимания.
Участники "Белого попугая" – отчасти больные люди, их мозги и нервы как бы заточены на ненормальности, которые для всех остальных – ничего особенного и даже норма. И мне хотелось бы следующий раздел книги посвятить вот этим самым наблюдениям, которые в актерской среде называются "байками". Но автору это слово представляется каким-то необаятельным и к тому же отдает враньем. А вот "наблюдения" обязывают к достоверности и правдивости (иногда даже совсем невеселой). Что, например, веселого в пассаже одной из ведущих программы "Утро", которая как-то сказала: в таком-то, мол, районе совершаются "достаточно кровавые преступления"? Интересно, "достаточно" – это как? Или – кому достаточно? Тому, чья кровь, наверное – вполне.
Или вот еще. Одна ТВ-работница выразилась в репортаже о театре Спесивцева так: "То, что ребята-актеры навсегда отравлены атмосферой добра, искренности и тепла – это бесспорно". Действительно, в наше время доброта – весьма тяжелое отравление. В этом веселого мало. И тоже не байка, а грустное наблюдение, зафиксированное специфическим зрением.
А вот это, к примеру, вообще прелесть, несмотря на драматизм ситуации для персоны, о которой идет речь. Светлой памяти Борис Александрович Покровский сказал в интервью, что теперь, после недавнего медицинского происшествия, чувствует себя хорошо. А пережил он серьезный сердечный приступ. "Я, – говорит, – телевизор обычно не смотрю. Но тут ни с того ни с сего включил и услышал (я певца этого не знаю, фамилию не помню) песню "Зайка моя". И… сердечный приступ. Вызвали скорую…" А?! Каково? Свежий взгляд культурного человека. Чайковский или, положим, Тютчев, услышав "Зайку", вообще, наверное, рухнули бы в обморок. Остальные привыкли. Даже не удивляются.
Каждый эпизод здесь заслуживает отдельного внимания и даже осмысления; каждый из них – отдельная микроновелла. И для начала в этом ряду будет то, что автору ближе всего, то есть песня. Кто только из юмористов не прохаживался по поводу идиотских песенных текстов! У меня тоже масса примеров, но не буду уделять им слишком много внимания. Сейчас коснемся одного лишь проявления невежества в пленительной песенной цитате. Девушка-певица, тоскуя, как обычно, по ушедшей любви, спела: "А стрелки на часах бегут, бегут куда-то вдаль…", чем повергла автора в тяжелую задумчивость. Как это? У часов циферблат, что ли, такой, позволяющий стрелкам бежать вдаль?.. Швейцарские часовые мастера удрученно помалкивают. Куда им! И потом… Оказалось, что ее песня называется "Шансон". То есть, в переводе с французского – песня. Песня называется "Песня". Клёво! Надо будет какой-нибудь рассказ назвать тоже вот этак, без затей – "Рассказ". И не надо мучиться с заглавиями. Деревня пусть называется "Деревня", город – "Город", фильм – "Фильм". И всё!
* * *
В Московском ТЮЗе шел очередной спектакль "Три мушкетера". Заметим по пути, что спектакль создавался тем же коллективом авторов, что и фильм (Розовский, Ряшенцев, Дунаевский), и все главное из спектакля потом благополучно перешло на экран. Благородный Атос в исполнении артиста Н. перед песней "Есть в графском парке черный пруд" приходит на решающее объяснение с Миледи. Мрачный свет, зловещая атмосфера, предчувствие чего-то нехорошего… Артист Н. всегда выходил из левого портала с обнаженной шпагой в правой руке и всматривался в глубину сцены, ища там злодейку. В тот раз он, видно, решил обострить эпизод и придать ему еще более зловещий оттенок. Поэтому в левой руке у него красовался зажженный канделябр (ну, "зажженный" – это весьма условно сказано, там обычно встроены маленькие лампочки, имитирующие свечи). Он наконец, выдвинув вперед канделябр, разглядел Миледи и произнес первую реплику их диалога. И тут у него упала шпага. Атос нагнулся, чтобы поднять свое оружие, – и выронил канделябр. Потянулся за канделябром и снова уронил шпагу. Все это время продолжался напряженный и драматичный диалог с Миледи, но какой уж тут драматизм, когда диалогу сопутствует почти цирковой дивертисмент. Точно как у меня в школьной сценке с Задорновым, помните?
Тяжело, согласитесь, благородному Атосу сохранять стать и графскую осанку при таком конфузе. Но Коля выдержал. Он понервничал, но сохранил серьезность до конца. Однако для него это был явно не самый удачный день, а тот спектакль так и остался самым нелепым и комичным в жизни, так как впереди была финальная сцена, в которой мушкетеры вчетвером обороняют бастион в Ля-Рошели, окруженные десятками врагов. "Друзья, что мы видим вокруг? – вопрошает благородный Атос. И сам себе отвечает: – Мы видим горящие глаза наших врагов". Но он оговаривается и произносит: "Мы видим горящие друзья". Этого, пожалуй, достаточно, но через несколько секунд Николай снова порадовал друзей-мушкетеров, сказав, что за ними, мол, следит "всевидящий друз кардинала". "Друз", этот загадочный орган зрения, и "друзья" вместо глаз долго потом служили предметом шуток и дружеских насмешек над артистом.
Самое-то смешное было в том, что Николай в обеих ситуациях сохранял благородную осанку и прямую спину Атоса. Как тут не вспомнить Филатова, который всякого такого неуместно-гордого человека называл "обоссавшийся беркут".
Вообще надо отметить, что простейшие оговорки и самые безнадежные шутки чаще всего и оказывают наибольший эффект. Артисты могли тщательно готовить всякие розыгрыши. В них было все: и юмор, и фантазия, и точный расчет. Но – не действовали. А что-то совсем простое и даже примитивное вырубало разыгрываемого сразу и надолго. Прекращалось действие, и надо было ждать, когда он придет в себя, отсмеется и сможет продолжить. На актерском жаргоне это называется "колоть" или "расколоть".
* * *
Через несколько лет вот так меня "колол" в Театре на Малой Бронной известный артист Георгий Мартынюк. Дуров, который поставил спектакль "А все-таки она вертится!", всегда с удовольствием наблюдал, как мы взаимодействуем с Мартынюком по делу и не по делу. Не по делу – это как раз о регулярных попытках Мартынюка меня рассмешить. В упомянутом спектакле я исполнял роль директора школы, а Георгий – сантехника, которого Вася Лопотухин приводит в школу вместо вызванного отца. Историческая встреча происходила в кабинете директора. Мы шли навстречу друг другу по диагонали и встречались в центре сцены. Мне повезло, что я шел спиной, потому что Мартынюк, который шел мне навстречу лицом к залу, изгалялся как только мог. Он придумывал детали одежды – от нелепой нейлоновой шляпы до небесно-голубых носков, выглядывающих из-под неслучайно подобранных коротковатых брюк, или галстука (всякий раз нового), расцветке которого позавидовал бы даже гибрид попугая и павлина, – до сандалет, которыми побрезговал бы самый невзыскательный бомж России. Но главной фишкой его наряда был значок, подобранный на каждый спектакль с особой тщательностью и предвкушением моего раскола. Чего только он ни придумывал, чего только ни находил!.. Там был и значок "Гастроном № 1", и значок МВД (как известно, Георгий играл главную роль в сериале "Следствие ведут знатоки"), и "Чайхана № 1", и "1-я Конная" (а мы недавно оба в одноименном фильме поучаствовали) и т. д., и т. д. Сами понимаете, каково мне было удержаться, когда он шел мне навстречу, гордо выпячивая лацкан пиджака, на котором красовалась очередная находка. Если же не находил ничего, то бутафоры театра делали ему на заказ – то значок с кочаном капусты, намекая на мою фамилию, то что-нибудь еще, не менее "остроумное". Я не смеялся. Я был готов ко всему, и это помогало мне сдерживать смех.
Но однажды… Однажды идет он ко мне как-то боком, а лацкан прикрывает рукой. Всем своим видом Георгий символизирует жгучий стыд и глубокое раскаяние в том, что, мол, ничего не нашел и принес только то, что попалось под руку, и ему меня никак не удивить, ни тем более рассмешить. Он приближается, встает напротив; из-под идиотской нейлоновой шляпы глядят виноватые глаза, он их стыдливо отводит. Рука по-прежнему прикрывает то, что он вынужден был нацепить за неимением лучшего. Но я упрямо и злорадно жду и наконец решаю полюбопытствовать, не дожидаясь, пока Мартынюк отважится приоткрыть мне тайну своего лацкана. И отвожу его руку. Ох, лучше бы я этого не делал… Была в то время, знаете ли, серия значков "Птицы". Большие, круглые значки, на каждом из них – своя птица и ее название. Да, тут еще надо упомянуть, что персонаж Георгия – хронический алкаш, и его отличительные приметы Мартынюк со знанием дела демонстрирует. Теперь представьте себе вот этот внешний облик неопохмелившегося забулдыги и значок с крохотной трогательной пичужкой на ветке. А под ней подпись: "Зяблик". И вот этот простой зяблик, в отличие от всех прежних ухищрений Мартынюка, прибил меня так, что я несколько минут не мог начать сцену, давясь от хохота. Лицо моего партнера осветилось торжеством победителя.
* * *
А теперь другой случай, но все о нем же. Точнее, о молодом артисте Театра на Малой Бронной. Фамилии его я не помню, но это и к лучшему. Это случилось, когда я, уже работая в другом театре, пришел на премьеру Дурова, режиссера спектакля "Дети Ванюшина". После спектакля зашел поздравить Георгия. Он только что умылся и стоял, раздетый до пояса. В гримерную вошел тот самый молодой артист и, одарив взглядом топлес Мартынюка, то есть его обнаженный торс, решил сделать ему комплимент. Получилось у него своеобычно. Он сказал буквально следующее: "Георгий Яковлевич, знаете, если вам голову отрезать, вы еще совершенно молодой человек".
* * *
Мы с Мартынюком в Театре на Малой Бронной были штатными, можно сказать, авторами и исполнителями капустников. Георгий – невероятно остроумный человек и пишет очень смешные стихи. К капустникам и всяческим шуточным поздравлениям мы обратимся в другой главе, а сейчас – в качестве живой иллюстрации к сказанному – я хочу предложить вашему вниманию несколько стихотворений Георгия с сопутствующими комментариями.
Дурову 70 лет
Я не верю, что Дурову 70 лет!
Это что-то напутал он сдуру.
У него, как у "мудрости" возраста нет,
Ну а "дурость" – вторая натура.
Ему же – 75
Я не верю, что Дурову 75.
Это что-то наш Лева напутал опять.
Его годы как будто попятились вспять:
Он как "ягодка баба" – опять 45.
* * *
Стоит Театр на Малой Бронной!
Идут спектакли в доме том.
И вечерами зритель томный
Все ходит по фойе кругом.Пойдет направо – в зал заходит,
На сцену пристально глядит.
Там чудеса: там Дуров бродит
И Перепелкина сидит.И обостряются все чувства,
Едва переступив порог.
Вас ждут "Славянские безумства"
И непрожаренный "Хот дог"!В наш пенсионный юбилей
Мы вспоминаем ненароком
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.Театр рядом с синагогой.
Он был еврейским в те года.
Потом евреи понемногу
К себе уехали туда.Здесь Гончаров блистал когда-то,
И Эфрос паутину плел.
Дунаев нас от горя прятал
И верною дорогой вел.Портнов – художник с тонким вкусом,
Познавший тайны бытия,
Поставив пьесу "Мать Иисуса",
Отбыл на родину Ея.А Женовач был честных правил,
Когда ж не в шутку занемог,
Он Достоевского поставил
И, к сожалению, убёг!Житинкин – мастер эпатажа,
Хотел упорно нас склонить,
В порыве творческого ража,
Ориентацию сменить.Но в наших жилах кровь кипит,
Храним наш дух неугомонный.
И несгибаемо стоит
Наш символ – Коган многотонный!Речей не будет, прямо скажем.
Чтоб не впадать в официоз,
Спектакль новый вам покажем.
Встречайте "Кавалера роз"!
P.S. Должен сказать, что представленные стихи не настолько искрятся юмором, как другие, которых ни Георгий, ни его супруга не нашли. Так что вам придется поверить мне на слово, когда я говорю, что Георгий Мартынюк – один из самых остроумных людей, которых мне в жизни довелось встретить.
* * *
Следующая театральная история произошла в Московском ТЮЗе во время спектакля "Грозовой год". Имелся в виду 18-й год и готовящееся восстание левых эсеров. Буквально завтра должно состояться покушение на Ленина на заводе Михельсона. И вообще советская власть – в смертельной опасности. Сцена разделена на две части. Это режиссерское решение, такая незатейливая география (она же – сценография) подчеркивает идеологическую пропасть между эсерами на левой стороне сцены и большевиками – на правой. Им не о чем больше разговаривать, они – враги.
Тем более странно то, что произойдет буквально через несколько минут. В стане эсеров идет заседание перед завтрашним решающим днем. На переднем плане сидит Фанни Каплан; ее настраивает, гипнотизирует, можно сказать даже – зомбирует левый эсер Котович. "Наступает твой день. Фанни-и-и!.." – низким, густым и вместе с тем напевным голосом (ну точно как удав Каа из фильма про Маугли), нависая над актрисой, вещает он. И тут… позади сцены раздается какой-то невнятный шум и слышится тихий мат. Все дело в том, что в тот день на роль Дзержинского вместо основного исполнителя, застрявшего с авиарейсом в Новосибирске, был введен другой артист. По роли слов у Дзержинского было мало, но выходов – много. И почему введенному артисту пришло в голову, что именно сейчас его выход, – об этом не ведает никто, да и сам он вряд ли мог объяснить свой внезапный импульс, толкнувший его из темной глубины сцены, оттуда, где черным задрапирована задняя стена, – туда, вперед, прямо в логово левых эсеров. Он гордо вышел на световое пятно в длиннополой шинели и резко повернул свою узкую бородку к группе злоумышленников. И только тут пришел в ужас, осознав, куда попал. Но надо было оставаться Железным Феликсом, несмотря на отчаянное положение. Он и старался, а лицо его при этом выражало "попурри" из двух несовместимых чувств – паники и грозной значимости председателя ВЧК. Словом, все тот же беркут, но обделавшийся.
Над сценой нависла тяжелая тишина и предчувствие катастрофы. Никто даже не засмеялся: ни один из эсеров, ни тем более Железный Феликс. Как теперь продолжать уже обреченный сюжет?! Завтрашнее покушение на Ильича теряет всякий смысл. Какое, на хрен, покушение, какой заговор, когда сам Феликс Эдмундович уже здесь! И что делать? Секунд пятнадцать длится эта пауза, во время которой каждый старается найти хоть какой-нибудь выход. А его нет! Вся интрига пьесы провалена… И тут нашему Дзержинскому приходит в голову, как ему кажется, спасительная мысль. Он на наших глаза вновь обретает уверенность, выпрямляется… и делает нечто уж совершенно невообразимое. Поднимает руку и, как нашкодившим школьникам, яростно грозит эсерам указательным чекистским пальцем. И при этом восклицает: "У-у-у!" Мол, смотрите у меня, шалуны, ведите себя хорошо! И уходит.
Только тут эсеры стали расползаться по сцене с отклеившимися от смеха усами и бородами. Поползли за кулисы, ибо что они могли изобразить, как оправдать этот шокирующий визит, который свел на нет все их контрреволюционные усилия?! Расползлись, как отравленные тараканы. Кулисы сотрясались от хохота. Занавес закрылся. Все получили по выговору.
* * *
В МТЮЗе был очень активный комсорг. Ему (назовем его, допустим, Вадимом) недостаточно было оставаться, например, просто лояльным по отношению к партии и правительству, ему надо было быть в восторге от нашей партии и ее генеральной линии. Так же Вадим оказывался первым в любом начинании дирекции. Ко всему прочему театр существовал тогда временно без главного режиссера, и все дела, вплоть до новых постановок и распределения ролей, решал директор. Единолично. А ведь комсорг был еще и артистом и при покровительстве директора мог бы получить пару главных ролей, а вместе с ними и звание, и тогда вообще – жизнь удалась.
И тут представился случай проявить по отношению к директору не только все ту же лояльность, но еще и бескрайнюю преданность, а если получится, то и любовь. У директора умер отец. И директор попросил Вадима помочь ему во всех соответствующих ритуальных мероприятиях. Вадик, как всегда горячо, а сейчас – особенно, взялся за дело. Цветы, венки, кладбище, погребальную команду, музыку – все организовал. Не забыл организовать и пусть скромную, но все же достойную похоронную процессию из артистов театра. Друзей и родственников у отца директора было совсем мало, и скорбеть Вадик обязал всех артистов, которых накануне отловил в коридорах театра. Надо ли говорить, что никто из нас с усопшим не только не был знаком, но даже никогда и в глаза не видел. И Вадик в том числе. Это, однако, не помешало ему, стоя у могилы рядом с директором, горько зарыдать, когда начали бросать землю. На что директор, у которого уж чего-чего, а юмора всегда было предостаточно, тихо заметил: "Вадик, ну не надо так убиваться, ведь это мой папа умер, а не ваш". Автор, находясь тогда в трех шагах от них, стал невольным свидетелем этой трагикомедии, отчего вынужден был немедленно покинуть погребальную церемонию, закрыв лицо платком и расталкивая стоявших рядом людей, с несмелой надеждой на то, что родственники примут его уход за невозможность справиться с горем и попытку скрыть душившие его слезы. Вадик с некоторым удивлением проводил автора глазами, в которых читалось ревнивое подозрение – в выражении траура его, кажется, превзошли.
Потом мне рассказали, что Вадим, бросив свою горсть земли в могилу, постучал ладонями, похлопал, как всегда делают, стряхивая с рук землю, потом обвел взглядом стоявших вокруг артистов и загадочно сказал: "Та-а-к!.." И в этом протяжном "та-а-ак" было то ли: "Кто из вас следующий?", то ли: "Ну, с этим мы разобрались, что там на сегодня дальше…" Бог его знает, что вложил Вадик в это свое "та-а-к", но окружающие почувствовали в тот момент, будто какой-то зябкий, неприятный ветерок пролетел рядом, и зловещее могильное будущее мелькнуло на миг перед мысленным взором и так же мгновенно исчезло, погасло.
Вы, конечно, понимаете, что коллеги пересказывали свои ощущения несколько проще, но автор, склонный, как и все авторы, к словоблудию, не мог не довести их впечатления до леденящей душу метафоры. Вежливо передернем плечами, произнесем "бр-р-р" и помчимся дальше по живописному тракту наблюдений (и отчасти фантазий) автора, который впредь будет иногда выступать и от первого лица.