"Боже, избави нас от лукавого и от образной речи! Иисусе Спасителю, спаси нас от метафоры!" -- говорил добрый виноградарь Поль Луи Курье {Видный французский писатель (1772--1825), блестящий памфлетист. Занимался садоводством, как профессионал.}. Науки, политика, дипломатия, религия, все они создали для себя соответственный жаргон, и народ в нем ровно ничего не понимает. Однако именно он является главным собеседником, и вот почему так часто он отвечает невпопад. Сейчас мы присутствуем при крупном разговоре: диалог ужасающе оживленный, а ответы быстрые и кровавые. Посмотрим, за кем останется последнее слово" {Вяземский, по всей вероятности, имеет в виду общественное движение во Франции, которое перед падением Варшавы проявлялось особенно бурно. В парламенте ряд депутатов требовал немедленного вооруженного вмешательства в пользу поляков. Воинственное настроение и страх перед "варварской Россией", которая, расправившись с Польшей, будто бы намеревается напасть на Францию, проникло даже в крайне консервативную крестьянскую среду.}. Должно быть, Дарья Федоровна немало размышляла над этим письмом своего друга, где религия поставлена в один ряд с наукой, дипломатией и политикой... Я остановился подробнее на этом эпистолярном обмене мнениями между Фикельмон и Вяземским, так как он может служить прообразом тех политических споров, которые велись в салоне Долли и ее матери. Об их конкретном содержании мы знаем очень немного, а между тем и для биографии Пушкина эти разговоры представляют несомненный интерес, так как поэт наряду с Вяземским и Александром Ивановичем Тургеневым принимал в них участие в течение ряда лет. Судя по разбираемой нами переписке, диапазон "дискуссий", как мы бы сказали сейчас, был очень широк. Возможно, что завсегдатай салона говорили порой в экстерриториальном посольстве и о такой небезопасной тогда материи, как утопический социализм... Временное увлечение Дарьи Федоровны идеями Ламеннэ интересно для нас и в другом отношении. Красноречивый аббат в своей газете не только защищал всеобщее избирательное право, свободу печати, союзов и преподавания, а также считал необходимым отделение церкви от государства. Вяземскому Фикельмон писала только в общей форме о религиозных и историко-философских взглядах Ламеннэ и его сотрудников. Петр Андреевич, как мы видели, с ними в корне не согласен. К католицизму он относился с интересом и уважением, но все же эта форма христианства оставалась для него идейно чуждой. Несмотря на весь свой европеизм Вяземский прежде всего человек убежденно русский (но не славянофил). Он к тому же знатный барин, коренной москвич. В этом отношении характерно его письмо к Фикельмон от 23 ноября 1831 года -- последнее письмо из Москвы: "У нас здесь был ряд довольно блестящих праздников. В этих случаях Москва принимает торжественный вид. Всегда в таких зрелищах есть нечто национальное и народное. Этот Кремль, который господствует над городом, так же как все воспоминания и впечатления, эти волны народа, которые буквально днем и ночью приливают и отливают, следуя за всеми передвижениями царя и царицы, эта связь с землей, этот русский дух, который всюду чувствуется, уносят зачастую мысль за тесные пределы дворца и салона. Здесь чувствуется, что существует неизменная сила, вовсе не искусственная, не вызванная обстоятельствами, и если придают так много значения тому, что ты русский, то, плохо это или хорошо, но ты себя чувствуешь именно в Москве, а не в ином месте". Вяземский не любил Николая I. Добиваясь ради семьи принятия на государственную службу, с очень тяжелым чувством писал ему незадолго до этого свою покаянную "Исповедь". Республиканцем он в 1831 году, конечно, не был, как не был им и раньше, но было бы ошибкой в его описании народных толп, стремящихся взглянуть на царя и царицу, видеть внезапный прилив верноподданнических чувств. Петр Андреевич только излагает Долли свои впечатления. Зато его, несомненно, искренние строки о Москве -- это "исповеданье веры" русского патриота, участника Бородинского боя. Не знаем, какое впечатление они произвели на адресатку... Однако для Долли Фикельмон Москва, Кремль, соборы,-- наверное, и Иван Великий, а может быть, и царь-колокол и царь-пушка -- не были только словами. Все это она однажды видела и, конечно, не забыла. До сих пор едва ли не единственное упоминание о том, что во время путешествия в Россию в 1823 году Е. М. Хитрово с дочерью побывали в Москве, имелось в письме П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 1 октября 1823 года {Остафьевский архив, князей Вяземских, т. II, с. 355. Дату письма, по всей вероятности, следует читать "1 ноября", а не "1 октября".}. 21 октября Долли Фикельмон пишет оттуда мужу: {Дневник Фикельмон, с. 31.} "Мы здесь с позавчера, со дня рождения моей милой бабушки {Светлейшая княгиня Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова-Смоленская (1754--1824), урожденная Бибикова, вдова фельдмаршала. Екатерина Ильинична, несмотря на свои годы, проводила дочь и внучек на расстояние полутора суток пути.}. Мы совершили сюда очень долгое и очень скучное путешествие из Петербурга: долгое, потому что дороги ужасны, а ночи так темны, что продолжать путь нет возможности и приходится ложиться спать. Мы потратили ровно неделю на этот печальный путь, потому, что расставание (с родственниками.-- Н. Р.) было крайне грустным, и мы до сих пор подавлены и удручены". Таким образом, получилось у Елизаветы Михайловны с дочерьми нечто похожее на путешествие Лариных: И наша дева насладилась Дорожной скукою вполне: Семь суток ехали оне. В Петербург, как видно из контекста, путешественницы больше не возвращались. С разрешения своего министра Фикельмон выехал им навстречу в Вену. К сожалению, из России маршрута матери и дочерей мы не знаем (может быть, через Киев?), но ясно одно -- Долли Фикельмон однажды все же побывала в Москве, совершила очень большое и не очень комфортабельное путешествие по России... Вернемся снова к переписке Фикельмон и Вяземского в 1830--1831 гг. В тревожное для обоих корреспондентов холерное время мы, естественно, находим в их письмах лишь немного упоминаний о том, что они читали в эти печальные месяцы. Некоторые из интересных упоминаний я уже попутно привел. С окончанием эпидемии, пощадившей ее семью, но унесшей немало знакомых людей, Долли снова принимается за книги. Читает и, по обыкновению, философствует: "Мы поглощаем каждую новость, что касается книг. В данное время я читаю то, чего раньше совсем еще не знала, -- письма Курье, которые я нахожу остроумнее и лучше написанные, чем письма M-me де Севинье {М-me де Севинье -- Marie de Rabutin-Chantal, marquise de Sévigné (1626--1696), автор ставших классическими писем, большая часть которых адресована ее дочери, М-me де Гриньян (de Grignan).},-- эти, надо сказать, легкомысленны, но принято считать, что в наш век можно все читать без стеснения. События нравственного порядка, правда, сейчас настолько серьезны, настолько значительны, что не остается возможности увлечься легким чтением. Благоразумие укрепилось в тени скорби, потому что какой человек с душой живет сейчас не скорбя" (13 октября 1831 года). "Знаете ли вы, что Виктор Гюго написал премилые стихи, полные прелести, гармонии, религиозного чувства? Это молитва, обращенная к его ребенку; в них глубокая набожность, как у Ламартина, но с оттенком горести земной, светской, отчего они еще трогательнее. Я бы вам их послала, если бы не надеялась увидеть вас вскоре здесь -- удивительно, что автор, любимый молодой Францией {"Молодая Франция" ("Jeune France") -- название, которое около 1830 года было дано группе писателей-романтиков, составивших левое крыло школы и стремившихся "поражать буржуазию" ("épater les bourgeois").}, говорит о боге, как следует говорить о нем" (12 декабря 1831 года) {Привожу немного измененный перевод П. П. Вяземского.}. Интересен отзыв Фикельмон о романе Бенжамена Констана "Адольф", но он тесно связан с вопросом об изучении Дарьей Федоровной русского языка, к которому мы теперь и обратимся. До сих пор по этому поводу было известно лишь часто цитируемое указание Е. М. Хитрово в письме к Пушкину от 9 мая 1830 года: "Г. Сомов { Орест Михайлович Сомов (1793--1833), литератор, друг Дельвига, знакомый Пушкина.} дает уроки послу и его жене <...>". Речь шла, несомненно, об уроках русского языка, незнакомого графу и забытого графиней за долгие годы пребывания в Италии {Н. В. Измайлов. Пушкин и Е. М. Хитрово. В кн.: Письма к Хитрово, с. 187.}. В письмах 1831 года изучению русского языка Долли посвящено немало строк. 4 августа Вяземский в свое, как всегда, французское письмо вставляет три слова по-русски ("житье-бытье подмосковное"). Затем он продолжает -- снова по-французски: "После представленных Вами мне доказательств Ваших успехов в изучении русского языка, о которых я мог судить по стилю надписанного по-русски адреса, я ничуть не раскаиваюсь в том, что позволил себе эту двуязычную смесь, которую Вы отлично поймете. Должен Вас все же предупредить, для неприкосновенности моего родового имени, что я не Сергеевич, а Андреевич, а для чести нашего квартала, что Тверская -- это не переулок, а улица, и притом еще одна из самых нарядных; что же касается моего дома, то он скромно приютился в Чернышевском переулке {Набранное курсивом в данном письме по-русски.}. За исключением этих маленьких ошибок, все остальное -- верх изящества и орфографии. Я могу только удивляться рассудительности, с которой Вы употребляете букву "ять", этого сфинкса, недоступного для многих наших писателей и для большинства наших государственных мужей. Воздадим за это хвалу Вашей понятливости и отеческим заботам господина Сомова. Если бы я мог раздавать места, я бы сразу назначил Вас министром народного просвещения, будучи, твердо уверен в том, что Вы не скомпрометируете ни наших ученых, ни нашу орфографию, за что я не мог бы поручиться в отношении других.
Говорят, что император Александр, чтобы избежать трудностей, самодержавно исключил эту букву из своего императорского алфавита: это также значило разрубить Гордиев узел". Неисправимый насмешник, князь Вяземский не удержался от искушения пустить шпильку по адресу покойного царя, хотя, несомненно, знал, что Дарья Федоровна, как и ее мать, относится к памяти Александра I с благоговением... В записке, посланной в Москву 13 августа, она сообщила: "Ваш адрес был неправильно написан благодаря маме, которая неверно сказала ваше отчество". Адрес письма от 12 декабря того же года аккуратно и красиво надписан по-русски с должными нажимами: Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Петру Андреевичу Вяземскому в Москве Близ Никитской, Чернышевском Переулок В собственном доме. Как видим, с русскими падежами Долли тогда еще не справлялась. Этот адрес -- единственный образец ее русского почерка среди более чем двухсот фотокопий, полученных мною из ЦГАЛИ. Надо, однако, сказать, что уверенное и вполне русское написание букв все же свидетельствует о том, что в детстве Даша Тизенгаузен по-русски писать умела. В отношении ее сестры Кати мы это знаем достоверно -- будучи маленькой девочкой, она писала дедушке Кутузову и по-русски {"Русская старина", 1874, июнь, с. 342. В публикации год написания соответствующего письма М. И. Кутузова (1807), вероятно, указан неправильно -- его внучке было тогда четыре года.}. 13 октября 1831 года Дарья Федоровна пишет Вяземскому о своем русском языке с некоторыми подробностями: "Пока что я вас благодарю за Адольфа, который всегда был одним из моих любимых произведений, хотя герой создан для того, чтобы заранее разочароваться во всех молодых людях на свете. Этот образец для подражания размножился, но следует его знать. Я не стану читать "Адольфа" (разумеется, вашего) {Сделанный Вяземским перевод романа Бенжамена Констана вышел в свет осенью 1831 года.} с учителем и как урок: это было бы средством тотчас же от него устать -- прочту одна, долго размышляя. К тому же я уже давно не нахожусь в руках господина Сомова -- и даже не беру русских уроков. Не знаю, почему и как, но мое ухо так хорошо привыкает к русскому языку, что, когда наберусь храбрости, чтобы им заняться, я, надеюсь, быстро его выучу {Судя по этой фразе, можно думать, что Фикельмон не только забыла русский разговорный язык, живя в Италии, но, вероятно, и в детстве плохо им владела.}. Но побеждать трудность всегда является работой, для которой нужно усилие, и столько их надо делать, чтобы идти вперед в жизни, что в самом деле становишься от этого скупой! Жизнь, действительно, самый тяжелый труд! -- для нас, по крайней мере, которые видят и чувствуют ее прекрасной, какой она и есть в действительности <...>". Мы не знаем, сделала ли Долли Фикельмон нужное усилие, чтобы овладеть русской речью... Во всяком случае, в конце 1831 года она, как видно, уже чувствовала себя в силах приняться за самостоятельное изучение русского перевода французского романа, который она, правда, знала в подлиннике. 9 февраля 1839 года она писала мужу из Рима: "Скажи также маме, что каждое утро я провожу час времени с русской грамматикой в руках: я хочу вернуться в Петербург, лучше зная этот язык, чем я его знала уезжая" {Дневник Фикельмон.}. Долли, однако, не суждено было больше вернуться в Россию, и мы не знаем, продолжала ли она впоследствии заниматься по-русски. Вряд ли... Ее дочь, Елизавета-Александра, по-домашнему Елизалекс или Элька, выросшая в Петербурге, свободно говорила по-русски. Зимой 1838/39 года в Риме красивая тринадцатилетняя девочка часами болтала по-русски с начинающим писателем, будущим знаменитым поэтом А. К. Толстым и его матерью. Долли Фикельмон в письме к мужу назвала Толстого "верным обожателем" дочери. Елизалекс не забыла полуродного языка и много позже. 17 сентября 1844 года княгиня Елизавета-Александра Кляри-и-Альдринген пишет тетке, Е. Ф. Тизенгаузен, из Остенде после того, как в Брюсселе встретилась с бельгийским королем Леопольдом I: "Король так добр и трогателен в своем обращении со мной! Он много рассказывал о тебе и, к моему большому удивлению, очень бегло говорил со мной по-русски..." {Сони, с. 75. Будучи принцем Саксен-Кобургским, Леопольд I служил некоторое время в русской армии.} Вероятно, в свое время Д. Ф. Фикельмон или ее мать позаботились о том, чтобы Элька знала русский язык, что, конечно, было нетрудно сделать, живя в Петербурге. Мой обзор "ядра" переписки Фикельмон и Вяземского приходится на этом закончить, хотя я далеко не исчерпал всех материалов, имеющихся в их письмах 1830--1831 гг. {Как уже было сказано, все упоминания о Пушкине будут рассмотрены в следующем очерке.}. Однако многочисленные встречи и разговоры князя и графини с рядом лиц, большею частью малоизвестных или вовсе неизвестных, сейчас интереса не представляют. Они к тому же потребовали бы обширных и сложных комментариев. Точно так же в наше время вряд ли для кого-нибудь существенно знать, какие именно поручения Долли по части покупки материй, шарфов и каких-то соломенно-желтых крестьянских юбок, вероятно, предназначенных для маскарада, любезный Петр Андреевич Вяземский выполнял в Москве. Итак, будем считать "ядро" достаточно исследованным. Однако переписка Фикельмон с Вяземским после возвращения его в Петербург продолжалась еще много лет, правда, с большими перерывами. К сожалению, за все это время, как уже было упомянуто, мы знаем лишь петербургские записки Долли, часть которых можно датировать, и несколько ее писем из-за границы. Последнее из них помечено 13 декабря 1852 года. Ни одного ответа Вяземского, кроме мною разобранных, пока не известно. Петр Андреевич вернулся в столицу 25 декабря 1831 года. Уже 27 декабря он пишет жене: "Разумеется, видел и благоприятельницу Элизу и дочку ее" {Звенья, IX, с. 227.}. В свою очередь, Долли Фикельмон отмечает в дневнике 30 декабря 1831 года: "Вяземский также приехал из Москвы. Я очень этому рада; он прелестен как светский собеседник; это умный человек, и я с ним в дружбе". 3 февраля 1832 года она снова вспоминает о князе: "Вяземский ворчун, не знаю почему, но мне это безразлично; я уже обращаюсь с ним как приятельница и не разговариваю, когда он мне надоедает" {Цитаты из дневника за 1832 и последующие годы приводятся в моем переводе из венской работы А. В. Флоровского "Дневник графини Д. Ф. Фикельмон".}. Несколько раньше, по-видимому, в первых числах января того же года, Дарья Федоровна пишет князю: "Что касается моего бала, который состоится только около половины января, я предоставляю вам полную свободу в отношении выбора ваших протеже <...> Мое расположение к вам, дорогой Вяземский, стало настоящей и нежной привязанностью сердца. Долли". "Влюбленная дружба" в это время, видимо, еще продолжается... Однако Дарья Федоровна считает порой, что ее приятель чересчур церемонен. Примерно в это же время {В записке упоминается о присылке газеты "L'Avenir", обещанной Вяземскому еще во время его пребывания в Москве. Последний номер этой газеты вышел 15 ноября 1831 года.} она пишет ему: "Ваша вчерашняя записка, дорогой Вяземский, почти что меня рассердила! Разве нужно между друзьями столько извинений и фраз? Я гораздо более доверчива, так как была уверена в том, что вы не пришли, потому что не могли!" Весь март месяц 1832 года у Вяземского прогостила в Петербурге его старшая дочь Мария, которой в это время было восемнадцать лет. 10 марта Долли пишет Петру Андреевичу: "...не сможете ли вы привести ко мне вашу дочь сегодня после обеда, между семью и 8 часами". Из писем Вяземского к жене (которые и позволяют датировать эту записку) мы узнаем, что он исполнил просьбу Фикельмон в отношении дочери, а еще раньше, 7 марта, "возил ее к благоприятельнице Елизе. Она очень приласкала ее" {Звенья, IX, с. 307, 309.}. Понемногу, таким образом, начинается знакомство Фикельмон-Хитрово с семьей Вяземского. Вера Федоровна с тремя дочерьми -- Марией, Прасковьей (Полиной) и Надеждой и сыном Павлом переехала, на постоянное жительство в Петербург в октябре (после 10-го) того же 1832 года. Вяземские поселились на Гагаринской набережной в доме Баташова (ныне набережная Кутузова, 32),-- считая по-современному, метрах в семистах от особняка Салтыковых. "Добрый сосед", как назвала однажды Фикельмон Петра Андреевича, оказался теперь еще более соседом, чем во время своего одинокого житья на Моховой улице. Однако топографическая близость, по-видимому, не совпадала больше с внутренней. Вяземский был, конечно, рад семье, по которой он тосковал, но переезд жены в Петербург не мог не изменить характера его отношений с Долли. Он больше не "соломенный вдовец". Женатого светского человека нельзя приглашать без супруги на танцевальные вечера или загородные поездки. Неудобно также то и дело посылать ему записки. Большинство тех, которые хранятся в ЦГАЛИ, несомненно, получены "холостым" Вяземским. Многочисленные светские условности властно вступили в свои права. В общем же, насколько можно судить по отрывочным материалам Остафьевского архива, знакомство семей Вяземских и Фикельмон проходило так, как это было принято в высшем обществе того времени. Нельзя все же не заметить, что в отношении В. Ф. Вяземской наши эпистолярные материалы особенно скудны, и эта бедность, по-видимому, не случайна. Сохранилась единственная петербургская записка Фикельмон к жене ее приятеля: "Дорогая княгиня, как себя чувствует дорогой Вяземский? Я сама себя хуже чувствую эти дни, и это мне помешало Вас навестить. Долли Фикельмон". Иногда Долли осведомлялась у Вяземского о здоровье жены: "Как себя чувствует княгиня, дорогой Вяземский? Надеюсь, что нога у нее больше не болит, и вы успокоились?" В 1836 или 1837 году Фикельмон еще раз упоминает о Вяземской: "Если я не увижу вас и княгиню сегодня ночью в церкви, заранее желаю вам, дорогой друг, радостных и счастливых праздников".