- Между прочим, и обыкновенные, не психиатрические концлагеря смерти изобрели тоже не фашисты, а - коммунисты, в частности - Ленин!
Мы с ним обменялись еще несколькими резкими словами, но в этот раз еще не поссорились. Однако, ссора все же произошла. Когда через несколько дней разговор зашел о Боге, то Завадский не только не поддержал верующих (Белова, меня и Дедабаша), но даже стал богохульствовать. Я не выдержал:
- Воинствующий атеист - это тот же коммунист! - заявил я и перестал с ним разговаривать.
Я потребовал встречи с профессором Лунцем и однажды был допущен к нему на "собеседование". Впечатление от встречи осталось самое удручающее. Лунц разговаривал со мной высокомерней исключительно на языке двоемыслия. Он заявил, что для него безразлично, какое преступление я совершил и что его якобы интересует только голый факт: вменяем я или невменяем? На мои возражения и упоминание выводов Херсонской экспертизы, Лунц пожал плечами и обвинил херсонских врачей в "некомпетентности". Когда же я спросил его, почему меня поместили отдельно от других подъэкспертных, в специальное, секретное отделение, если его интересует "один только голый факт моей вменяемости", Лунц сделал вид, что я нагрубил ему и велел меня увести обратно в палату.
Дни в институте тянулись ужасно медленно и бесцветно: утром ждали завтрака, потом - обеда, после обеда - ужина. Разнообразие вносили лишь очень редкие прогулки, игра в шахматы, да рассказы Белова. Белов был хорошим рассказчиком и рассказывал он много интересного. В частности, он много рассказывал о так называемой "легальной борьбе" против коммунизма. К такого рода борьбе он причислял разного рода письма, обращения, в том числе через западных корреспондентов. Он никого из нас не агитировал идти после освобождения к западным журналистам и устраивать у них пресс-конференции или передавать им письменные заявления. Он просто несколько раз, чтобы мы запомнили, назвал адрес американских журналистов в Москве. К сожалению, редакторы западных радиостанций, вещающих на русском языке, не так предусмотрительны, как Юрий Белов. С 1977 по 1979 годы я слушал передачи западных станций ежедневно и хоть бы одна из них "случайно" назвала адрес западного корреспондентского пункта в Москве или адрес какогонибудь диссидента в Советском Союзе! Никогда! Даже рассказывая о том, как Сахаров принимал западных корреспондентов в своей московской квартире, ни один редактор "Голоса Америки" не догадался указать адрес этой квартиры!
Белов много рассказывал о РОА (Русская Освободительная Армия) и УПА (Украинская Повстанческая Армия), с бывшими бойцами которых ему довелось встретиться в лагерях. Также спокойно и объективно Белов говорил о фашизме, о терроризме и сидящего рядом с нами в одиночной камере террориста Мантейфеля - не осуждал.
Оказывается, Белов бывал и у памятника Маяковскому в Москве, когда там читались не подцензурные стихи. С некоторыми стихами он нас познакомил. Мне особенно понравились стихи Галанскова, я их запомнил и потом читал другим заключенным:
"Эх, романтика, синий дым!
Наши души пошли на портянки!
Сколько крови и сколько воды
Утекло в подземелья Лубянки!"
Белов и сам написал стихотворение "Я - из страны расстрелянных", которое мне понравилось.
* * *
От скуки Белов решил полечиться. Врачи не возражали и даже дали ему направление в физиотерапевтический кабинет. Заведующей физиотерапевтическим кабинетом была молодящаяся, довольно еще красивая дама - жена генерала КГБ, кажется, Лукашевича. Но я называл ее "генеральша Ставрогина", потому что она напоминала мне мать главного беса из романа Достоевского "Бесы". Было заметно, что генеральше очень хотелось познакомиться и поговорить с видными политзаключенными. Надо думать, что потом, в своем будуаре, эта дама пересказывала услышанное другим, таким же великосветским дамам со многими прибавлениями, а те ахали и завидовали ей. Когда Юрия Белова привели в ее кабинет на прогревание члена, застуженного в карцере концлагеря, генеральша вышла ему навстречу и, якобы не доверяя медсестре, лично намотала электропровод на его член и потом, все время, отведенное на прогревание, беседовала с ним о политике, литературе, живописи. Конечно, она знала от своего мужа, что большинство политических не были сумасшедшими, и, как губка, впитывала каждое его слово, в том числе и его антикоммунистические высказывания, которые он считал нужным ей сообщить.
- Мне удалось разагитировать одного офицера КГБ-шника в лагере, может быть удастся и эту даму! - объяснил мне Белов.
От холода и сквозняков у меня разболелась поясница. Узнав об этом, врачи и меня тоже направили на прогревание в физиотерапевтический кабинет. Мною занималась медсестра, с генеральшей мы только обменялись приветствиями. Но едва только привели Белова, генеральша сразу забросала его вопросами обо мне:
- Кто он? Тоже писатель? Поэт? Абстрактный художник?
Внешность моя тогда действительно делала меня похожим на жреца Богемы. Меня не стригли уже 8 месяцев (политических в СССР до суда не стригут, а после осуждения снимают волосы наголо). Мои вьющиеся, полуседые волосы опускались до плеч и придавали мне сходство с поэтом или художником, как их представляют себе советские обыватели.
Но Белов разочаровал генеральшу:
- Кибернетик! - сказал он.
Ставрогина больше не спрашивала обо мне.
Вторая комиссия состоялась в начале марта 1968 года. Кроме начальника отделения Лунца и моего лечащего врача Сопляка, на ней присутствовал генерал КГБ, директор института Морозов и старая карга - член Верховного Суда СССР, имя которой я не знаю. Перед ними на столе лежали два тома моего уголовного дела со множеством закладок. Мне велели сесть за стол, напротив их, и Лунц начал задавать вопросы.
- Юрий Александрович, - начал он очень солидно, - вот здесь, в сопроводительном письме крымского УКГБ
написано, - он ткнул коротким жирным пальцем в один из томов, - что следователь якобы гипнотизировал вас. Это правда? Как вы ощущали этот гипноз?
- Я никогда не говорил, что следователь "гипнотизировал" меня. Вы, наверно, имеете в виду мои слова о том, что следователь "меня измотал и заморочил мне голову"?
- Вот как! Ну, а как насчет того, что следователь, якобы, запугивал вашу любовницу Иру Бежанидзе во время ее допроса в качестве свидетеля? Эти ваши слова тоже надо понимать как-нибудь иначе? - без всякой паузы и с заметным пристрастием продолжал Лунц.
- Тут надо понимать буквально.
Члены комиссии удовлетворенно переглянулись между собой. Следующей заговорила старуха.
- Э-э-э! Объясните ваши слова… Вы сказали на следствии, что в СССР… все люди живут на грани… э-э-э… нищеты, так как на зарплату прожить невозможно?
Старая большевичка тяжело дышала, открыв рот, и была похожа на курицу в жару. Отдышавшись она продолжала:
- Тогда откуда же у людей свои автомашины, дачи, квартиры, телевизоры… э-э-э… холодильники, если они живут на грани нищеты?
- Машины и дачи у тех, кто ворует, спекулирует, берет взятки или принадлежит к правящей элите, - ответил я.
- Значит, они все живут нечестно, кто имеет машины и дачи?
- Все!
Старая карга замотала головой, как лошадь, у которой в торбе кончился овес. Остальные члены комиссии снова "понимающе" переглянулись.
- А где можно столько украсть, чтобы хватило на машину? Не все же… э-э-э… в банке работают! - съязвила старая большевичка.
- А я вот сейчас скажу где, - ответил я. - Работал начальником вычислительного центра ЛОМО некто Брадобреев Яков Иосифович и по совместительству спиртом ведал. Иными словами, он выполнял совершенно не свойственную его должности работу заводского кладовщика спирта. А спирт в СССР не употребляют по назначению - для промывки оптики и контактов, а - пьют, как вам хорошо известно. Вот он и пользовался этим спиртом, как деньгами, и построил себе дачу в Комарово, где академики живут, говорят, за этот спирт! Возможно, не за один спирт, были и еще махинации, но только не на зарплату: его оклад был равен всего 180 рублей в месяц, а дача в Комарове стоит от 50 000 до 100 000 рублей! А некто Ильиных, в том же ЛОМО, получая оклад 125 рублей в месяц, имел машину, которая стоит 5 000 рублей. Что он украл, чтобы купить машину, я не знаю, но гараж для своей машины он построил все за тот же ворованный спирт. Я узнал об этом из стенной газеты, после того, как его поймали с поличным.
- Вы тоже хотели иметь собственную машину, неправда ли? И очень разочарованы тем, что не смогли купить ее? - вдруг вмешался Морозов.
- Я никогда не был автолюбителем, - честно ответил
- Ну, тогда - квартиру! Ведь, вы разочарованы тем, что работали инженером в вычислительном центре, а не имели денег на покупку машины… или там квартиры? В этом вы обвиняли коммунистическую партию? Не правда ли? Только партия, считали вы, виновата в том, что вы - лучший кибернетик в СССР, не смогли купить себе машину?
- Какая глупость! - возмутился я. - Я никогда не думал и не говорил, что я - "лучший кибернетик в СССР"!
- Но вы часто меняли место работы, считая, что вас мало ценят? - снова вступил в разговор Лунц.
- Я получал слишком маленькую зарплату! Ее не хватало даже на одно питание! Прочитайте, пожалуйста, мое дело - там все это записано! Именно поэтому я менял место работы.
Человеку свойственно надеяться до последнего момента. Хотя разум подсказывал мне, что все уже решено, я все же добавил "на всякий случай":
- Я прошу комиссию не применять ко мне такой жестокой меры наказания, как посылка в сумасшедший дом!
Я никогда не боролся против советской власти и такая кара на много превысила бы тяжесть совершенного мной преступления.
- Ладно, мы разберемся, - грубо перебил меня Морозов. - Можете идти в палату!
* * *
В палате выслушали мой рассказ и все пришли к заключению, что мне "шьют манию величия". На следующий день я спросил Сопляка о результатах комиссии.
- Еще не отпечатано решение, - уклонился он от ответа.
- Ну, тогда скажите, куда меня комиссия направила?
- Поедете в Лефортово, - опять уклонился он.
- Что вы у этого попки спрашиваете? Разве он скажет? - заметил мне Юрий.
Вскоре после комиссии генеральша Ставрогина вдруг снова вспомнила обо мне. Она спросила Белова, как я себя чувствую, чем занимаюсь в палате и потом, как бы про себя, промолвила:
- Как жаль…
Белов все это подробно пересказал мне и добавил:
- По-моему, ее последние слова относятся к вашему диагнозу. Наверно она узнала о том, что вас признали невменяемым и жалеет об этом.
На всякий случай Белов дал мне адрес явки в Ленинграде, где после освобождения мне могли оказать помощь.
Догадка Белова скоро подтвердилась. Однажды утром в наше отделение заглянула старшая сестра:
- Ветохин, на минуточку!
- Ну, прощайте, Юрий Александрович! - сказал мне Белов.
- Да не прощайтесь, сейчас вернетесь назад! - заверила меня сестра.
Но я все же пожал руку Белову, Дедабашу и остальным. Дедабаш при этом еще раз шепнул мне свой турецкий адрес, а Белов - адрес ленинградской явки.
Старшая сестра повела меня по черной лестнице вниз, в специальную комнату, где уже лежали мои зимние вещи, присланные из Ленинграда.
Глава 31. Снова тюрьма
Надев на себя черный костюм, зимние теплые ботинки, зимнее пальто и шапку, я на миг снова почувствовал себя человеком. Однако, только на миг. Скоро я опять очутился в Лефортовской тюрьме и снова прошел унизительную процедуру обыска. Я заметил, что тюремщики теперь смотрели на меня как-то по особому. Потом я попросил надзирателя свести меня в медпункт, чтобы смазать мазью заболевшую ногу. И там тоже на меня смотрели по-особому. Приведя меня в медпункт, надзиратель сразу что-то шепнул медсестре, указав на меня глазами. "Очевидно, он сказал ей, что я помешанный", - подумал я и решил проверить.
Когда настало время обеда и надзиратель открыл кормушку моей камеры, я подошел к кормушке и сказал человеку, собиравшемуся налить мне суп из общего бака:
- Мне положен обед не из общего бака! Я признан больным в институте имени Сербского и потому я должен получать диету.
- Я узнаю, - ответил человек и ушел.
Через некоторое время мне принесли другой, диетический обед. Сомнений насчет решения комиссии больше не было никаких.
* * *
Этап привез меня в Симферополь в день моего рождения, 18 марта 1968 года. В этот день мне исполнилось 40 лет. В Симферополе ярко светило солнце и голубело небо и это было своеобразным подарком к моему юбилею. Когда меня вывели из моего одноместного купе вагоне и на короткое время присоединили к другим зекам то один из них, видимо из-за моих длинных волос и зимней шапки без ушей, принял меня за священника и подошел с просьбой:
- Благословите меня, батюшка!
- К сожалению, я не батюшка, - как мог ласково ответил я.
Мне стало тепло на душе: я еще раз убедился, что никакие чекисты не могут убить у людей веру в Бога и, значит, я не выгляжу уголовником, если посторонний человек мог принять меня за священника.
В Симферопольской тюрьме меня снова поместили в одиночную камеру и не дали ни матраца, ни одеяла. Я стал руками и ногами стучать в дверь камеры и требовать врача. Вместо врача пришел корпусной начальник.
- Я признан больным на Московской экспертизе, а вы держите меня в подвальной камере без матраца и одеяла! Переведите меня в тюремную больничку! - заявил я офицеру.
Вместо перевода мне дали матрац. Я продолжал стучать в дверь, пока, наконец, не пришел начальник больнички - старший лейтенант.
- Что вы хотите? - спросил он меня.
- Я - больной. Следовательно мне место в больничке. Переведите меня туда!
На следующее утро меня сводили в баню, где остригли наголо, а потом перевели в больничку.
Больничка в Симферопольской тюрьме занимала небольшое одноэтажное здание напротив прогулочных двориков. В здании было 8 камер. Меня поместили в камеру, где стояло 5 коек. На койках имелось постельное белье, подушки и одеяла. Окно в камере было большое и без баяна, т. е. не закрыто деревянными досками, но стекла оказались закрашенными масляной краской. Питание было лучше, чем в тюрьме: на обед давали по маленькому кусочку мяса, по кружке молока и полкружки несладкого компота (в дополнение к обычному тюремному обеду). Прогулка могла продолжаться до 2-х часов (на усмотрение надзирателя).
Сперва моими соседями по камере были два уголовника. Один из них стоит того, чтобы о нем рассказать. Этот уголовник работал на спиртоводочном заводе и, как многие в Советском Союзе, воровал там, где работал. Однако, воровал неумеренно. По его словам, у него в доме была сделана цистерна, в которой он собрал целую тонну спирта. На своей машине охранник развозил этот спирт в отдаленные селения и там продавал. Даже продавая спирт по ценам, более низким, чем государственные, он выручал за тонну более 10000 рублей. Но кто-то донес на него. Теперь охранник целыми днями проклинал доносчика и доказывал нам, что с ним поступили несправедливо, арестовав его одного.
- На нашем заводе все воруют! Что, я один за всех должен отдуваться? - кричал он и грозил: - если начальство не вытащит меня из тюрьмы, я их всех разоблачу на суде!
В связи с этой его угрозой "всех разоблачить", я вспомнил другой случай: в то же самое время в Симферопольской тюрьме сидел еще мошенник - директор какого-то завода. В течение многих лет он получал доходы с цеха ковров, нелегально организованного им на заводе. Когда на суде его спросили, знал ли кто-нибудь еще о его махинациях, то он якобы ответил:
"Знали первый секретарь Крымского Обкома партии и председатель Крымского облисполкома и получали за молчание богатые подарки. В доказательство своих слов он рассказал, где он запрятал дарственные записки: в воротнике мехового манто, подаренного им жене первого секретаря, и - в ножке стола, подаренного им председателю исполкома, богатого заграничного гарнитура. Обе записки нашли. После этого первого секретаря сняли и перевели в Киев с повышением, а директора - расстреляли. Не болтай!"
На второй или третий день в нашу камеру привели нового больного. Знакомясь с нами, он сказал, что попал в автомобильную катастрофу и получил много увечий и что теперь у него первая группа инвалидности. С места в карьер он приступил ко мне с расспросами, а потом, как-то уж очень быстро, предложил выход из моего положения.
- Я вам серьезно говорю и вы мне серьезно ответьте: что, если бы компетентные люди предложили вам немедленную свободу в обмен на ваше выступление в газете, скажем в "Ленинградской правде"? В Ленинграде вас многие знают, как хорошего специалиста (я не говорил ему об этом) и они не могут понять, как могло случиться, что вы изменили родине? Вот вы и напишите, что наслушались лживой буржуазной пропаганды по радио, а теперь одумались. Вы, мол, поняли, что являетесь только игрушкой в руках западной пропаганды. Раскайтесь публично в газете, раскритикуйте свои бывшие антисоветские взгляды - и сразу свобода!
- Кто вам поручил сделать мне это предложение?
- Никто не поручал, я сам.
То-то и видно, что "сам"! На теле ни одной царапины, цветущий вид, а выдает себя за инвалида первой группы и сходу пытается учить других людей, как им жить!
- Так значит: нет?
- Конечно, нет!
На следующий день "инвалида" убрали из палаты. Ясно, что через него мне предлагали "пряник". Политика "кнута и пряника" применялась ко мне во все время моего заключения. Вероятно, это и есть генеральная политика КГБ.
Глава 32. Суд
Однажды Левитанша принесла мне бумагу и показала ее через кормушку. В бумаге сообщалось, что следствие по моему, делу закончено и дело передано прокурору Через два дня после этого, мне велели расписаться в другой бумаге, где сообщалось, что дело мое "за судом". Еще через два дня состоялся и суд, на который меня не вызвали. Даже назначенный коммунистами защитник Шелест не пришел повидать меня и поговорить со мной.
В конце марта 1968 года Определение суда было отпечатано и Левитанша принесла его мне для ознакомления. Я взял через кормушку этот документ и стал тут же его читать:
"Крымский Областной суд в составе:
председателя суда - Качалова, народных заседателей (указывались фамилии двух марионеток) при прокуроре - заместителе Областного прокурора Некрасове и защитнике Шелесте,
РАССМОТРЕЛ
в открытом судебном заседании дело по обвинению заведующего сектором ВНИИХП Ветохина Юрия Александровича в преступлении, оговоренном статьями 17 и 56 УК УССР и
УСТАНОВИЛ: