Из разговоров. Родители, детство
Зоя Томашевская (ЗТ): Когда Анна Андреевна заболевала, количество моих обязанностей увеличивалось. Что-то принести, купить, причесать, помочь одеться… Как-то она лежала в больнице Ленина. Палата большая, вместе с ней десять старух. Она сама такую выбрала. Сказала: "Сохрани Бог от трехместной или двухместной. Однажды я попала в такую, так меня замучили вопросами, был ли у меня роман с Блоком". – Я ей на это говорю: "Ну и подтвердили бы, что был. Что вам, жалко?" – "Ну что вы, Зоя. Если я скажу, что не был, никто не поверит, а если скажу, что был, то что я буду рассказывать дальше?"
Александр Ласкин (АЛ): Ну так начнем, заручившись поддержкой Анны Андреевны… Сначала, может, о детстве? Интересно, в какой степени, будучи ребенком, вы замечали ход истории? Не замечали вообще? Или какие-то отголоски доходили?
ЗТ: С сегодняшней точки зрения мое детство особенное… Во время обеда нам с братом запрещалось вмешиваться в разговоры папы с мамой… Не позволялось входить в родительские комнаты без стука. Не разрешалось сидеть вместе с гостями… Впервые я получила на это право, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Брата Колю уложили спать, ему было четырнадцать, он плакал… К нам пришел Юрий Николаевич Тынянов. Прежде я видела Тынянова, открывала ему дверь, он надписывал нам с Колей книжки, но за столом с ним я оказалась впервые.
АЛ: А что происходило в этой вашей отдельной от взрослых жизни? Чем занимались? Чему отдавали предпочтение?
ЗТ: Мой брат совсем маленьким стал безумным бонапартистом. Спал не с зайчиком, не с мишкой, не с куколкой, как другие дети, а с бронзовым Наполеончиком… С малолетства начал покупать французские книжки. Даже когда французский знал неважно. Чтобы его собрание пополнялось, постоянно требовались деньги. Он все время пытался заработать на мне. Прошу его переставить стол или перевесить полку, а он говорит: "Десять копеек"… Когда папа пообещал, что за каждый молча проведенный обед он будет давать по рублю, Коля и рубля не выиграл… Для членов Союза в Лавке писателей продавались книги со скидкой двадцать процентов. Коля брал на имя отца книги и продавал в соседнем магазине. Разницу тратил на роскошные издания, которые покупал в той же Лавке… Занимался он этим вместе с Киркой Мариенгофом… И Кирка, и мой брат были пижонами, поэтому больше всего ценили сафьяновые переплеты и все такое…
АЛ: А когда вы узнали о том, что происходит в мире взрослых? И, самое главное, почувствовали, насколько это серьезно?
ЗТ: Первые мои сильные впечатления – раскулачивание. Было это в Волхове, где мы жили у бабушки и ее второго мужа. Помню, как сжигали дома и яблоневые сады кулаков. Еще помню рыдающих крестьян, которых увозили куда-то на телегах.
АЛ: По сути, наши разговоры – о том, как разные люди переживали это время. Что чувствовали? Страх? Унижение? Отгораживались? Замыкались в себе?.. А как со всем этим справлялись дети? Какую роль тут играли родители?
ЗТ: Нам с Колей говорили все. Не нагнетали, но в то же время ничего не скрывали. Говорил папа и о раскулачивании, читал стихи Алексея Константиновича Толстого:
Чужим они, о лада,
Не многое считают:
Когда чего им надо,
То тащут и хватают.
Папа был человек очень ироничный. Одно время мы жили у настоятеля Князь-Владимирского собора Красницкого. Этот Красницкий был очень хороший хозяин. Каждый день с граблями в руках убирал свой сад. Когда Коля пошел в первый класс, то сразу набрался школьной белиберды. Однажды подошел к священнику и сказал: "Поп! Ты этими граблями деньги грабишь?" Красницкий положил руку ему на голову и тихо произнес: "Детка, ты вырастешь и будешь все знать. А сейчас не задавай таких вопросов". Отец потом посмеялся и строго Колю отчитал: "Невежливо так говорить человеку в лицо". В это время празднование Нового года с елкой было большой смелостью. Помню, папа принес домой елку разрубленной на части, а потом ее составил вновь… Когда я впервые увидела украшенную игрушками елку, то рыдала и закрывала лицо руками: "Не хочу на нее смотреть…" Это мне в школе так объяснили.
Какое-то время у нас жил сын Заболоцкого Никита. Вернее, у нас он ночевал, а днем его уводили домой. Его мама, Катерина Васильевна, боялась, что если ее ночью арестуют, то Никиту и Наташу возьмут в детдом. Был тогда Никита худенький-худенький, шейка длинная-длинная, мать его называла: "Мой индюшонок". Как-то вернулся Никита из школы и сказал: "Празднование пасхи – это выдумки попов…" Катерина Васильевна попыталась возразить, но Никита стоял на своем. Прямо-таки потребовал: "Пожалуйста, чтобы в нашем доме ничего такого не было". Тогда его бедная мать в совершеннейшем ужасе сказала: "Мне придется поговорить с Ириной Николаевной". Никита был умница, и мою маму очень почитал. Катерина Васильевна маме все рассказала, но та почему-то не захотела с ним беседовать. Вскоре наступила Пасха. У нас дома это был особенный день, мама к нему всегда заранее готовилась. Пасхи она делала замечательные. Шоколадная… Самая любимая – сметанная без творога. Расписывались яйца, стол украшался бумажными цветами. И на этот раз все было, как обычно. Вкусно и очень красиво.
Из Москвы приехал Анциферов, пришли Лозинские, Катерина Васильевна с детьми. Все сидят за столом, а Никите ничего не предлагают. Когда мама несет блюдо с яйцами, непременно обращается к каждому – "Зоинька!", "Наташенька!", "Михаил Леонидович!", – а Никиты как бы нет… Он насупился, молчит… Что-то пытается понять.
АЛ: И как он это пережил?
ЗТ: Мальчик был очень смышленый. Мама, конечно, исходила из его возможностей. Никиту она любила как собственного сына.
АЛ: Ваши родители были верующими?
ЗТ: Мама – очень, отец – нет. Папа утверждал, что атеизм – тоже вера. Вообще, это поколение по-особому обустроило свое верование. Анна Андреевна была человеком очень верующим, а в церковь не ходила. Когда настоятеля Князь-Владимирского собора, несмотря на то, что он был "красный священник", арестовали, нас тоже попросили из его дома. Какое-то время мы жили у папиной ученицы по Институту истории искусств, Нины Рыбаковой. Она была дочерью настоятеля Цусимской церкви. Жизнь рядом с храмами во многом определила то, что я стала человеком верующим.
АЛ: Крым – это отдельный сюжет вашего детства. Как я понимаю, с дачной жизнью для Томашевских многое связано…
ЗТ: Первый раз мы приехали в Коктебель в тридцатом году. Снимали домик вместе с Андреем Белым. Мы, дети, Белого очень полюбили еще по Ленинграду. Когда мы жили у Князь-Владимирского собора, он у нас всегда останавливался. Прежде он всегда жил у Иванова-Разумника в Царском, а когда Разумника арестовали, то у нас.
Белый с женой были такие тихие и белые. Всегда в светлых льняных одеждах и панамках. И волосы седые. А глаза синие-синие, как коктебельский залив. Белый собирал камешки. Причем его интересовали не какие-нибудь сердолики, как всех. Камни могли быть непримечательные, – почти что кирпич, – но с замысловатыми черными прожилками. Находил он их под Карадагом и называл "полинезийцами". Мыл, обмазывал маслом, раскладывал на балконе. Придумывал разные замечательные истории. Что-то вроде романов Купера. В них камни представали живыми людьми наподобие индейцев или тех же полинезийцев. Все это рассказывал не столько нам, сколько себе, а мы с братом при этом только присутствовали. Слушали его, открыв рот.
Часто к любимому нами Белому приходил в гости человек, который нам очень не нравился. Говорил он раздраженно и громко, был всегда чем-то недоволен, все время с Белым спорил, читал стихи визгливым голосом. Мы в эти часы старались сбежать. Однажды папа сказал: "Дурачки вы маленькие. Потом вырастете и будете всем говорить, что жили в одном доме с великим русским поэтом Андреем Белым, а к нему приходил великий русский поэт Мандельштам".
АЛ: А Вы не ощущали себя человеком, который знает что-то такое, что другим знать не дано?
ЗТ: Я не была такой уж умной. К тому же многого просто не понимала. Переезд на канал Грибоедова, 9 в тридцать четвертом году – это, можно сказать, конец детства.
АЛ: Для кого-то детство кончается значительно позже.
ЗТ: Дальше было разумное детство. Я уже что-то любила, что-то не любила, чем-то интересовалась, что-то понимала или не понимала… Нашими соседями стали Шварц, Житков, Кибрик, Корнилов, Зощенко. В какие-то дни двери просто не закрывались. При этом не то чтобы кто-то с кем-то особенно дружил. Настоящая дружба была, пожалуй, только с Соколовым-Микитовым. Ну, еще со Шварцем. В доме жили и совсем другие люди. Лесючевский, который знаменит тем, что посадил Заболоцкого и Корнилова.
АЛ: Когда вы поняли, что есть разница между Лесючевским и Шварцем?
ЗТ: Это очень просто. Родители строго-настрого нам сказали, к кому можно, а кому нельзя ходить. С Лесючевским просто никто не здоровался.
АЛ: События окружающей жизни вам объясняли родители… А как вы догадались, что Ахматова – великая поэтесса? Или Тынянов – замечательный писатель? Ведь в школе об этом не было речи?
ЗТ: Это тоже благодаря родителям. Папа был авторитет непреложный. Если он что-то сказал, значит так оно и есть.
АЛ: А если учительница что-то сказала…
ЗТ: Тут доверия полного не было. Приходя домой, я пересказывала кое-что папе, и по его реакции пыталась понять, насколько это так.
Царское как село
История культуры – бесконечное понятие, но рядом с моей собеседницей оно обретает объем и фактуру.
Зоя Борисовна сама попыталась найти этому определение. Тетрадка, куда она вписывает самые необходимые для себя мысли, начинается цитатой из набоковского "Пнина": "Он замышлял написать Petite Histoire русской культуры, где собрание русских курьезов, обычаев, литературных анекдотов и так далее было бы представлено таким образом, чтобы в нем отразилась в миниатюре La Grande Histoire – Великая взаимосвязь событий".
Можно было привести не слова Набокова, а виды Царскосельского парка. Это, в принципе, о том же. Пространство небольшое, а столько всего вместило в себя.
Лучше всего рассматривать парк с вертолета. Тогда-то станет очевидно его родство с географической картой.
Представляете? Территории очерчены извилистой линией, а города и страны обозначены рисунками.
К примеру, Стамбул – баня, Антверпен – круглый дом-башня, Рим – сине-белый павильон, Каир – аккуратная, маленькая пирамидка…
Китайская деревня демонстративно вынесена за ограду. Почему? Потому, что другая цивилизация. Даже Египет создателю этого места виделся не таким чужим.
Можно и не виды вспомнить, а пушкинское: "Отечество нам Царское Село". Эту короткую формулу буквально переполняют несоответствия.
В самом-то деле. С одной стороны – отечество, с другой – село. Да и в названии резиденции пропорции смещены.
Уж, конечно, и Гоголь об этом размышлял. Вполне вероятно, что, сочиняя свой Миргород, он и резиденцию имел в виду.
Что за удивительное слово – Миргород! Мир-город. Все равно, что какой-нибудь город-государство Древней Греции или Финикии.
Ну а Царское чем хуже? Царское плюс Село. Огромное и незначительное как бы уравнены между собой.
Кажется, в этом месте крайности примиряются. Вдруг убеждаешься, что "величие" не противоречит "обыденности", а "большая" и "малая" истории тесно связаны между собой.
Знаете ли вы еще город, который был бы настолько похож на свое название? Так подзаголовок "роман" предупреждает о том, что дальше будет роман.
Игры на воздухе
Как-то в Екатерининском парке я нос к носу встретился с императором. Был это последний, уже не имеющий прав представитель династии.
По-русски император говорил плохо, но явно чувствовал себя здесь как дома.
Особенно нравилось ему небольшое войско, поставленное для красоты у ворот. Только он заприметил палаши с киверами, так сразу засиял.
Затем подошел к этой четверке и попытался ее возглавить. Повернулся всем корпусом, как главнокомандующий на параде, и поднял ладонь к виску.
Не только ему что-то напомнили люди в военной форме, но они тоже заулыбались и разразились длинным "Ура".
Ощутили, значит, упущенную возможность. Ясно увидели себя не на этом месте у входа, а в плотной толпе преданных войск.
В этом городе несколько повышенный уровень сочиненности. Словно он представляет собой не место жительства, а место действия.
Нет, не зря здесь хорошо самым пожилым и самым маленьким. Ведь это людям среднего возраста воображение необязательно, а дети и старики пребывают в мире грез.
Царское как село (продолжение)
Потому-то Царское – "город муз". То, что само по себе художественное произведение, естественно, привлекает к себе творцов.
К примеру, директор гимназии – поэт, а двое его воспитанников – тоже поэты. Получается своего рода грибница.
Каждый из авторов хочет о городе рассказать. Считает себя обязанным создать нечто такое, что будет равно полученному подарку.
Иногда ориентируются на предшественников, а порой начинают с начала. Демонстрируют, что предпочитают идти своим путем.
С удивлением замечаешь среди последних Ахматову. Отчего-то эта лучшая из наследниц на сей раз своим богатством пренебрегла.
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск – Шагал.
Только пожмешь плечами. Сколько поэтов писали о резиденции, но Анну Андреевну это не очень интересует.
Желает, видите ли, быть как витебский мастер. Хочет, чтобы в ее стихах было столько же странного и причудливого, сколько на его холстах.
Вряд ли это неблагодарность. Просто с тем Царским, которое она любит, сочинения ее предшественников не пересекаются.
Во-первых, в самом деле провинция. Пусть даже дворцы в центре, но все вокруг напоминает заштатный городок.
Ахматова – соавтор Шагала
Так сказать, резиденция с человеческим лицом. Официальное и приватное тут внутренне связаны.
Возможно, этим определяется чувство достоинства. Какая-нибудь скромнейшая улочка нисколько не робеет перед парком.
Так же было и в шагаловском Витебске. Любой переулок у художника превращался почти во вселенную.
Сколько таких переулков он нарисовал! Немного поплутаешь по их коленцам – и сразу достигаешь Бога.
Вот и в Царском все начинается с переулка. Невозможно представить, что Ляминский или Новый вдруг куда-то исчезнут.
А тому переулку
Наступает конец…
Бывает, катастрофа накрывает целиком, но в данном случае она отнимает одну подробность за другой.
Шагал тоже двигался от частного к общему. Ни за что не забудет того крохотного человечка, что под забором справляет нужду.
И Анна Андреевна все помнит. В своей оде представила что-то вроде описи навсегда утраченного времени.
Только в первых строках упомянула рыжего рысака, чугунку и кабак. Затем последовали матовый свет фонарей, придворная карета, голубые сугробы…
Такой мартиролог. Ушедшего столько, что ни одно стихотворение не сможет вместить в себя все.
Впрочем, расстраиваться нет оснований. Даже если не получится жить в этом городе, его легко унести с собой.
Настоящую оду
Нашептало… Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой,
В роковую шкатулку,
В кипарисный ларец…
Тут опять одно наслаивается на другое. С одной стороны, роковая шкатулка – это Анненский, а с другой – Шагал.
Это ведь для Шагала не существовало расстояний. Где бы он не находился, его Витебск оставался с ним. Любопытно, что ахматовская метафора имела продолжение.
Мы еще упомянем о том, что в поздние годы Анна Андреевна завела синюю сумочку. Здесь хранились самые дорогие для нее вещи и рукописи.
Хоть и выглядела сумочка поскромнее ларца, но уж точно не уступала ему вместительностью.
Откроешь, а там – Царское Село. То есть, конечно, не только знакомые интерьеры и пейзажи, но весь канувший вместе с ними мир.
…и Бродский
В истории всегда так. Если что-то существенное начинается, то оно обязательно имеет продолжение.
Вот и высказанная вослед Шагалу мысль Ахматовой – одна из самых далеко идущих. Для нас особенно важно то, что ее подхватит еще один знакомый Томашевских.
В "Письмах римскому другу" тоже сказано о провинциальном. О том, что ситуация не покажется столь кромешной, если увидеть ее со стороны.
Для людей той эпохи позиция характерная. Один режиссер часто повторял, что когда он сталкивается с чем-то нехорошим, то выходит покурить.
Кстати, поэту неслучайно понадобилась костюмировка. Значит, и он сам хотел бы от современности уйти.
Если выпало в империи родиться,
лучше жить в глухой провинции, у моря…
Словом, опять же одного нет без другого. Раз есть Царское, то должно быть и сельское. Если на одном полюсе – империя, на другом – щебетанье дрозда.
Кто следующий вслед за Ахматовой и Бродским? Конечно, Зоя Борисовна. Правда, свои мысли она превратила не в формулу, а в решительный поступок.
Резиденция Зои Борисовны
Что означает "в глухой провинции, у моря"? Если отбросить римские аналогии, что будет в остатке?
Зоя Борисовна давно задумала поселиться в Царском или Гурзуфе. За это время Гурзуф удалился за границу, а резиденция все еще находилась рядом.
Конечно, дело не только в воздухе и парках, но в возрасте и болезнях. В казенной обстановке эти трудности переживаются легче.
Все бы хорошо, но немного мешает казенность. Ощущение временности въелось так, что акварели по стенам ничего не могут изменить.
Если не больница, то гостиница. Коридор длинный и всегда пустой. Словно рассчитанный на эффектный выезд коляски.
Чаще всего тишина абсолютная, а вдруг грохот. Значит, уже два. В это время по комнатам здешних постояльцев развозят обед вместе с ужином.
Отчего, спросите, не одно или другое? Да из-за нехватки времени. Не могут же работники кухни весь день находиться среди дыма и огня.
На все это Зоя Борисовна смотрит философски. Резким движением отставит тарелку и начинает вспоминать.
Царское – не только город, но как бы точка зрения. Многие события отсюда видятся по другому.
Можно сказать, в прежние годы ее зрение отличала близорукость, а теперь дальнозоркость.
Все, что удалилось, стало отчетливей. Чем непреодолимей дистанция, разделяющая с дорогими людьми, тем более они близки.