Может, чувствуют, что судьбу лучше принимать в толпе гостей? Как бы вблизи продолжающейся жизни. Под звуки музыки, которая грустит, но не сдается, предлагает то плакать, то танцевать.
Считается, жизнь у героев Чехова скучная, чуждая игре. Вместе с тем они постоянно тормошат друг друга. Кажется, сложись их судьба иначе, все бы пошли в актеры-любители.
В "Чайке" исполняют пьесу о Мировой душе. В "Трех сестрах" фотографируются всей компанией. Даже прохожий в "Вишневом саде" встает в позу и начинает вещать.
Такие "актеры" – почти то же, что "скрытые диссиденты". Все время норовят что-нибудь выкинуть. Окружающая жизнь гнет в свою сторону, а они в свою.
Заметки на полях
Мне тоже поневоле пришлось стать текстологом. С этой и с другой стороны страницы Зоя Борисовна оставила множество пометок.
"Как много стало людей, которые умеют заваривать чай только в своей чашке" (это об упомянутом случае с Зощенко).
"Предметом папиных насмешек чаще всего было невежество" (это в связи с нашим разговором о юморе в доме Томашевских).
А вот по поводу того, что как-то во время игры в шарады потребовалось изобразить негра: "Дивный художник и изящнейший мужчина Володя Васильковский набрал полную ладонь туши и плеснул себе в лицо. Потом вся компания макала его в ванну".
Или вдруг такое воспоминание: "Кирпотин был человек очень серьезный. Как-то с ним произошел казусный случай. Папа нашел на улице его членский билет Союза писателей. Подходит к нему в столовой Дома литераторов и говорит: "Валерий Яковлевич, я нашел ваш членский билет". Тот смотрит удивленно и отвечает: "Борис Викторович, я тоже умею шутить".
Комментируя фразу о том, что не жил Петипа при советской власти, Зоя Борисовна сделала приписку: "Жить не довелось, а памятник на гурзуфском кладбище валялся до последнего времени".
Значит, встреча хореографа с новым порядком все же состоялась. При этом режим, как обычно, продемонстрировал свое равнодушие.
Больше всего замечаний вызвала главка о Шостаковиче. Мой пересказ слов композитора она сразу заменила точной цитатой.
Фраза "Так надо было с вами поговорить" действительно замечательная. Можно размышлять над ней столько же, сколько над его музыкой.
Особенно впечатляет сослагательное наклонение. Неясно, случилось это на самом деле или осталось неосуществленным.
Еще Зоя Борисовна осудила меня за то, что я сравнил лицо Дмитрия Дмитриевича с маской.
Ей, конечно, виднее. Даже когда она говорит о симфониях Шостаковича, то они для нее неотделимы от его внешности.
И все же я это не вычеркнул. Ведь действительно маска. Черные круглые очки придают облику завершенность.
На некоторых снимках композитор, правда, приоткрывается. Сидя на концерте так закинет голову, словно впадает в забытье.
Или то же фото на стадионе. Трудно узнать Дмитрия Дмитриевича в болельщике, который, забыв о гармонии, кричит что-то нечленораздельное.
Скорее всего, мысль о маске для Зои Борисовны обозначает двойственность. Противоречит ее вере в то, что люди этого круга были всегда равны себе.
Для кого-то игра – попытка удалиться и спрятаться, а для нее – продолжение той же беседы. Сколько раз каждый высказывался на этот счет, а теперь они делали это сообща.
Тут очень важно ощущение того, что ты вместе со всеми. Что ты можешь быть весел и благожелателен в то время как противник только агрессивен и зол.
Из разговоров. Высокая мера
ЗТ: …Когда Виктор Владимирович Виноградов попал в лагерь, папа с ним переписывался, посылал книжки, старался, насколько это возможно, быть полезным его жене, Надежде Матвеевне… После того как Виноградов вернулся, они очень хорошо встретились. Затем неожиданно у Виноградова дела пошли в гору… Из заключенного он превратился в вице-президента Академии наук. В этот момент Петр Григорьевич Богатырев защищал докторскую. Сына Богатырева, Костю, арестовали. Папа обратился к Виноградову. Тот ответил так: "У меня было кольцо со словами царя Давида: "Каждое дело начинай с чистыми руками". Это кольцо я потерял". В сорок восьмом году в Пушкинском доме защищался Алексей Владимирович Чичерин, а Виноградов его завалил. Причем специально для этого приехал из Москвы. Увиделись они с папой только после конца заседания. Радостный Виноградов бросился с объятьями. Папа взял руки за спину и сказал: "Позор, Виктор Владимирович".
Мама тоже умела говорить без обиняков… Все, кто ее знал, видели ее в гневе. Бродский об этих минутах говорил: "Бабчик высказалась наотмашь…" Маму очень любила Анна Андреевна, но я все время боялась, что они рассорятся. Однажды я написала в Гурзуф. У меня в это время было не очень много событий и я сообщала последние ленинградские новости. Рассказала и о компании молодых поэтов, которых опекала Анна Андреевна. Бродский, Рейн, Бобышев, Найман. Я процитировала сказанную Ахматовой фразу: "При этих мальчиках я играю все роли – от grande coquette до комической старухи". В ответ я получила настоящую отповедь. Мама писала, что Ахматова развращает молодых людей. Что она не может стать их учителем в том смысле, в каком учителем для Пушкина был Жуковский… Все это она могла сказать и в лицо. Ахматова такое поведение не только терпела, но и ценила. Иногда, конечно, возражала, но чаще принимала молча.
Или, помню, приезжает Рихтер, живет у нас, обедает, а мама ему рассказывает, что Ростропович ездил к Солженицыну в Рязань. И сразу с таким вопросом: "А вы могли бы так поступить?". Рихтер ничего не отвечает, и тогда мама пристает снова. "Видите ли, Ирина Николаевна, – говорит Слава, – Ростропович – человек очень алчный, а для виолончели написано так мало хорошей музыки".
АЛ: Мол, существуют ценности большие, чем гражданский поступок. Музыка, например.
ЗТ: Мама-то не считала, что есть нечто большее, чем поступок. Все-таки, она – дочь Николая Ивановича Блинова. Бабушка и дедушка родом из Житомира, учились в Женевском университете. И не из-за того, что там какое-то особое образование. Просто Женева ближе Петербурга… Когда в Житомире начались еврейские погромы, Николай пообещал своему брату Петру, служившему помощником пристава полицейской управы, что непременно встанет на защиту евреев. Несмотря на то, что русский человек и христианин. Или, точнее, именно потому, что русский человек и христианин… "Не посмотрю, что брат – застрелю", – ответил Петр, но Николая это не испугало. Когда до Женевы дошли слухи о новом погроме, он вернулся на родину и в погроме погиб. Есть такая фотография: длинный ряд жертв на полу морга житомирской еврейской больницы, а первый среди них – дедушка… Мама рассказывала, что о Блинове упоминает Ленин. Я это не проверяла, так как у нас в доме никогда Ленина не было…
АЛ: Интересно, вспоминает ли о Блинове Солженицын в своем "Двести лет вместе"?
ЗТ: Ой, там столько вранья. Он и Мейерхольда называет евреем. Солженицын слишком уверен в себе. Считает, что все, им сказанное, истина. Я начала и не могла читать. Хочу эту книжку выбросить.
АЛ: У вашего дедушки была жизнь-поступок. Можно поставить не дефис, а знак равенства… Ничего более важного к своим двадцати трем он сделать не успел… В одном из его писем, которое вы мне дали прочесть, есть фраза о "наследственной неприязни к блестящим пуговицам". Это о чем? О реальных отношениях маленькой Ирины Николаевны с яркими предметами или же о чем-то большем?.. Кстати, Герцен говорит о "фанатиках форменных пуговиц и голых подбородков". Любовь к мундиру вкупе с отсутствием бороды Александр Иванович считал проявлением конформизма.
ЗТ: Вы теперь понимаете, почему мама от всех требовала подвига? От папы, конечно, ничего не требовала, он и без того для нее был героем. А с Колей у нее были проблемы. Как-то его не тянуло на баррикады, уж очень он любил жизнь.
Однажды я пришла домой из школы зареванная. Мои одноклассники обвинили меня в высокомерии. Папа на это отреагировал так: "Они спутали высокомерие с зазнайством. В высокомерии нет ничего дурного. Высокомерие – это высокая мерка в жизни. Это качество проявляется в выборе и друзей, и профессии, и книг". Мои родители – и чуть ироничный отец, и может быть слишком серьезная мама – не признавали половины… Шварц или Эйхенбаум про кого-то говорили: "Это очень милый человек", а они возражали: "Да какой милый, если он то-то написал, так-то сказал…" Для них и Козаковы, и Мариенгофы были людьми компромиссными…
АЛ: Может, потому в "Телефонной книге" Шварц пишет о ваших родителях с некоторым недоверием. Мол, все время насуплены, полны претензий к другим, не отвечают критерию светского поведения…
ЗТ: У меня был важный разговор с Лидией Яковлевной Гинзбург. Я ее спросила, почему она так ничего не написала о папе. О Шкловском написала, об Эйхенбауме, а о папе – нет. Она ответила, что много раз начинала, что-то набрасывала, но ничего не выходило. Сначала не могла понять, в чем дело, а потом нашла для себя объяснение. Борис Викторович был выше суеты.
Разумеется, "высокая мера" была присуща и Анне Андреевне. Это чувствовали даже те, кто в собственной жизни этой мерой пренебрегал. Как-то в Комарово мы с ней пошли гулять и на лесной тропинке встретили одного литератора. Анна Андреевна хорошо знала, кто перед ней, а он понимал, что ей это известно… Этот человек поклонился Ахматовой и сказал: "Простите". У меня было ощущение, что он сейчас встанет перед ней на колени.
АЛ: А что Анна Андреевна?
ЗТ: А ничего. Поклонилась и пошла. Кстати, "высокая мера", о которой мы сейчас говорим, качество демократическое. Нашей домработнице с двуклассным образованием оно тоже было свойственно. Когда стало известно о гибели Кеннеди, все страшно взволновались. Хоть и чужой президент, но все на него почему-то очень надеялись. Мы это обсуждаем на кухне, а рядом ходит наша Настасья Сергеевна. Слушает-слушает, а потом вдруг не выдерживает: "Не дело вы говорите, Зоя… Если бы вы побывали у нас, в Смоленской области, то знали бы, что никакой Кеннеди уже ничего сделать не сможет".
АЛ: Не только ваша Настасья, но и куда более именитые люди почувствовали в этой истории русский след.
ЗТ: ?!
АЛ: В катаевском "Святом колодце" после главки об убийстве Кеннеди есть такое место: "Дятел, дятел, тук-тук-тук… Выяснилось, что он привык выступать со своим художественным стуком в третьем отделении". Речь, понятно, о нашей отечественной разновидности дятла. И отечественном варианте "третьего отделения".
Секрет Альтмана
Натан Альтман тоже придумал для себя отдушину. Оклеил мастерскую не обоями, а географическими картами.
Вот уж действительно удовольствие. Лежишь на диване в любимой позе, и в то же время отправляешься в путешествие. За считанные мгновения оказываешься в разных городах.
Теперь вам ясно, отчего герои Шагала парят? Да и возможно ли, передвигаясь обычным способом, повсюду поспеть?
Вот Натан Исаевич и летает. Порой забирается настолько далеко, что сам удивляется.
Все видит в цвете. Францию воображает красной, белой и синей. Будто любая подробность жизни этой страны повторяет ее флаг.
Что касается Палестины, то тут больше желтого. Можно сказать, сплошной желтый цвет. Если появится коричнево-белое, то это, конечно, житель пустыни.
Альтман любил объяснять своим знакомым, что он человек ленивый и хитрый. Всегда придумает что-то такое, что хоть немного облегчит ему жизнь.
Порой и за кисть браться необязательно. Вставил в картину фольгу или газетную вырезку – вышло красиво, а усилий никаких.
С картами та же история. Иногда еще с вечера прикинешь: что-то давно я не прогуливался по Монмарту!
И, знаете ли, гуляет. Как устанет, заглянет в ресторанчик, чтобы выпить стакан вина.
Дело не только в этих полетах на диване. Если бы мы об этом ничего знали, все равно было бы ясно, что художник не из наших краев.
Во-первых, одет слишком причудливо. У нас на человека в свитере смотрят с опаской, а он носит шейный платок и берет.
Даже на рыбалку платок повязывает. Хочет, как видно, произвести впечатление на рыб.
Никаких иных знаков отличия Альтман не признавал. Носил шелковую тряпицу все равно, что орденскую ленту.
Настоящими наградами Натан Исаевич интересовался мало. Говорил, что они занимают его лишь потому, что теперь это стало вопросом меню.
Однажды в Доме творчества художники стояли группкой перед входом в столовую. Время было предобеденное, а разговор совершенно праздный.
Обсуждали, где бы кто хотел жить. Самые решительные мастера кисти из провинции осторожно называли Москву и Питер.
Тут мимо идет автор портрета Ахматовой и "Еврейских похорон". Шейный платок повязан так лихо, как это удается лишь иностранцам.
В руках, кстати, удочка. И тоже не простая, а так же, как шарф с беретом, купленная в заморских краях.
– Ну а вы, Натан Исаевич, где бы хотели жить?
Вопрос был задан без всяких подтекстов. Ведь и без того ясно, что любой художник из Питера хочет перебраться в Москву.
Оказывается, мечты Альтмана распространяются куда дальше. Будь его воля, он предпочел бы Париж.
Все прямо рты открыли. Нет, не просто так этот шейный платок! Хочет, как видно, выразить несогласие с галстуком как с чем-то слишком жизнеподобным.
Они бы еще больше изумились, если бы он сказал, что время от времени в Париж наведывается. Посмотрит на одну из карт на стене, и ему кажется, что он уже там.
Вообще-то с людьми, имеющими пристрастие к географии, такое случается. Сама собой возникает мысль о праве каждого сорваться с насиженного места.
Когда Рихтер гостил у Томашевских, он тоже так развлекался. Благо в доме было множество атласов. Разложит их на рояле, ткнет в какую-нибудь точку, и спрашивает: "Борис Викторович, как вы думаете, здесь есть рояль?"
Это Святослав Теофилович, примерно как Альтман, воображает себя путешественником. Представляет, что едет на край света, а там его дожидается инструмент марки "Рёниш".
Вот обрадуются краесветовцы! Он будет играть им великую музыку, а они внимать, удивляться, не верить своим ушам.
И другие секреты
Забавная семейка у Альтмана. Сам Натан Исаевич – человек экстравагантный, а Ирина Валентиновна тем более.
И отношения между ними не совсем обычные. В какие-то области своей жизни он ее просто не пускает.
Особенно оберегал свою мастерскую. Как видно, считал, что ее всегда шумное поведение противопоказано его холстам.
Может, он ее не любил? Пожалуй, любил. С той лишь поправкой, что она и его искусство принадлежат разным системам координат.
Чего в ней точно не было, так это гармонии. Потому посуды в доме требовалось немерено. Как начнутся у них разборки, она обязательно что-то разобьет.
Настоящий спектакль. Бац – и еще раз бац! Примерно к третьему бокалу Ирина Валентиновна окончательно успокаивалась.
Однажды Альтман заметил, что его жена действует избирательно. Если в серванте стоит стекло и хрусталь, она непременно возьмет стекло.
"Бей, что подороже!", – буквально потребовал Альтман. Очень уж несерьезно при такой экономии выглядели эти скандалы.
Хотя Ирина Валентиновна не обладала особыми талантами, но удивить тоже могла. Иногда так высказывалась, что ее формула сразу прилипала.
В общем, это был тот же альтмановский минимализм. Если ему достаточно нескольких линий, то ей хватало двух-трех фраз.
Любимая ее байка такая. Однажды к ней приставал Олейников. Николай Макарович так увлекся, что они оба оказались на полу.
Ирина Валентиновна только и успела вскрикнуть: "Что вы делаете?", а он не растерялся и спросил: "А вы что, шуток не понимаете?"
Еще неизвестно, кто кому даст фору. Он со своим беретом и платком или она со своими историями разной степени сочиненности.
Отношение к деньгам у нее было едва ли не романтическое. Конечно, деньги тратились на еду и одежду, но главное их назначение виделось в том, чтобы хоть немного украсить жизнь.
Буквально все для нее превращалось в праздник. Купил коллекционер у Натана картину рублей за триста, а она по этому случаю закатывает пир.
Профукает рублей двести, а на все про все останется сто. Это если не считать послевкусия. Ощущения того, что жизнь не такая скучная штука, как это кому-то кажется.
Надо сказать, в этом кругу было так принято. Может, Ирина Валентиновна заметней многих, но радоваться жизни умели все.
И легкомыслия им было не занимать. Не ходили на демонстрации, не штудировали классиков марксизма, а играли в шарады. Или хотя бы уж очень по-французски носили берет.
У кого-то берет плоско лежит на голове, но на этот раз с почти цирковой лихостью он расположился между макушкой и ухом.
И другие секреты (продолжение)
Ах, Натан Исаевич, Натан Исаевич. Хитрец и лукавец. Не так много в его время было людей, которые не только остались собой, но при случае могли показать язык.
Сопротивление это нешумное, но нельзя сказать, что незаметное. Сколько судачили о его платках! Все же не совсем частное дело, а своего рода демонстрация.
В этом и есть настоящий художник. Какой-то один мазок, а вся картина приобретает иной смысл.
Даже тараканам Альтман нашел художественное оправдание. Заставил маленьких реактивных насекомых принять участие в его замысле.
Когда они с женой приехали в эвакуацию, то сразу столкнулись с этой проблемой. Вместо того, чтобы объявить тараканам войну, Натан Исаевич их перекрасил.
Чтобы не просто беспорядочно бегали, а радовали глаз. Один – синий, другой – зеленый, третий – золотой… Почему золотой? А потому что таракан-лауреат.
А еще поздравляют Натана Исаевича со званием "Заслуженного", а он ехидно улыбается.
Ну вот, говорит, меня произвели в Пушкины. Это в каком смысле в Пушкины? А в том, что стал он камер-юнкером.
Такие фразы дают силы. Хотя и не с тобой это было, а помогает. Сразу понимаешь, что искусство существует, чтобы мир стал разноцветным.
Еще можно взглянуть на фотографию. Время от времени Зоя Борисовна так и поступает. Благо чудесный снимок с нежной подписью висит у нее на стене.
Конечно, шейный платок на месте. Правда, на голове не берет, а сомбреро. Как видно, по случаю летней жары Альтман немного продвинулся по карте и был сейчас не парижанином, а мексиканцем.