- Нормально, - раздалось в ответ. - Я его деликатненько… Вот только винта жаль…
Осмотр машины показал, что надо заменить лишь лопасти винта, концы которых слегка согнулись.
Мы еще не успели добраться до штабной землянки, как прилетел командир дивизии. Генерал Захаров крепко обнял Головачева, выразил свое восхищение его подвигом и в присутствии всего личного состава полка объявил о награждении летчика орденом Красного Знамени. Боевые друзья тут же стали качать героя.
Кто-то напомнил, как французские летчики преследовали Павла, приняв его за чужого.
- Будь я на их месте, тоже, пожалуй, мог бы позариться на твой лобастый истребитель, - шутя сказал Захаров. - Кому из нас не хочется сбить "фоккера". Но французы умеют различать красную звезду. Будьте спокойны!
Наш полк перекрыл путь вражеским воздушным разведчикам для полетов над железной дорогой. Ни зима, ни метели, ни морозы не помешали этому. И хотя здесь, на севере, условия оказались намного тяжелее, чем в Причерноморье, за два месяца было совершено 385 боевых вылетов на прикрытие наземных войск. Кроме того, мы летали на перехваты одиночных самолетов, вели разведку, блокировали немецкие аэродромы. За это время полк потерял летчиков В. Мытникова и Г. Галетка, сбитых зенитной артиллерией. Но на смену погибшим тут же прибывали новички - мы готовились к большому наступлению на фронте.
…Однажды в разгар рабочего дня на пороге моей землянки выросла фигура солдата в белой от инея шинели, в валенках, с вещмешком за плечами. Приложив руку в рукавице к шапке, он стал по стойке "смирно" и доложил:
- Товарищ гвардии майор, рядовой Лавриненков прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!
Я остолбенел от неожиданности: это был мой отец! Опомнившись, радостно бросился к нему…
В салоне моей землянки пристроили еще одну кровать. Все утрясли, определили, отец занялся своими служебными делами. Мне было приятно каждый день видеть рядом отца, а вот ему быть рядом с сыном-летчиком оказалось нелегко. Условия для него, конечно, были лучше, чей раньше, но мои вылеты на задания и неизбежные потери полка постоянно выводили его из душевного равновесия. Стоило отцу узнать, что я нахожусь в полете, как работа валилась у него из рук. Он быстро подружился с Погорелым, и тот по его просьбе то в дело мчал батю на аэродром. Жизнь на аэродроме била ключом. Непрерывно взлетали и садились самолеты. И отец метался между ними, искал меня. Когда же я возвращался с задания, он встречал меня со слезами на глазах.
- Володька, как можно вытерпеть этакое пекло? - не раз говорил он. - С таким грохотом несешься вверх! И в кого только ты пошел?
Я смеялся в ответ, все превращал в шутку, а он уходил с аэродрома, чтобы вечером, оставшись наедине со мной, снова вернуться к этому разговору. Пришлось запретить Погорелову привозить отца на аэродром, особенно во время полетов. К счастью, батя постепенно свыкся с нашей неспокойной жизнью, и мы дружно прослужили с ним вместе почти до конца войны, когда его демобилизовали по возрасту.
Нашу дивизию наградили орденом Суворова. В связи с этим командование организовало товарищеский ужин. По телефону нам передали некоторые дополнительные разъяснения: всем предложили явиться при орденах, так как за столом вместе с нами будут находиться французские летчики.
До сих пор с летчиками полка "Нормандия-Неман" мы встречались только в воздухе, сменяя друг друга в процессе патрулирования над передним краем. Их "Яки" в честь цветов французского национального флага имели сине-бело-красные носы, и эти машины было очень легко узнать. Кроме того, "раяки" - так называли себя французы по радио в воздухе (идея создания полка возникла на авиабазе Раяк) - имели свой почерк боя и свободного полета. В группах летали пеленгом, ромбом, фронтом. На задания выходили одновременно дружной эскадрильей, а то и целым полком. Домой возвращались по одному-двое. Воздушный бой строили на несколько иной, чем мы, тактической основе. Сражались французские летчики мужественно, искусно. Все они обладали молниеносной реакцией, умели выжать из машины все, на что она способна. Трогательным было их внимание к нам, своим соседям: не было дня, чтобы "нормандцы" не пролетели над нашим аэродромом, не засвидетельствовав своих дружеских чувств.
В эфире мы уже "перехватили" несколько фамилий и имен летчиков "Нормандия-Неман". Из соседних полков дошли до нас, подобно легенде, рассказы о том, как была сформирована эта необычная авиационная часть и какие подвиги совершили ее летчики в боях за советскую землю.
Авиатехники без устали пересказывали подробности гибели летчика парижанина Мориса де Сейна и механика самолета Владимира Белозуба. Из уст в уста передавалось шутливое напутствие старшего летчика П. Лорийона молодому барону Франсуа де Жоффр, только что прибывшему на фронт. Звучало это напутствие примерно так: "Наше дело не такое уж трудное, барон. Ты пристраиваешься в хвост фрицу. Как только увидишь, что черные кресты прямо у тебя перед глазами и вот-вот дотянешься до них рукой, жми на гашетку. В тот же миг фриц готов для гроба. Выше голову, барон! Вскоре все это испытаешь на деле…"
Узнали мы и о том, как Лорийон таранил "Фокке-Вульфа", отбив ему киль крылом своего "Яка". Стиль обращения "нормандцев" друг к другу быстро переняли многие летчики и техники. "Мой командир!", "Мой капитан!" - можно было нередко услышать в то время у нас на аэродроме.
Жан Луи Тюлян, Марсель Лефевр, Пьер Пуйяд, Луи Дельфино, Жак Андре, Ролан де ля Пуап - эти имена мы произносили с особым уважением.
И вот первая встреча в просторном зале за праздничным столом. Здесь был и наш командарм Т. Т. Хрюкин, и комдив Г. Н. Захаров. Французы резко выделялись своими фуражками с полосатыми околышами и красными куртками с нашивками на рукавах.
Как только "нормандцам" представили нас, сразу началась своеобразная беседа: в ход пошли жесты, мимика и те немногие слова, которые мы знали. В центре внимания оказались Головачев, Лорийон, Амет-Хан, де Жоффр, Борисов, Кастен, Королев. Я познакомился с командиром полка Луи Дельфино и с помощью переводчика завел с ним разговор.
Было что-то символическое и волнующее в этом единении советских и французских летчиков. Посланцы Франции, находившиеся вдали от родины, чувствовали себя среди нас свободно и уверенно. Радостно звучали их задорные голоса, непринужденный смех. Каждое их слово, каждый взгляд, каждое проявление чувств по отношению к советским летчикам были сердечными, теплыми, мы отвечали тем же: за столом помогали выбрать еду повкуснее, до краев наливали их рюмки. Французы были столь же внимательны к нам.
Выпили за высокую награду, которой была удостоена наша дивизия, за командиров, за боевое содружество… Этих тостов оказалось достаточно, чтобы разговор перешел на чисто профессиональные темы: о самолетах, о боях, о друзьях. Общая цель, высокая гуманная миссия, во имя которой мы вместе били врага, - все это быстро породнило нас.
Как только майор Серегин растянул меха аккордеона, сразу образовался круг. "Нормандцы" заказали песню "Татьяна". Они знали ее и охотно подтянули нам. Потом вместе спели "Катюшу", затем французскую песню.
В перерывах между песнями то и дело вспыхивали дискуссии на летные темы.
Вот наши друзья окружили высокого, богатырского сложения офицера с мужественным, приветливым лицом. Мы не знали, кто он, лишь здесь услышали его фамилию и удивительную историю, приключившуюся с ним. Это был Александр Голубов. Он выпрыгнул из горящего самолета, но парашют не раскрылся, и с высоты бреющего полета Голубову пришлось камнем лететь к земле. К счастью, угодил в болото. Советские солдаты поспешили на помощь, но не смогли приблизиться и бросили веревку. Летчик уцепился за конец и удерживался из последних сил, пока его тащили. Много месяцев он пролежал в госпитале: у него оказалось несколько переломов, но могучий организм и воля победили. Голубов вернулся в свою дивизию. Оказалось, что его знают и любят французские летчики. Это засвидетельствовал Франсуа де Жоффр в своей прекрасной книге, которую я прочитал с огромным волнением спустя много лет после войны.
Вот что написано там об А. Е. Голубове: …Слабым, едва слышным голосом он, словно пришелец с того света, произносит слова, которые я никогда не смогу забыть:
- Товарищи летчики 18-го полка и вы, наши друзья французы из "Нормандии"… Я сожалею, что вынужден вас покинуть. Но очень скоро я вернусь и буду с вами до окончательной победы. Поклянитесь мне, что вы свято выполните ваш долг! До скорой встречи, друзья! Слава Красной Армии!
В один голос мы выкрикиваем:
- Клянемся!..
Через шесть месяцев полковник вернулся к нам. Было тяжело смотреть, как он ковылял по полю, словно собранный из разрозненных частей. Но едва он немного поправился, как сразу же вылетел на очередное боевое задание во главе 18-го полка, сдержав таким образом данное им слово. Он командовал нами до окончательной победы. Этот человек сумел победить даже смерть.
Французы восхищались нашим Як-3. Мы к тому времени уже крепко привязались к "Лавочкиным", и кто-то из нас несколько неосмотрительно отозвался о "Яках". Вот тут-то мы и почувствовали французский темперамент.
- Як-3 легок, как птица, грозен, как молния!
- Когда на нем идешь на "свечу", кажется, его мощности нет предела…
- Его кабина удобна для пилота, как колыбель для малыша!
Мы спокойно выслушивали доводы разгорячившихся "нормандцев", не понимая, что травмируем чувствительные души коллег, и продолжали настаивать на своем:
- Летали мы на всех "Яках"! "Лавочкин" - самый лучший истребитель! Его потолок -12 тысяч метров!
- А мотор воздушного охлаждения! А цилиндры! Два цилиндра разбито - на остальных долетишь домой…
Ни та, ни другая сторона не сдавалась, спор прерывали лишь новые тосты. А закончился он тем, что Дельфино предложил мне завтра утром провести над аэродромом одного из полков товарищеский поединок "Яков" и "лавочкиных". Он сам возглавит свою пару, значит, вторую пару должен вести я. Даю согласие, и мы при всеобщем одобрении крепко пожимаем друг другу руки.
Честно говоря, утром следующего дня я подумал, что Дельфино уже и забыл о нашем уговоре. Но ровно в девять к нам на аэродром спикировали два "Яка". Я тоже немедленно стартовал со своим ведомым. Наше бортовое оружие по взаимной договоренности было заряжено только фотопленками. Начался "бой". За ним с земли следили сотни людей. Мы вертелись сорок минут. Я на своей машине после каждой "атаки" значительно быстрее "Яка" брал "горку" до восьми тысяч метров, а с высоты всегда лучше нападать. Мы "сражались" вполне серьезно, что подтвердила потом фотопленка.
События, происшедшие некоторое время спустя, не позволили подвести итоги этого необычного соревнования, определить победителя. 13 января 1945 года 3-й Белорусский фронт перешел в наступление. Нам, авиаторам, пришлось очень много летать, вести ожесточенные воздушные бои, умножая славу и "Яковлевых", и "лавочкиных" в поединках с врагом.
Командуя полком, я полнее почувствовал роль и значение политико-воспитательной и партийно-политической работы в коллективе, ее благотворное влияние на повышение боеготовности части. Особенно ощутимыми были результаты этой работы в канун наступления и в дни напряженных боев. Тесный контакт с заместителем по политчасти гвардии подполковником Фунтовым, секретарем партбюро полка гвардии капитаном Ф. Бабием и комсоргом Д. Каценом очень помогал мне как командиру полка.
Перед нами лежала Восточная Пруссия - старое гнездовье немецкой военщины, укрепленный рубеж, сильно насыщенный огневыми средствами. Людей надо было готовить к тяжелым боям, и мы упорно занимались этим.
…Залпы тысяч орудий рвали бетон, крушили камень и железо. Эта картина невольно напоминала нам, участникам битвы на Волге, зиму 1942/43 года.
Здесь, на границе Восточной Пруссии, тоже разворачивалось грандиозное сражение.
Оборонительная тактика противника определила и поведение его авиации. С первых вылетов мы почти не встречали немецких истребителей - они избегали стычек, признав наше превосходство в воздухе. В то же время гитлеровские пилоты искали случая напасть на "петляковых" или "Ильюшиных", чтобы не допустить бомбардировки своих войск.
Мы летали много, почти в любую погоду. Боевая работа была такой же интенсивной и напряженной, как в Сталинграде и в Крыму. Мы перехватывали "Мессершмитты", охраняя наши ударные силы, и одновременно отражали массированные налеты бомбардировочной авиации противника. Алелюхин, Амет-Хан, Головачев, Твеленев, Плотников успешно вводили в бой молодых.
В районе Гольдапа Твеленев встретил свыше 40 "Юнкерсов". До расположения советских войск оставалось несколько километров, истребители решительно ринулись на бомбардировщиков. Два "Юнкерса" сразу были сбиты. Некоторые из них сбросили смертоносный груз куда попало и спаслись бегством. Но одна группа упорно пробивалась вперед. Истребители, выйдя из атаки, дружно навалились и на нее. Еще два "Юнкерса" рухнули на землю…
И подобные схватки происходили ежедневно - авиация надежно прикрывала свои войска, которые прорвали оборону гитлеровцев и упорно продвигались на запад, в направлении Кенигсберга, с каждым днем все плотнее прижимая фашистов к морю. В эти дни я участвовал во многих боевых вылетах, но уйму времени забирали и новые, "земные" обязанности. Ведь теперь я отвечал не только за себя, за звено, за эскадрилью, как было раньше, а за весь полк!
А между тем подошло время очередного перебазирования.
Оставив Алелюхина и Фунтова в полку, мы с Погорелым на испытанной эмке отправились в неизведанный путь. Надо было подыскать подходящее для нового аэродрома место на очищенной от врага территории. Дело в том, что фашистская авиация действовала с ближних аэродромов, а мы - с дальних, что усложнило боевую работу. Я должен был сегодня же доложить командарму, куда мы решили перебазироваться.
Ни Погорелый, ни я не знали дороги. Пробивались по месиву из грязи и снега, лавируя между воронками, железобетонными глыбами, разбитой военной техникой. Мрачная, притихшая земля казалась пустынной. Ни к кому не обратишься с вопросом, нигде не погреешься, не перекусишь. Машины - сзади, машины впереди, и все держат путь, как и мы, на запад.
С помощью карты я сориентировался на местности, определил, сколько проехали, приказал остановиться. Судя по звуку взрывов и выстрелов, нам следовало уже сворачивать в сторону. Свернули. Несколько километров ехали проселком. Вдали открылась заснеженная равнина, за ней - темнеющий лес. Черные воронки свидетельствовали о недавнем бое. Остановились среди поля. Место, подходящее для аэродрома. Но как проверить состояние всей интересующей меня площадки? Грузовая машина из БЛО, ехавшая за нами, где-то отстала и неизвестно когда прибудет.
- Давай, Вася, пройдем вон к тому пригорочку, - предлагаю я.
Погорелый, прищурившись, смотрит мне в глаза:
- А не лучше ли обождать саперов?
- Нет, ждать не можем. Вперед, Вася!
Место оказалось хорошим, поле - лучше не найдешь. А тут как раз подъехал и наш грузовик. Я распорядился, чтобы инженер БАО готовил летную полосу. А мы с Погорелым направились к стоявшим в стороне одиноким домикам.
Уныло выглядит жилище без людей. Мы заглянули в несколько домов - нигде ни души, все брошено. Нам было известно, что геббельсовская пропаганда запугивала население "жестокостью" большевиков. И теперь увидели, как подействовала эта пропаганда.
Решили заглянуть в большой сарай: судя по его размерам, туда можно было бы ставить машины. Я открыл дверь и отпрянул: в сарае было полно народу.
Люди молчали. Мы с Василием подошли ближе. Я не знаю немецкого и попытался объяснить жестами, что мы никого не тронем. Меня поняли. Кое-кто даже улыбнулся в ответ. Я указал на дома, предложил туда возвратиться.
В феврале бои отличались особой жестокостью. Окруженные, прижатые к морю, блокированные с воздуха, фашистские войска оказались в том же положении, как в свое время армия Паулюса в Сталинграде. На помощь им прибыла новая авиагруппа отборных асов, чьи самолеты были украшены драконами и червонными тузами. Над Кенигсбергом шли многоярусные тяжелые бои нашей авиации с авиацией неприятеля.
Вскоре мы перебрались еще ближе к фронту, на бывшую базу люфтваффе. Здесь же приземлился и полк "Нормандия-Неман". Французские летчики расположили свои "Яки" по одну сторону полосы, мы свои "лавочкины" - по другую. Жилые помещения также распределили поровну.
В просторных ангарах с открывающимися и закрывающимися с помощью электромоторов воротами стояли в полном порядке немецкие самолеты различных марок. Среди них - и самолет для туристов "Мессершмитт-108", вокруг которого сразу собралась толпа авиаторов. Привел своих летчиков и Луи Дельфино.
- На таком "мессере" я согласен хоть сегодня вернуться в Париж! воскликнул он.
- Если бы фашистские зенитки не угощали нас горячим свинцом, - дополнил кто-то из его друзей.
Подогреваемая снизу бетонированная полоса была всегда чистой и сухой, поэтому оба наших полка могли взлетать в любую погоду. На Кенигсберг ходили в те дни и "петляковы", и "Ильюшины", и даже транспортные Ли-2. Все они засыпали бомбами защищенные бетоном и железом вражеские артиллерийские батареи. Этим же курсом летали и наши полки. Навстречу нам с последних аэродромов, расположенных в районе окружения, то и дело поднимались "Мессершмитты" и "Фокке-Вульфы". Взлетая в сторону моря, они набирали высоту, а затем из-за облаков или со стороны солнца нападали на наших бомбардировщиков. Мы старались перехватить вражеские машины еще над морем, но иногда они прорывались сквозь заслоны. Однако в любом случае бои проходили быстротечно. Фашистские истребители, завидев нас, убирались, давая возможность вести огонь своим зенитчикам. Кстати сказать, ни до ни после я не встречал такой плотности зенитного огня, как над Кенигсбергом.
…Только что за горизонтом скрылась эскадрилья "лавочкиных" - ее повел гвардии старший лейтенант Николай Киреев, воспитанник Амет-Хана и его заместитель. Поддерживая связь с Киреевым, мы с аэродрома следили за командами ведущего и обстановкой в воздухе. Киреев сообщил товарищам, что видит истребителей противника, дал команду подтянуться, приготовиться к бою и попросил прикрыть его. Потом вдруг стали слышны голоса других летчиков, а Киреев почему-то умолк.
Тем временем с аэродрома взлетели шесть "Яков" наших соседей. Они тоже взяли курс на Кенигсберг. У летчиков полка "Нормандия-Неман" свой, отдельный район патрулирования, но, если Кирееву придется тяжело, они тут же нарушат "границу" и вступят в бой с вражескими истребителями.
Все произошло так, как мы предполагали. Французские летчики бросились на выручку своим русским друзьям…