- Как сами видите: фортуна. Кладезь благ земных моя фамилия. Признайтесь, герр хауптшрифтлейтер, не будь вы ею шокированы, мы с вами не поладили бы так быстро?
- Согласен, - откровенно признался Брянцев. - Но не только ваша фамилия, а и сами вы возбуждаете некоторый интерес.
- Чисто художественного порядка, - вильнул всем телом, вплоть до щиколоток, Пошел-Вон, - для умов, мыслящих широкими категориями, - батард, ублюдок светлой эпохи великого социалистического строительства. Логично и закономерно: при всей помпезности и грандиозности фасада, столь же помпезной и глубокой должна быть помойная яма на задворках. Благодаря вашей милой бумажке, - помахал он запиской Брянцева, - сегодня вечером я обильно и изысканно поужинаю в ней.
- Приятного аппетита, - усмехнулся Брянцев.
Приглашением заходить в редакцию Пошел-Вон воспользовался очень широко, толкаясь в ней и утром и вечером. Своей прямой служебной работе он уделял немного времени. Служил же он директором детского хора. Хор этот существовал уже три года при городском Доме Одаренного Ребенка и был неплох. Но его создатель и руководитель, молодой музыкант, лауреат-комсомолец Кольцов эвакуировался с обкомом и сам Пошел-Вон так рассказывал об этом:
- Мы с Кольцовым в одном дворе жили. Когда начался тарарам, смотрю, сует этот одаренный ребенок в карман свои грязные подштанники, подмышку папку "Музик" со своими гениальными творениями и драла! Боги Олимпа, где же предел человеческой глупости? Бросать такое наследство без завещания даже! Но если бы не было дураков, то все умники передохли бы с голоду. Все существующее - разумно, утверждал длинноносый Гегель. Я практически подтвердил эту его истину, так сказать, освоил ее: явился на следующий день в этот питомник юных социалистических гениев, объявил себя директором хора пискунов, извлек из подполья античного возраста аккомпаниаторшу и кое-кого из ребят. Дальше всё, как по маслу из закрытого распределителя. Перевел на русский язык "Лили Марлен" и через неделю концертировал перед чинами комендатуры и штаба армии, махал прутиком из веника в манере Артура Никита. Бесподобно! Фурор! Военный паек всему хору, а мне с добавлением гельда и шнапса!
Ма фуа, патриотические чувства не всегда бесполезны. "Вот, говорят, как мы, немцы, разом двинули культурное возрождение одичавшей страны унтер-меншей". Ради Бога, пожалуйста! Но паек-то и гельд получаю я! Очаровательно! Скоро я сам, наверное, стану патриотом. Задержка лишь за одним: не могу решить - каким: немецким, советским или русским. Хотя последнее отпадает в силу явной бездоходности, - верещал и поскрипывал Пошел-Вон беспрерывно, присаживаясь к столу то одного, то другого сотрудника. Сначала им забавлялись, но это скоро приелось. Многим он стал в тягость.
- Слушайте, "четверть лошади", - вихлялся Пошел-Вон перед столом Котова. - Что? Вам не нравится этот заголовок, выдуманный бессмертным плаксой Успенским? Дело не в нем. Я исхожу из законов динамики. Вы работаете в редакции с утра и до вечера, как осел, да, говорят, еще по ночам романы пишете. Следовательно, вдвойне, как осел. Производительная сила осла равна половине лошадиной силы, а вдвойне осла - четверти ее. Арифметическая задача для начальной школы. Неоспоримо и законам диалектики не подлежит. Вы - "четверть лошади".
- Пошел-Вон, уходите. Прошу! Вы мешаете мне работать.
- Еще одно подтверждение моей правоты: вы вежливо говорите мне "уходите", когда полноценная личность должна сказать: "Пошел вон" (без тире), "Пошел-Вон (с тирешкой)". Это было бы действие лошадиной силы, а вы - только четверть ее.
- Пошел-Вон, уходите! - вскакивал со стула Котов.
- Только четверть! - не унимался тот. - Вот наша очаровательная кабардинка Женя, тщетно ищущая четвертого мужа, чтобы умереть на его гробе, в ней целых две стихийно кипящих лошадиных силы. Вчера меня линейкой по щекам отхлестала. Великолепно! Помпезно! Космический темперамент! А главное - за что? За мой несколько юмористический отзыв о народе-богоносце. Каково! Кабардинка - за православных богоискателей. Нет, ей, безусловно, необходим один экземпляр этой вымершей породы. Особенно в ночные часы. Сам я, к сожалению, не гожусь на это амплуа - импотент с двадцати пяти лет.
Котов нажимал кнопку звонка и приказывал появлявшейся Дусе:
- Принеси ведро помоев и облей эту…
- Фигуру, - услужливо подсказывала Дуся, - сейчас!
- Милейшая Дуся очень исполнительна. Прекрасная работница. Испаряюсь, чтобы не затруднять ее сверх нормы, - вихляясь, пятился к двери Пошел-Вон.
Но Елена Николаевна, увидев однажды, как Пошел-Вон без запинки и поправок диктует машинистке свои ямбы, глядела на него с томной молитвенной сосредоточенностью, с поклонением. Тот снисходительно принимал эту дань, а также за страстно любимое им кофе, которым, добыв от немцев, угощала его Елена Николаевна, изрекал туманные, заумные пророчества по рецепту: четверть от Мережковского, четверть от Андрея Белого и половину от Велемира Хлебникова в целом полная бессмыслица.
Елена Николаевна млела, шепча:
- Какая глубина! Тайна третьей бездны!
Оба были довольны.
Доволен болтовней с Пошел-Воном бывал и Шершуков, перед которым тот выступал в ином репертуаре: рассказывал о советских вельможах местного масштаба абсолютно невероятные анекдоты.
- Вот врет, - грохотал раскатистым смехом Шершуков, - вот врет! Лучше быть не может! Такую пропаганду нужно в ударном порядке пускать!
На редакционных совещаниях, куда Пошел-Вон являлся без приглашения Брянцева, он говорил всегда по-немецки.
- Какие способности! - восклицал на вечерних беседах с Брянцевым доктор Шольте, округляя глаза в размер очков. - Вы знаете, он говорит со мной то с берлинским, то с саксонским, то с баварским акцентами, а иногда даже на ганноверском диалекте. Я, немец, не смог бы сделать этого! Цитирует Канта, Маха, Авенариуса чуть не целыми страницами! Колоссально и вместе с тем ужасно. Этот, быть может, потенциальный гений превратил себя в площадного шута, в паяца. О, русские, мои дорогие русские люди! Сколько в вас талантливости и как дурно вы ее применяете! - с искренним огорчением договаривал он.
ГЛАВА 22
Вечером, в канун Покрова, было тихо, и мягкий, пушистый снег спадал на улицы города, застилая их ровной, ласковой пеленой. Немцы не боялись налетов советской авиации и за затемнением строго не следили. Уличные фонари не горели, но там и сям светились небрежно завешенные окна, бросая на снежную белизну желтоватые блики. Мороза не чувствовалось, но и не таяло. Влажный ночной воздух пахнул свежим снегом.
Перед домиком доктора Дашкевича на снегу мерцали голубые блики. Они падали из окна комнаты Мирочки, с потолка которой спускалась лампа, укутанная тремя сборчатыми волнами голубого тюля.
- Фижмы версальской маркизы, - говорил доктор. Мирочке это нравилось: слова "Версаль" и "маркиза" чаровали ее слух, как романсы Вертинского, пластинки которых неведомыми путями добывал баловавший дочку доктор.
Голубой цвет был ее любимым. Голубым было стеганое одеяло на ее пышной, с периной, постели, украшенной тоже голубым бантом в изголовье. Голубыми были легкие занавески на окнах, а на покрытом голубой же скатертью столике стоял в голубой вазочке букет искусно сделанных голубых бумажных роз.
На украшенном голубыми же салфетками диване сидели, прижавшись друг к другу плечами, двое: сама Мирочка и атлетически сложенный мужчина лет двадцати пяти, с твердыми, как из гранита высеченными, правильными чертами лица.
Его можно было бы назвать не только красивым, но красавцем - каким и считала его Мирочка, если бы не упористый тяжелый взгляд укрытых серой завесой глаз, которым он всегда давил собеседника и тому становилось не по себе.
- Факт, что Плотников убит ударом в грудь ножа или кинжала, подтверждает наши сведения, - негромко говорил гость, постукивая крепкими, сухими пальцами по нежной ладони Мирочки. - Немцы здесь ни при чем. Они или арестовали бы Плотникова или, в случае сопротивления, застрелили бы его. Техник Зуев тоже убит кинжалом но, вероятно, в борьбе: четыре раны, из них смертельна только одна в горло.
- Как это ужасно, Котик, - проворковала, вздохнув, Мирочка, - перерезанное горло, кровь…
- Наша кровь, Мира, советская, комсомольская кровь. Вот что тяжелее всего. Вот что, прежде всего. Но слушай дальше. Если не немцы, то значит сведения о тайной контрреволюционной организации, действующей в городе и в районе, подтверждаются. Возможна и связь городских с невыкорчеванным из станиц кулачьем. Но район тебя не касается. Тебе другое задание.
Мирочка снова вздохнула и кокетливо-покорно склонила головку к плечу Котика.
- Вполне возможно и даже наверняка в этой организации участвуют ваши студенты. Узнай - кто. Одного мы уже знаем.
- Смолину расспрошу. Она и теперь в общежитии помещается. Там еще много студентов.
- Нет, - твердо обрубил Котик, отбросив с колена руку Миры, - Смолина исчерпана мною до конца. Она сама толком ничего не знает. Кроме того, дура, бревно. Тебе нужно пробиться к самой организации. Если удастся, даже вступить в нее.
- Но это трудно, невозможно, Котик, - со слезами в голосе проговорила девушка. - Где она, эта организация? Кто в ней?
- Слушай внимательно, я укажу путь, - с не идущей к нему нежностью погладил руку Миры атлет. - Давай сюда губки и глазки. Вот так, - поцеловал он закинутое лицо девушки, приподнял его в уровень своего и уперся глазами в глаза. - За тобой один ухажер страдает, забыл его фамилию, но ты знаешь: голова круглая, уши торчат, твоего курса…
- Мишка Вакуленко, - брезгливо обронила Мира. - Надоел хуже смерти. Ну, что?
- Не гони его теперь от себя. Наоборот, будь поласковей, дай надежду. Можешь даже и поцеловать его, я не ревнив, но он нас очень интересует. Чуется мне, а моя интуиция, Константина Прилукина, никогда еще не обманывала, она говорит мне - в нем ключ.
- Ах, как мне все это тяжело, мучительно! Я так переживаю!
- Ты комсомолка и, кроме того, имеешь задание, - напирая на каждое слово, говорил Прилукин. - Никаких тяжестей, никаких переживаний у тебя быть не может. Это ошметки мелкобуржуазного сора. Вымети их железной метлой. Ну?
В последнем слове звучала угроза, и Мира ее уловила.
- Конечно, выполню… как смогу… Но мне очень…
- Без слюнявых сантиментов. Ты комсомолка. Не откладывай. Начинай разработку завтра же, - Прилукин взглянул на часы, подсчитал что-то в уме и встал с дивана. - Пока. У меня работа.
- Уже? Ты сегодня совсем чужой, холодный, жесткий…
- Не до нежностей сейчас, Мирок! Момент до крайности напряженный. Растрачивать себя на чувства нельзя ни мне, ни тебе. Но все-таки, - изменил тон Прилукин, - минуту, одну минуту отдать ему можно.
Он обнял девушку, перегнул ее в спине и сверху, с высоты своего богатырского роста впился ей в губы долгим, душащим поцелуем.
- Теперь - все! Пока! Завтра в тот же час стукну в окно.
* * *
Перед домом редакции и типографии блики вышили по снегу целый узор. Бумажные щиты, затемнявшие окна в первом и втором этаже, были прорваны во многих местах, и прорывавшийся сквозь эти дыры свет ложился на снег причудливым разметом.
В комнате доктора Шольте щит был совсем снят. Там, в этот вечерний час, сидели у стола он и Брянцев.
- Вам не случалось, Всеволод Сергеевич, встречать в научной литературе указания на то, что этот Кудеяр был не легендарной, но реальной личностью, находить хотя бы зерно этого цикла сказок и песен? Было бы очень интересно установить это, - продолжал доктор начатый, как всегда, с литературной темы разговор.
- Не помню точно, но, кажется, Соловьев вскользь упоминает о нем. Жил этот Кудеяр в начале семнадцатого века, в Смутное время и при царе Михаиле. Был служилым дворянином Рязанской земли, потом, как тогда многие, стал разбойничать, а под конец жизни принял постриг и схиму. Путь не редкий в тот век. Возможно, что происходил из татар: Кудеяр - Худояр распространенное у них имя, да и много их поселил Иван Грозный на Рязанской украине, границе Дикого Поля. Остальное - плющ легенды.
- Плющ легенды, - повторил за Брянцевым доктор Шольте, - этот плющ говорит часто больше, чем то, почему он вьется. Смотрите, как широко растекся этот ваш Кудеяр: от народной песни к пересказу самой легенды в поэзии и прозе. Но это не всё. Тема её: преступление, искупление его и прощение греха расходится гораздо шире и глубже. Раскольников тот же Кудеяр. Другое его преломление - Митя Карамазов и даже Дубровский.
- О нет, - горячо возразил задетый за живое Брянцев, - Дубровского сюда не припутывайте. Это - мелкота, романтический мститель за личную обиду, русское переложение вашего Моора, только.
- Но Кудеяр тоже мстит этому насильнику, которого убивает, - поднял брови Шольте.
- Если и мстит, то не за себя, а за народ, за его страдания, за "мир". Не WELT, но наш "мир" - люди, общество, что ли. Вернее же, что мести вообще в нем нет.
- Что ж тогда побуждает его?
- Преодоление зла злом. Жертвенность личным грехом, своей душой, ее спасением ради устранения зла, причиняемого другим людям - вот что.
Шольте наморщил свой высокий узковатый лоб и растер морщины подушечками пальцев.
- Это трудно понять. Но если так, то явно противоречит православию, христианству.
- Я не богослов. По христианской догматике, вероятно, так, как вы говорите. Однако, в нас, русских, живет не византийский догматизм, казуистическое христианство, а свое, преломленное в душе народа. Этот народ говорит: "Не согрешишь - не покаешься. Не покаешься, не спасешься".
- Забавная диалектика, - рассмеялся Шольте. - Но нам, немцам, она абсолютно чужда.
- Что ж, вот вам новое подтверждение теории расизма, - засмеялся и Брянцев. - Можете разработать его и опубликовать очень длинную, очень умную и столь же скучную философскую статью.
- Быть может и напишу на эту тему после войны, когда вернусь к своей нормальной работе.
- Тогда и князей и царей наших московских не забудьте. В них тоже Кудеяров дуб был. Ведь бремя власти неразрывно с грехом, по нашему русскому христианскому жизнепониманию. Власть же - не цель, не стремление к личному господству, но служение, служба. Когда в деревне старосту выбирают, так он совсем этому не радуется и не стремится быть выбранным, но "от мирской службы отказу нет", что ж поделать, принимает ее тяготу. Так и с царями было: царствовать - значит служить и грешить, казнить, порой лукавить, лгать. Ответ же перед Богом, прежде всего за свой царский труд, за его выполнение. Иван Грозный это совершенно ясно формулировал. Для своей же собственной, личной души - схима в смертный час.
- Да, да, все это знаю, - кивал доктор Шольте. - Я слушал в Москве "Бориса Годунова" Мусоргского. Он глубоко разрешил эту тему. Но ведь все это - прошлое. А теперь еще жив в русской душе этот Кудеяров дух? Как вы думаете?
Брянцев помолчал, потом тихо, как говорят в пустой церкви, ответил:
- Если и не жив сейчас, то оживет, когда сумма страдания искупит грех. Поэты-интуиты это уже чувствуют. Вы знаете Максимиллиана Волошина?
- Волошин? - напряг брови Шольте. - Нет, не читал, совсем не знаю.
- Ну, так я вам по памяти скажу один отрывок из него.
Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений
Возникнет праведная Русь.
Я за нее одну молюсь
И верю замыслам предвечным:
Ее куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах,
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.
Посыльный из типографии, постучав, всунул в щель приоткрытой двери сверток сырых листов сверстанных полос.
Внизу, в наборной, работа была почти закончена. У покрытого цинковым листом стола курил только что закончивший свою порцию и очень веселый по этому случаю метранпаж, а контрастом ему был старый, похожий на облезлого грифа крючконосый печатник. Он и сидел, как гриф, сгорбив спину и вытянув из собачьего меха воротника длинную, тонкую, жилистую шею с выпирающим кадыком.
- И на глоток не оставил, - простужено сипел он, - хорош дружок.
- Ошибся. Ей-богу, ошибся! - без смущения оправдывался метранпаж. - Не рассчитал глотка, она вся и проскочила. Сам понимаешь…
- А хороша? - уже без обиды деловито спросил гриф.
- Вискато? Много хуже нашей. Даже от шнапса хужее, аптекой воняет. Но ничего, градусы содержит.
В корректорском углу, тоже у стола, близко сдвинувши склоненные головы, тихо, почти шепотом переговаривались Мишка и Броницын.
- Значит, Плотникова ты? Ты сам. - Не договаривая страшного слова, спрашивал Миша.
- Убил? - так же тихо, но спокойно, с некоторой бравадой договорил за него Броницын. - Я! Я один. Без помощи Вьюги. Ударом прямо в сердце. Те оба были техником заняты. Он сопротивлялся, а Плотникова, как столбняк хватил. Стоит передо мной и только глазами моргает.
- А скажи, Гриша, по правде скажи, - обнял друга за плечи Миша, - не страшно было и не совестно, что ли, - с трудом подыскал он подходящее к мысли слово.
- Страшно? Пацанок ты сопливый еще, Мишка. Как же бояться, если уж решил? Решить трудно, боязно.
- Не риска, не наказания, а понимаешь, самого, самого…
- Убийства? Самого акта? - снова договорил за него Броницын. - Нет. Я ведь давно готовил себя к этому. Жил стремлением к нему, - страстно зашептал Броницын.
- Полосы принесли! - крикнул с другого угла наборной метранпаж. - Без переверстки. В самый аккурат врезали! Гуляй теперь, ребята! Эх, - повернулся он к печатнику, - теперь бы еще стопочку! Одну только! В самый раз была бы, да нету ее.
- Обойдешься, - просипел печатник.
- Убийство страшно, когда оно преступление, но когда оно - долг или более того - подвиг, тогда нет. На войне разве есть страх убийства? Наоборот, боятся только, чтобы самого не убили, а угрызений совести ни у кого там нет. Все эти рассказики о каких-то покаянных переживаниях после первого боя только выдумки слюнявых писак, и винтовкито никогда в руках не державших, войну из трактирного окна видевших, - говорил Броницын, аккуратно застегивая пуговицы своего пальто.
- То война. - Накинул на голову свой бушлат Мишка и, нащупывая рукав, совал руку вверх.
- По-мужицки одеваешься, - поучительно заметил ему Броницын, - так только тулуп сверх поддевки мужики натягивают. Учись быть приличным. Там война и здесь тоже война. Даже более ожесточенная, В случае их победы нам пощады не будет. И мы тоже не должны щадить.
- Но ведь свой же он, русский? Кроме того, студент наш… товарищ…
Незаметно вышли на улицу и разом захлебнулись волной свежего снежного воздуха, особенно приятной после свинцовой духоты наборной. Даже приостановились, вдыхая его.
- Нет, и не русский он и не товарищ мне, раз комсомолец. Он враг не только мой, но моей родины, моего Бога, моего мира, - теперь уже во весь голос продолжал свою речь Броницын.
- Сам говоришь - Бога, значит веруешь в Него, а в грехе сознаться не хочешь.
- Греха здесь нет. Наоборот - подвиг, преодоление греха, победа над ним. Знаешь, Мишка, Игнатий Лойола учил…
- Он кто был? Философ, что ли? - перебил Броницына вопросом Миша.