ГЛАВА 24
Брянцев и Миша выехали в Керчь ранним утром на легком военном автомобиле в компании какого-то незнакомого штабного зондер-фюрера. Они заняли заднее сидение, он поместился рядом с шофером.
- Говорят, у немцев переднее место почетнее считается, а по мне заднее лучше, - вытянулся, откинувшись на мягкую спинку Миша. - Здесь есть куда ноги протянуть, а там сиди, как сморчок! К тому же и говорить нам с вами здесь удобнее. Смотрите, в степу весь покровский снег сошел, под зябь пашут и много! Один, два… шесть. Шесть пахарей вижу и все поодиночке. Значит каждый для себя.
- Фельдмаршал фон-Клейст разрешил свободный выход из колхозов с наделением выходящих землей и правом пользования инвентарем МТС, - ответил Брянцев.
- Так и надо. Эти, которые для себя засеют, грудью за немцев встанут, за свое добро!
- Да, инстинкт собственности глубоко в людях сидит, - не в ответ Мишке, но просто вслух высказал свою мысль Брянцев, - пожалуй, так же глубоко, кик инстинкт продолжения рода.
- А, по-моему, никакой биологии здесь не требуется, - сморкнулся за борт машины Мишка, - инстинктов, рефлексов этих. Просто жрать люди хотят - и все тут!
Автомобиль мягко катился по ровной, накатанной, прохваченной заморозком дороге. Просекли расступившуюся команду ремонтных рабочих - молодых девок-колхозниц вперемешку с пожилыми немцами, заштемпелеванными буквами ТОД.
Мишка присвистнул.
- Тю-ю-ю! Вот оно, почему мы скорость почти в сто километров развили - я всё вон на тот циферблат смотрю - дорога-то ремонтируется! Ну, немцы!
- Стратегическая, Миша, не забывайте этого.
- И черт с ней, что стратегическая! Все равно нам останется. А дорожка на все сто!
- Кому это нам?
- Как - кому? - удивился вопросу Брянцева Мишка. - Нам - русским, конечно, народу.
- Значит, по-вашему, немцы освободят нас от коммунистов, а потом, уложив на этом деле миллиончика два своих солдат, домой уйдут?
- За ихние потери платить, конечно, придется, - уверенно проговорил Мишка, - и надо платить. Чтоб по чести, деньгами или чем другим. А уходить им тоже придется. Не уйдут, так попрем.
- Кто попрет? - не скрываясь, смеялся Брянцев.
- Мы, народ. И смеяться тут совсем нечему, - обиделся Мишка.
- Для этого, прежде всего, организация нужна, Миша, - подавил смех Брянцев. - Для организации - ее мозг, руководящий центр, правительство, а для него - люди.
- В самую точку попали, Всеволод Сергеевич. Своя русская власть!
- А для нее - люди, способные оперировать этой властью. Вот их-то и нет, - развел руками Брянцев. - Слушайте, что мне недавно Шольте рассказывал: в начале наступления, захватывая чуть ли не сотнями в день города и районные центры, немцы стали там учреждать местное русское самоуправление.
- Ну, как и у нас: коммунистов в бургомистры сажать! Не так это, не так надо, - сдвинув кепку на лоб, почесал затылок Мишка, - не то, не то.
- Они тогда несколько по-иному действовали, - продолжал, не отвечая ему, Брянцев, - предлагали самому населению выставлять кандидатов на руководящие должности. В ответ - полное молчание. Немцы стали тогда назначать надежных, по их мнению, подходящих, уважаемых людей: профессоров, бывших земских работников, известных населению местных интеллигентов из беспартийных. Вышло совсем плохо. Эти интеллигенты оказывались абсолютно неспособными к живой административной работе, боялись ее, боялись предоставленной им власти или попросту проворовывались. Немцам пришлось волей-неволей продвигать на руководящую работу коммунистов. Людей нет, Мишенька, людей нет! - вздохнул Брянцев.
- Да что вы, Всеволод Сергеевич, сами, словно партийный, рассуждаете! - накинулся на него Мишка. - Будто в России, кроме коммунистов, и людей не осталось! Не нашли - значит, плохо искали. Не там искали.
Машина замедлила ход. Зондерфюрер обернулся и спросил, указывая на работавших вблизи видимой уже станицы людей:
- Это, очевидно, крестьяне-индивидуалы? Я - агроном и меня очень интересует этот вопрос. Откуда у них инвентарь и лошади?
- Командование разрешило этим индивидуалам пользоваться сельскохо-зяйственными орудиями машинно-тракторных станций, а откуда лошади - я сам не знаю. В колхозах их почти не оставалось.
- Позовите, пожалуйста, этого крестьянина и спросите, - попросил немец.
- Эй, дядя! Дедок! - замахал ближнему пахарю рукой Брянцев. - Пойди к нам на минутку.
Пахарь приостановился, посмотрел из-под руки на машину и, торопливо замотал на рычаг плуга вожжи, по-стариковски, в раскорячку побрел к автомобилю, цепляя за комья взмета тяжелыми, облепленными талой землей военными ботинками.
- Себе, дедок, пашешь или на колхоз? - стараясь быть, возможно, веселее и ласковее, спросил Брянцев.
Но старик продолжал понуро, подозрительно смотреть на него. С ответом медлил.
- Ты, дедок, чего такого не думай, - пришел на помощь Брянцеву Мишка, - мы никакое не начальство. Так, из городу по своему делу едем. К немцам, вот, пристебнулись, - подоврал он, - размолу продажного нет? Яичек тоже? Маслица?
- В станице поспрошайте, может, и найдете, - все еще осторожно, точно с опаской ответил пахарь. Потом обмахнул Мишку наметанным глазом и сам спросил: - Якой станицы?
- Полтавской, - с полной готовностью ответил тот, - ну, а живу, где Бог даст, як уси теперь.
- Хороша была станица, богата, - отмяк дед. - Себе, сынок, роду своему пашу. Сын-то у меня в армии.
- Коников где промыслил?
- Коников? Гнедой по жребию с колхоза пришелся.
- А серый? - не унимался Мишка.
- Ладный конек… Большая была станица Полтавская, - потряс головой дед. - Серого Бог послал.
- Приблудился, - успокоительно уточнил Мишка. - Много теперь приблудных. Коровы тоже, - хитрил он.
- У меня такая думка: райисполкомовский он. На весь перед хромал. Заковали неуки, - болтал уже совершенно откровенно дед. - Заковали, потому и бросили. На левую и досель припадает. Ковали тоже называются…
- С кониками у тебя подходяще вышло. Ну, а кому жребий не перепал, те как?
- А вот как, - указал дед рукой на женщину и девочку-подростка, ковырявших землю вилами и лопатой, - вон как управляются.
- Немного таким манером наробишь!
- Много-немного, а вот уж вторую десятину поднимают. Не вру. Первую-то на моих глазах осенью засеяли. Теперь другую подымают. Потому, - свое. Для себя. Вот как! Не вру.
Мишка толкнул локтем в бок Брянцева: видите, мол?
- Так в станице, говоришь, может чего найдем? - довирал для порядка Мишка. - Ну, храни Господь, дедок! Поехали! - щелкнул он по воротнику шофера.
- Ечкина, Ечкина там спросите! В три окна дом на площади! - кричал, стараясь пересилить зафыркавший мотор, совсем подобревший дед. - Ечкина Семена! У него есть!
В станице, куда въехала машина, была расквартирована какая-то крупная военная часть. Солдаты в фельдграу сновали везде. Их было много больше, чем жителей. Автомобиль остановился у штаба на большой, пустынной площади, казавшейся особенно унылой от зиявших темными глазницами окон полуразобранного собора и окружавших его мертвенно-безлистных тополей.
- Здесь мы сделаем короткую остановку, - сказал, выпрыгнув на землю, немецкий офицер. - Я постараюсь достать чего-нибудь горячего на обед.
- Ну, а мы пока ноги разомнем. Искать Ечкина, конечно, не будем, на черта он нам сдался, - выскочил за ним и Мишка. - Богатая, видно, станица была, - обвел он глазами площадь, - смотрите, какие строения! А народу нет.
- По произведенной немцами выборочной переписи коренных казаков в станицах осталось лишь около десяти процентов, - ответил тоже сошедший на землю Брянцев.
- Вот это чесанули Кубань! Какое теперь может быть возрождение казачества?
Словно в ответ на эти слова Мишки из дверей штаба вышел совсем еще молодой красивый казак в новой, сшитой из немецкого сукна черкеске. Его тонкая талия была туго перехвачена наборным ремнем, отчего грудь и бедра казались чрезмерно выпуклыми. На пояске красовался большой кинжал в серебряных ножнах, а из-под газырей торчали остроконечные русские пули. Черного курпея кубанка была плотно надвинута на самые брови, отчего лицо казака казалось тоже чрезмерно нежным, даже женственным.
Казак подошел к Мишке и дружески улыбнулся ему:
- Не признаешь меня, Вакуленко? А я тебя зараз признала.
Мишка даже попятился от удивления.
- Олейникова я. С биологического. В один год с тобой в институт поступали. Признал теперь?
- Вот это так! Ты что ж теперь, в казака переформировалась?
- Сам, что ль, не видишь? - выпрямилась лихо, вскинув голову, девушка в черкеске. - Чем я от казака хужее? Меня с института на курсы связи направили, а я не схотела советской власти служить, утекла к дядьке в Крымскую. У его и отсиделась до немцев, а как немцы пришли - зараз в сотню самоохраны вступила.
- А справу где раздобыла?
- С разных мест. Черкеску немцы пошили, поясок старик один, офицер, пожертвовал, а кинжал свой, дедовский еще. Может и от прадеда. На базу был закопан. Азиатский. Видишь? Клеймотамга, - вытянула наполовину не блесткий, бурый клинок со вчеканенной в него завитой мудреным узором надписью девушка. - Немец мне за него триста марок давал. И теперь купить набивается.
- Ты что ж здесь, при штабе или как?
- Нет, я с нашими в сотне. А сюда только вызвана. Всё генералам меня немецким показывают, - с притворной досадой продолжала девушка, - фотографии с меня сотни две сняли и к ордену теперь представляют, - совсем уже хвастливо добавила она.
- Ну, значит быть тебе генералом. Ты, Олейникова, меньше чем на атаманском звании не мирись! За какой же подвиг тебе орден выходит?
- Под Сухумом восстание было против советской власти. Однако, подавили его. Теперь повстанцы и просто дезики оттуда на нашу сторону тикают. В обход перевала малыми тропками ловчатся, лесами. Так наша сотня для облегчения им за Зеленчук выдвинута.
- В тыл советам? - вступил в разговор Брянцев.
- Там ни фронта, ни тыла нет. Зеленчук-то знаете? Глушь, лес, горы, буераки.
- Обед нам готов! Поторопимся! - кричал с крыльца офицер.
- Ну, всего! - протянул девушке руку Мишка. - Давай пять. Пока! Генералом станешь, - не дашь!
После обеда, усевшись в машину, Мишка долго молчал, потом, отвечая каким-то своим мыслям, твердо сказал Брянцеву;
- Нет. Ошибаетесь вы, Всеволод Сергеевич! И кроме партийных есть у нас люди! Не там немцы их шукают.
ГЛАВА 25
Немецкий офицер остался в станице Крымской. На переправе через пролив задержались и в Керчь попали уже затемно. Лица, к которому надлежало явиться, в маршбефеле указано не было, и Брянцев предпочел ехать не в комендатуру, где в это время, вероятно, был лишь один дежурный, а в магистрат. Там он быстро разузнал домашний адрес бургомистра, добыл провожатого и двинулся прямо к нему.
Дверь поместительного домика на одной из близких к морю улиц после долгого в нее стука отворил высокий седой старик с подстриженными усами и торчком эспаньолки. Вероятно, он уже ложился спать и встревоженный стуком накинул на себя первое, попавшееся под руку: на ногах его шлепали растоптанные, некогда вышитые бисером туфли, на плечах, как гусарский ментик, болтала пустыми рукавами женская зимняя кофта, подбитая вытертым беличьим мехом.
Брянцев отрекомендовался и представил Мишу.
Старик знал о его приезде, да и не мог не знать: о нем оповещали расклеенные по всему городу большие афиши, но к себе, да еще поздним вечером, не ждал. Он беспрестанно извинялся, шаркал ногами, теряя при этом то одну, то другую туфлю, и кланялся то Брянцеву, то Мишке, прижимая руку к сердцу.
- Прошу располагаться, как дома, - сказал он, включая свет, - а меня еще раз извините: исчезаю не больше как на пять минут, - снова шаркнул, потеряв шлепанец, надел его рукой и, пятясь задом, покинул комнату.
Брянцев осмотрелся. Комната была чем-то вроде гостиной или приемной провинциального интеллигента былых времен. Неизменный ковровый турецкий диван у стены, перед ним овальный столик, покрытый вязаною скатертью, а на нем украшенный перламутровыми инкрустациями альбом, подпертый металлическим мольбертиком.
У окон, на скамеечках, горшки с темнолистными фикусами и похожими на пауков рододендронами, на стенах - фотографии солидных бородатых родственников и их супруг с расшитыми веерами, а между ними - цветная репродукция картины Берлина "Остров мертвых".
"Удивительно, как всё это сохранилось", - думал Брянцев, вдыхая исходящий от дивана, от альбома и от фикусов запах минувшего.
- Смотрите, Миша, чудом сохранившийся осколок исчезнувшего быта русской дореволюционной интеллигенции, - сказал он.
Мишка фыркнул носом и внимательно осмотрел большой портрет Карабчевского во фраке, с размашистой подписью в углу.
- И это чудило - тоже осколок?
- Вы о ком? Это портрет Карабчевского, блестящего адвоката и оратора дореволюционного времени.
- Нет, я про нашего хозяина. Он, кажется, кроме "извините" да "простите" и слов других не знает!
- Подождем. Вот он скоро вернется, может быть, и что-нибудь другое услышим.
Ждать пришлось недолго: в дверях появилась, словно выплывшая из них, полненькая, румяная, улыбающаяся старушка в шелковом платье цвета "фрез экразе", с юбкой до пят, а за ней вступил в комнату, именно вступил, а не вошел сам бургомистр в полностью преображенном виде. Теперь он не гнулся и не кланялся, но осанисто выступал, одетый в черную слежавшуюся визитку на одной агатовой пуговице, золотистый атласный жилет и галстух с широкими серебряными и черными полосами. Строгий стиль дореволюционного времени нарушала лишь мягкая серенькая рубашка, явно москвошвеевского производства.
- Залесский, бургомистр города Керчи, - отрекомендовался он, снова пожимая руку Брянцева, а потом с широким жестом: - Моя жена, Анна Ефимовна!
Старушка несколько застенчиво, но вместе с тем приветливо и ласково протянула руку Брянцеву, а потом уже, совсем ласково, с доброй старческой улыбкой всеми морщинками лица - Мишке.
Брянцев поцеловал ее руку, а Мишка неловко пожал, боясь сделать больно. Попытался даже расшаркаться, но вышло хуже, чем у бургомистра - намокшая подметка отстала.
Брянцев извинился за поздний визит.
- Зачем же извиняться? Ведь вы с дороги, - промурлыкала старушка, - никакого беспокойства нет. Я поздно ложусь. Это вот Петр Степанович рано заваливается, работы у него теперь очень много, немцы такие требовательные, пунктуальные, - Петр Степанович выразительно кашлянул в подтверждение. - Сейчас ужин подадут, - продолжала мурлыкать его супруга, - а пока поужинаете, и постельки вам будут готовы. Баиньки-то ведь, наверное, хочется? - обласкала она Мишку глазами.
Мишка в ответ тоже кашлянул, но не внушительно, как Петр Степанович, а смущенно, так смущенно, что кашель получился похожим на пробу голоса молодым петухом.
- Пожалуйте к столу, - пригласила хозяйка и открыла дверь, за которой слышался звон падающих на стол ножей и вилок.
- Тише, тише, Маруся, - сказала она вполголоса торопливо накрывавшей стол девушке, - не надо спешить. А чашки для кофе на маленький стол поставьте, потом их подайте. Садитесь, кто где хочет, дорогие гости! Мы-то уже поужинали.
Столовая была под стать приемной: солидный орехового дерева буфет и такой же сервант с причитающимся ему по званию самоваром - имитацией под матовое серебро "фраже" с русским богатырем над краном, тяжелые стулья с высокими прямыми спинками и узорная полотняная скатерть, явно "от царского времени". На столе сервизные тарелки, тарелочки, вилки, вилочки большие и маленькие, такие же ножи, а на блюдах горка свежих яиц, холодная курица, масло в стеклянной масленке с такой же "фраже" крышкой.
- Как вам удалось сохранить всё это? - спросил, глотая голодную слюну, Брянцев.
- До революции неоднократно выступал, как защитник, на политических процессах. Я сам ведь правый эсер по убеждениям. Им был и им остался. При перевороте некоторые мои подзащитные пришли к власти. Это, конечно, сыграло свою роль, хотя пройти тюремный стаж все же пришлось, - с горделивым жестом добавил Петр Степанович, - восемь дней просидел в чека после разгрома Врангеля!
Между ног вносившей поднос с кофейником девушки, чуть не сбив ее, в столовую ворвался рыжий породистый сеттер, метнулся к хозяину, лизнул ему руку, а потом стал деловито обнюхивать брюки Брянцева.
Любивший собак Брянцев погладил его по волнистой, блестящей шерсти, взял одно из длинных, шлепавших по шее ушей и взвесил его на руке.
- Прекрасный ирландец! Ладный и рубашка нарядная, - почесал он за ухом собаку, - а как в работе? Не горячится? Стойку держит? Ирландцы всегда слишком нервны.
- Так вы тоже нашего полка? - обрадовался хозяин. - Теперь нет, успокоился, а по первому полю часто срывал стойку. Но ведь по себе-то как хорош? Правда? От вывозных родителей, медалирован. Я ведь кинолог, бессменный председатель жюри всех выставок при всех государственных режимах, - элегантно пошутил бывший адвокат, - специалист вне политики. Даже консультантом "Динамо" состоял по секции охоты и собаководства. В советские годы это благородное искусство, конечно, пало, как и все прочие. Но здешним воротилам собачек я все-таки подобрал, таких, что одно загляденье! В "Динамо" даже стаю гончих завел, костромичей. У бывшего псаря великого князя Николая Николаевича породу добыл. Да-с, - хлопнул он себя по коленке. - Теперь немцы за эту стайку обеими руками схватились и куда-то в Баварию увезли. Я же это и устроил! Ведь надо спасать породу! Надо-с! - вдохновенно закончил он.
За ужином говорил, пожалуй, только Залесский. Не говорил, а ораторствовал, уверенно округляя каждую фразу и порой прерывая плавную речь эффектными паузами. Проголодавшиеся Брянцев и Мишка молчали и ели. Всё поданное на стол было очень вкусно и становилось еще вкуснее, когда старушка накладывала гостям своими пухленькими, в подушечках, ручками.
- Кушайте, кушайте, вы с дороги, - беспрерывно повторяла она. Мишка сначала дичился, стеснялся принимать повторные порции, но, увидев, что Брянцев берет их безо всякого смущения, и сам развернулся во всю ширь аппетита двадцатилетнего здорового парня. После каждой тарелки он добрел и теперь сам ласково, по-сыновьи, улыбался старушке.
- Да что вы, что вы, - я сыт по горло, не надо! Но та не слушала его и подкладывала, а он снова съедал.
Залесский говорил только о себе. Между первой и второй рюмками настоянной на мандариновых корках водке - рюмками, а не стопками, как привыкли пить водку в советское время. Брянцев успел прослушать детально изложенную повесть о юношеских томлениях и борениях университетских лет своего хозяина, о терзании его, как передового интеллигента "проклятыми вопросами"; между второй и третьей Залесский поведал о своих первых успехах на поприще адвокатуры, о блестящей будущности, предсказанной патроном Карабчевским своему талантливому помощнику. Но судьба, "Эдипов рок", обрушила на восходящее светило страшный удар; петербургские туманы и напряженная работа отозвались туберкулезом. Пришлось перекочевывать на благодатный юг, в провинцию, где Залесский сделал, конечно, все, что мог, но поле деятельности было слишком узко…