Все попытки Брянцева перевести разговор на иные, более интересовавшие его темы терпели полноте поражение. На Кавказе ходили слухи об острой нехватке продовольствия в оккупированном на год раньше Крыму, даже о голоде в некоторых его городах. В хлебородные районы Кубани валили из Крыма мешочники. Брянцев пытался расспросить Залесского о снабжении города. Тот отвечал скромно горделивым жестом, округло обводя раскрытой ладонью густо уставленный яствами стол.
- Продовольственный вопрос? Как видите, особенно не голодаем, - отвечал он и тут же начинал целую серию анекдотических рассказов о восхищении обедавших и ужинавших у него высших немецких офицеров крымскими специальностями; лелля-кебабом, вяленой на солнце кефалью, чебуреками.
Из-за них даже приходится повара-татарина держать - скромно жаловался он на немецких гостей Брянцеву, - удалось разыскать старика, служившего до революции в "Европейской". Помните ее? В Севастополе? Там неплохо кормили. Теперь вот пригрел старика и он безмерно счастлив вернуться к своей работе. Но хлопотно! - трагически сжимал он ладонями седые виски. - Война - страшное дело, особенно современная, тотальная…
Когда по окончании ужина ласковая хозяйка провела гостей к приготовленным им постелям и удалилась с тихими словами - "Спите спокойно, Христос с вами!" - Брянцев быстро разделся и с наслаждением вытянулся под свежими, даже похрустывавшими крахмалом, простынями.
Мишка медлил. Он внимательно осмотрел подушки и всю постель, потом так же внимательно свою заношенную рубашку и кальсоны, покачал головой и выключил свет.
- Всеволод Сергеевич, - послышался в темноте его голос, - это как надо считать: буржуазия или интеллигенция?
- Вы о нашем хозяине? Какой же он буржуй в прошлом? Самый настоящий, чистопородный трудовой интеллигент, к тому же из каких считали передовыми.
Мишка в ответ только хмыкнул носом.
- Всеволод Сергеевич, - после паузы снова послышался его голос, - а, по-моему, не интеллигент он, а просто - шкурник, рвач, паразит…
- Тише, Миша, они могут нас услышать.
- И черт с ними, пускай слушают. Впрочем, старушку обижать жалко, она, как родная бабка. Я тихо вам скажу, знаете, пожалуй, правильно вышло, что революция большинство этой старой интеллигенции истребила. Сор она, мусор, балласт.
- Ну, это вопрос объемистый, Миша! Давайте его завтра решать, а сейчас лучше всего спать, - лениво отозвался уже засыпавший Брянцев.
- Я только еще два слова, - заторопился Мишка. - Скажите, Всеволод Сергеевич, как на ночь молиться надо?
- Что это вас вдруг молитвы заинтересовали? - даже очнулся от охватившей его дремоты удивленный этим вопросом Брянцев. - По-разному, Миша, молятся. Одни составленными уже раньше молитвами, как в церкви учат. Только я этих молитв не помню, а можно, как Лев Толстой: припомнить за день что хорошего и что плохого сделал, продумать, прочувствовать это.
- Так правильнее. Подвести итог и взглянуть самокритически. Ну, спите! Не буду к вам больше приставать. Это я так. Потому что иной раз хочется как-то помолиться. Спокойной вам ночи!
Оба задышали ровно и спокойно. Потом кровать Мишки заскрипела.
- А он, наверное, сексотом при советах был. Все правозаступники подписку в НКВД давали, - сам себе, но вслух пробормотал Мишка.
Брянцев не отвечал. Он уже спал.
ГЛАВА 26
На следующий день Брянцев проснулся свежим и бодрым, каким давно уже себя не чувствовал. Прогулка на автомобиле, сытный ужин и сон на эластично пружинившей кровати, на какой он уже давно не спал, сделали свое дело. Он тщательно, не спеша, выбрился, физически радуясь горячей мыльной пене на щеках, потом долго плескался в принесенной девушкой холодной воде и теперь, стоя перед большим стенным зеркалом, пытался элегантно завязать потрепанный, скрутившийся в жгут галстук. Это ему не удавалось: то закрутка попадала на лицевую сторону узла, то какое-то рыжее пятно оказывалось на самом видном месте.
"Неважный вид для лектора, к тому же в незнакомой, чужой аудитории", - подумал он, осмотрев свой потертый пиджак и брюки, не удержавшие стоившей стольких трудов Ольгунке складки.
- А, в общем сойдет! Время военное, - решил он вслух.
- Вы это про что, Всеволод Сергеевич? - спросил еще лежавший на своем диване Мишка.
- Да вот галстуком своим недоволен. И вообще вид у меня не того. Не лекторский, - ответил Брянцев.
- Почему? У вас все в порядке, - осмотрел его приподнявшийся на локте Мишка. - Мое дело много хужее. А знаете, Всеволод Сергеевич, - я только теперь вот, при немцах уже, увидел, какие мы все сиромахи. Нет, что там ни говорите, а каждому хочется по-буржуйски жить, и никаких в этом пережитков нет, - потянулся он на диване так, что кости хрустнули, подпрыгнул на нем, распростершись всем телом, и поворочался на упругих пружинах. - Хорошо! Я в первый раз на такой койке спал. В моей хатенке, видели, какой топчан? А дома того хуже было - прямо на полу, вповалку.
За утренним кофе, таким же вкусным и с такой же обильной закуской, как ужин, Залесский планировал предстоящий день.
- Машину я заказал к десяти, уважаемый профессор.
Ученое звание, видимо, импонировало керченскому бургомистру, и он упорно величал им гостя, несмотря на то, что Брянцев уже несколько раз поправил его, пояснив, что он только доцент.
- Сначала, конечно, вы поедете в комендатуру представиться или явиться, как говорят в военном мире, а потом шофер доставит вас прямо ко мне. Я уже справлюсь с неотложными делами к этому времени, и мы двинемся на гору Митридата. Надо признаться, что советские археологи там кое-что сделали, хотя бы расчистили подземный храм Цереры и вообще раскопали. Потом, милости просим, ко мне пообедать, отдохнуть, и вечером, к шести часам - в городской театр. Запаздывать не будем. У немцев это не принято. Пунктуальность доведена до секунд. Да-с, это не наша русская распояска! - щелкнул он по столу суставами пальцев. - А пока разрешите откланяться и просить вас чувствовать себя, как дома. Мне пора! Пунктуальность прежде всего, - повторил, подняв палец вверх и погрозив им кому-то, Залесский.
День так и потек по намеченному руслу. В комендатуре Брянцев сказал несколько официальных фраз и тотчас же откланялся, торопясь на гору Митридата, раскопки которой его очень интересовали. Осматривая их, он пытался восстановить в своем представлении всю картину жизни большого эллинистического города, но Залесский не давал ему сосредоточиться. Он целиком влег в роль ученого гида, сыпал ссылками на Плутарха, Тита Ливия и других классиков, не совсем кстати продекламировал даже несколько строк Овидия полатыни. Говорил, конечно, плавно, округло, слушая сам себя и любуясь своей речью.
Мишка внимательно его слушал. Так же внимательно присматривался к указанным им фрагментам, но по его лицу было видно, что он не удовлетворен объяснениями. В подземном храме Цереры студент быстро осмотрел хорошо сохранившиеся фрески, потом поскреб ногтем стену.
- Всеволод Сергеевич, - обратился он к Брянцеву, - а что эти древнеримские греки цемент умели производить? Смотрите, это не известка, - растер он меж пальцами кусочек древней штукатурки.
- А Бог их знает, Миша, думаю, что чем-нибудь похожим на цемент пользовались. Ведь эти своды выдержали тысячелетия и, смотрите, как хорошо сохранились.
- Как же это вы древнюю историю основательно прорабатывали, а такого важного факта не узнали? - упрекнул Миша Брянцева.
- Плохо нас учили, - снисходительно улыбнулся в ответ тот. - Вы правы, Миша. Плохо. Зубрили латинскую грамматику, хронологию, войны, а того, как жили тогда люди - не узнали.
- Прошу меня извинить, уважаемый профессор, но я возражаю, - вступился Залесский и посыпал, как из мешка, анекдотами о римских императорах и императрицах.
Время до шести вечера прошло незаметно.
- А я всё-таки побаиваюсь выступать перед таким большим собранием, да еще в городском театре, - признался Брянцеву Миша, упорно выскребавший щеткой заношенный до зеркального глянца воротник своего пиджака. - Вдруг глупость какую-нибудь отворочу или того хуже - растеряюсь. Смеяться будут.
- Не робейте. Главное старайтесь говорить не по-книжному и не так, как в газетах пишут, а попросту, от себя, от сердца.
- Вот это и трудно - от сердца. Я ведь сам не знаю, что у меня в нем, то есть на нем, на сердце.
- Когда заговорите, воодушевитесь, оно само вам подскажет.
- Хорошо бы.
Театр был переполнен. Стояли в проходах, в "яме" оркестра. Два первые ряда кресел сплошь занимали немцы, среди которых смотревший из-за кулисы Брянцев увидел какого-то, окруженного особым почётом, далеко еще не старого генерала.
- Командующий германским флотом в Черном море, - шепнул ему Залесский. - Он у меня ужинал на прошлой неделе. Глубоко интеллигентный человек и даже понимает по-русски.
Брянцев не волновался. Бегло окинув наметанным глазом аудиторию, он разом установил преобладание в ней интеллигенции - служащих, по советской номенклатуре, в партере и ложах. Рассмотреть верхние ярусы он не смог, но, судя по доносившемуся оттуда гулу не сдерживаемых голосов, их заполняла рабочая молодежь.
Залесский, одетый теперь в уже отглаженную визитку и крахмальное белье моды 1914 года, в изысканной и даже высокопарной форме отрекомендовал Брянцева и с поклоном уступил ему место на переносной трибуне, по перилам которой еще висели клочья наскоро оборванного красного кумача.
Брянцев говорил спокойно, ясно, уверенно, но без пафоса и без подъема. Он не притягивал и не подтасовывал фактов, но четко проводил тенденцию добрососедской близости двух великих народов, освещал взаимные выгоды их сближения в прошлом и будущем. Но возбуждения, какое приходило к нему иногда при близкой его душе теме, теперь не было. Его мозг действовал точно, но сердце молчало.
Аудитория слушала его внимательно и наградила в меру громкими, вежливыми аплодисментами. Адмирал, а вслед за ним вереница ставших в порядке чинов офицеров, поднялись на сцену. Пожимали руку, благодарили. То и дело вспыхивал магний и щелкали фотоаппараты.
"Мавр сделал свое дело, мавр может уходить", с облегчением подумал Брянцев, пожав руку последнего в шеренге зондерфюрера. Но уйти не пришлось. Высокий как жердь, болезненно-худой, полковник пригласил его на ужин в свое собрание.
Доклад Мишки начался чуть не с провала.
- Господа, - начал он с непривычного обращения, споткнулся на нем, густо до жара в щеках покраснел и замолчал.
- Что? Разом на господах обсекся? - громко, с явной насмешкой, крикнул кто-то с верхнего яруса.
- Нет, не обсекся! - запальчиво выкликнул Мишка в ответ. - Вот слушайте …
Неуверенности в себе, застенчивости, смущения - как не бывало. Их разом прогнала выброшенная из полумрака галерки злобная, насмешливая реплика, в которой Мишка почувствовал голос врага.
Он начал рассказывать о первых днях после ухода советских войск, о разгромах продовольственных складов и магазинов изголодавшимися людьми, о "пиршествах" в студенческом общежитии. Рассказал о семейном студенте-колхознике Косине, поволокшем на себе в село груз гвоздей за сорок километров, о дышавшем мстительной ненавистью Броницыне, о его трагической смерти… И странно: плавный, логически безупречный доклад Брянцева слушали только с вежливым молчанием, а сбивчивую, нередко прерывающуюся речь Мишки жадно воспринимали всем затаившим дыхание залом. Даже не понимавшие его слов немецкие офицеры внимательно прислушивались к ним, стараясь угадать их значение на возбужденном, пылающем румянцем лице докладчика.
Имен Мишка не называл, но сказал несколько слов об участии студентов в подпольной антисоветской организации. Сказал, - и осекся, прикусил язык на полуслове. Ведь немцы слушают.
Потом резко перешел на характеристику другой, советской группы студентов - к Плотникову, Смолиной, вспомнил о Мирочке и снова осекся. А она кто? С кем она?
- Ну, а конечный твой вывод, бывший товарищ? - снова раздался тот же смелый, насмешливый голос. - Значит, наша советская молодежь к немцам лицом, а к советской родине задом оборотилась? Так, что ли, выходит?
Мишка ясно почувствовал, как что-то закрутилось, завихрилось не только в его мозгу, но во всем теле. Он с нечеловеческим напряжением искал нужной для ответа формулы, нужной фразы, нужных слов… Искал и не находил их. И вдруг с неожиданной для самого себя силой, словно подброшенный какой-то внутренней пружиной, крикнул невидимому врагу:
- Нет ее, этой твоей советской молодежи! Совсем ее нет! Одна пропаганда! Одно очковтирательство! Жить мы хотим - вот какой мой конечный вывод! Жить! Бороться за себя, за народ свой, за Россию - вот что!
Зал грохнул аплодисментами. С верхнего яруса донеслись какие-то выкрики не то сочувствия и одобрения, не то протеста, а может быть и те и другие. Понимавший по-русски немецкий адмирал, мерно рубя указательным пальцем сверху вниз, многозначительно говорил что-то сидевшему рядом худому полковнику, указывая на Мишку.
- Рискованный финал выступления, - шепнул Брянцеву Залесский, ваш молодой друг слишком горяч и еще неопытен. Но талантлив, с темпераментом. Карабчевский оценил бы это, но рискованно, рискованно.
Однако опасения бургомистра не оправдались. Брянцев еще обменивался незначительными фразами с подходившими и представлявшимися ему русскими слушателями - керченской интеллигенцией, когда появился присланный тощим полковником офицер.
- Если вы уже закончили, то разрешите сопровождать вас в наше солдатское пристанище, господин профессор, - поклонился он, щелкнув каблуками. - А вам молодой друг? Где он? - оглянулся по сторонам офицер. - Полковник приказал обязательно привести и его. Высказанное им очень понравилось адмиралу.
Но Мишки не было. Напрасно Залесский посылал всех, кого только мог, искать его по всему опустевшему театру. Ни в полутемном фойе, ни в зале, ни даже в уборной его не нашли.
Как в воду канул!
ГЛАВА 27
Стол, уже накрытый, в офицерском собрании был полной противоположностью столу Залесского. Там - обилие всевозможных кушаний и закусок, но только один маленький графинчик золотистой, настоянной на померанце, водки. Здесь - длинный ряд всевозможных бутылок, с явным преобладанием, как разом заметил Брянцев, хорошего французского коньяка. И только две скромные тарелки с тонко нарезанными ломтиками серого солдатского хлеба и разложенными на них такими же тощими кружками светлой ливерной колбасы.
В большой комнате, служившей прежде для пленарных заседаний городского комитета партии, стоял сохранившийся с тех времен стол в форме буквы "П" и те же обитые дерматином кресла и стулья. Все остальное было уже немецким: большой олеографический портрет Гитлера между скрещенных древками знамен, на других стенах - фотографии павших в боях офицеров и солдат над зелеными веточками лавра, прибитыми под ними, столик с немецкими газетами. Все в полном порядке, все прибрано, обметено, вычищено до лоска.
"Ни одного лозунга, ни одного плаката!" - удивлялся Брянцев.
Тощий полковник встретил его у дверей и повел под руку к месту рядом с собой во главе стола. Все офицеры - их было человек двадцать - тотчас же, строго по чинам, стали у спинок стульев. Полковник сел, за ним опустились на кресла капитаны, после них лесенкой лейтенанты и, наконец, заняли свои места младшие зондерфюреры. Полковник налил себе рюмку коньяку и в том же стройном, последовательном порядке бутылки стали опускать свои горлышки. Полковник поклонился Брянцеву и выпил - двадцать голов опустились и двадцать рюмок опрокинулись в рты капитанов и лейтенантов.
"А скучно, вероятно, так жить", подумал Брянцев, вспомнив веселую сутолоку ужинов в русских офицерских собраниях, корнетские шутки вполголоса, приказ-разрешение командира полка быть без чинов… "Все какие-то деревянные, словно не люди, а заводные солдатики. Но в этом-то, вероятно, и сила их армии".
Болезненного полковника ужин явно тяготил. Он пил рюмку за рюмкой, но его обтянутое сухой кожей лицо оживилось, лишь, когда Брянцев сказал что-то вскользь о том, что и он был офицером, участвовал в первой войне. Тогда тусклые глаза старика заблестели, и на его блеклых щеках проступило что-то вроде румянца.
- Вы были на перевале Горлица? В конце 1915 года? - переспросил он Брянцева. - Я тоже был там тогда в корпусе генерала фон Макензена. Быть может, мы сражались даже друг против друга? А теперь мы идем с вами к одной цели, плечом к плечу. Жизнь изменчива, не так ли? Позвать музыкантов! - громко приказал он адъютанту.
"Неужели у них здесь даже оркестр есть? - удивился Брянцев. - До сих пор я не видел ни одного в немецкой армии".
Но вернувшийся адъютант привел только двух солдат: одного пожилого, с большой многорядной гармонией, другого молодого - с маленькой, визгливой.
"Начнут, конечно, с нацистского гимна", подумал Брянцев. Но вместо надменных, кичливых аккордов нацистской песни раздалась незатейливая, веселая мелодия хорошо памятного Брянцеву марша.
- Это "Старый егерский"? - обернулся он к полковнику. - Мы знаем его, он был очень распространен в русской армии.
- В военных маршах и песнях выражается дух солдата, - кивнул головою тот. - У нас также играли русские марши, например, из какого-то балета Глинки. Мы называли его "Лошадки". Немцы любят музыку и понимают ее язык. Я тоже отдал ей много часов моей молодости. Потом они сыграют одну пьесу специально для вас, как для русского офицера.
Полковник кивком подозвал адъютанта и что-то тихо приказал ему. Тот, не прерывая музыки, зашептал на ухо старшему гармонисту. В ответ - кивок головы.
Маленькая гармошка задорно отсвистала последнюю руладу марша. Старший музыкант растянул меха своего огромного инструмента, младший смотрел на него с немым вопросом.
- Боже, Царя храни… - торжественно запели величавый мотив басы большой гармонии.
Первым порывом пораженного Брянцева было стремление встать, но он подавил его… Фальшиво будет и даже смешно.
Сильный державный царствуй на славу, - все шире и шире разливались могучие волны звука, и захваченный ими, унесенный их половодьем Брянцев не заметил, что сидевший с ним рядом полковник встал. Сквозь набежавший на его глаза туман он увидел лишь встававших вслед за ним офицеров и тогда вытянулся сам и замер.
- Царствуй на страх врагам.
За стеной грохнуло, и осколки оконных стекол посыпались в комнату. Несколько офицеров вскочили из-за стола, но остальные, взглянув на стоявшего неподвижно полковника, остались на местах. Старый гармонист продолжал спокойно и уверенно перебирать клавиши, растягивал и сжимал мехи своего инструмента. Молодой сбился с мотива и замолк.
Донесся гул еще одного разрыва, уже откуда-то издалека, и ему ответили несколько таких же далеких хлопков.
- Проказы мальчишек, - устало сказал Брянцеву опустившийся при последней ноте гимна на свой стул полковник. - Советские авиаторы иногда навещают нас по ночам. Мы не держим здесь значительной воздушной охраны. Нет смысла. Авиация врага слишком слаба, чтобы создать реальную угрозу.
- Сброшено две бомбы малого калибра, - доложил вернувшийся от телефона офицер. - Одна упала на соседнем дворе.