- Проказы мальчишек, - повторил полковник. Потом медленно допил свою рюмку и, почти прикрыв глаза тонкими желтыми веками, не оборачиваясь к Брянцеву, устало проговорил:
- Я думаю, что если бы этот гимн звучал бы теперь на вашей родине, то мы не слышали бы только что раздавшихся разрывов бомб. Две колоссальных войны, крушение двух крупнейших империй и, что еще важнее, двух сложившихся веками политических идеологий - это слишком много для одной человеческой жизни. Слишком много. Но я рад, что прослушал этот русский национальный гимн вместе с вами, с русским офицером, - добавил он, вставая и пожимая руку Брянцеву. - Очень рад. Уже время, господа, - повернулся он к офицерам, - доброй ночи.
Офицеры снова, как по команде, вскочили.
ГЛАВА 28
Вернувшись в дом бургомистра, Брянцев и там не нашел Мишки. Супруги Залесские не ложились, ожидая его за накрытым к ужину столом, но Брянцев отказался и ушел, уклонившись от разговоров, в отведенную ему комнату.
Спать не хотелось. Давно не слышанные им звуки русского гимна возбудили хаос дремавших или приглушенных в его душе чувств. Он пытался разобраться в этом хаосе, "налепить этикетки и расставить по полочкам", как говорила знавшая его эту черту Ольгунка, но не мог.
"Русский национальный гимн на немецкой гармошке, в немецком офицерском собрании. Разрывы русских бомб, сброшенных русским летчиком на русский город? Даже не парадокс, а просто нагромождение нелепостей. Две России? Два враждующих между собою русских народа? Бред! Часть не может стать целым, как и целое - частью самого себя. Бессмыслица! Психостения истории. Да где же, наконец, она, эта Россия, черт ее дери? Или вообще Existe-elle, la Russia, как выкликал в предсмертной тоске Степан Трофимович Верховенский? Так, что ли?"
Брянцев походил по комнате, выкурил одна за другой три сигареты, разделся, лег в постель, но не выключил света, словно темнота была ему страшна.
За дверью послышался шум, и в комнату, стараясь ступать потише, боком протиснулся Мишка.
- Не спите еще? И бургомистр не ложился. Вот хорошо. А я боялся, что стучать в дверь придется, и весь дом взбудоражу.
- Где вы пропадали? Мы вас по всему театру искали, - накинулся на Мишку Брянцев.
- Бургомистр говорил мне. Да, понимаете, такое дело получилось: сам не знаю как, - смущенно оправдывался студент, - меня прямо после доклада, с трибуны, наши ребята с собой к ним потащили…
- Какие еще "наши ребята"? Откуда они взялись? И куда это "к себе" вас потащили? - строго допрашивал Брянцев.
- Наши… Ну, значит, русские, свои ребята, хотя и в немецком обмундировании. А куда "к себе" - этого я и сам не знаю, - развел руками Мишка и плюхнулся на свой диван, так что пружины запели гитарами.
- Ну, от вас, очевидно, сегодня толку не добиться. Давайте спать.
- Почему это? Пьян я, что ли? - обиделся Мишка. - Очень даже можно толку добиться. Сейчас я вам все по порядку расскажу. Только отдышусь вот, а то уж очень торопился.
Значит, так. Подходят ко мне русские ребята, человека четыре, в немецкой форме, и прямо говорят: "Едем сейчас к нам, поговорить с тобой надо", хватают под руки и ведут.
- А вы даже и кто они не спросили?
- Какие там могли быть вопросы! Толкучка-то какая была? Я вам сказаться хотел, но вас так окружили, что и не пробиться. Ну, приехал я к ним на машине.
- Куда это "к ним"?
- Ну, в их часть, значит … Какая-то особенная, вроде разведки в тылах … Все в ней русские, даже командира Петром Ивановичем зовут, хотя он немец. Наши это, только с той стороны: из Германии, из Болгарии тоже.
- Эмигранты гражданской войны?
- Нет, эмигранты - старики, а эти молодые. Я их спросил: кто они? Отвечают: русские люди и смеются. Очень хорошие, совсем свои ребята.
- О чем же вы с ними говорили? - продолжал вопросы сам заинтересовавшийся этой встречей Брянцев.
- О многом, Всеволод Сергеевич, очень о многом. И вообще об России, и про наших студентов рассказывал, и про колхозы … Про все… Они, Всеволод Сергеевич, в некоторых случаях лучше нас разбираются и главное, вот … это вот… - запнулся Мишка и, не находя нужного слова, вертел растопыренными пятернями. - Душа в них наша русская чувствуется, вот что.
- Партия это, что ли, какая-то эмигрантская?
- Может быть и партия, - согласился Мишка. - Мы все торопились с разговором. Времени мало, я запоздать боялся. Одно могу вам сказать: такие люди нам очень нужны!
- Из чего это вы так быстро могли заключить? Раздевшийся во время разговора Мишка лет на диван, укрылся одеялом и отвечал уже спокойнее, не волнуясь.
- Вот из чего. Мы в темноте, пожалуй, что даже в тюрьме жили, а они на воле. Значит, и знают больше нас. Мы, вот, молодежь, один марксизм только долбили, а они и критику его. Ясно? Очень нужны нам такие люди.
- Ну, этого еще мало, - возразил Брянцев. - Критику марксизма те же нацисты еще глубже штудируют, а нужны они нам в России? Как думаете, Миша?
- Пока что и они нужны. А там дальше посмотрим.
- Да вы-то сами можете точно разграничить, кто нужен России, кто не нужен? Я вот не могу, - сознался откровенно Брянцев и сел на своей кровати.
- А я вот могу, - тоже выскочил из-под одеяла Мишка. - Я русского человека нюхом чувствую. Вы вот, к примеру, нужны, а хозяин наш, бургомистр, не нужен, хотя вы и одного с ним поколения.
- Ишь, провидец какой! - усмехнулся Брянцев. - Одним росчерком пера дипломы на звание полноценного русского человека выдает … А ну, давайте пошире мозгами раскинем, переоценим, согласно вашего чутья, имеющиеся в русском национальном арсенале образцы.
- Кто это?
- А так, - увлекся сам своей выдумкой Брянцев, - я буду называть вам наиболее яркие типы из числа показанных в русской литературе. Хотя бы по курсу девятнадцатого века. А вы отвечайте на каждого: нужен он или не нужен. Это будет интересно. Начинаю: Чацкий?
- Бузотер! На какого он черта нужен?
- Вот так здорово! - даже ноги спустил с кровати от удивления Брянцев. - Российская критика прогрессивного и гуманного девятнадцатого века мильон терзаний в нем насчитала, а представитель молодежи зари коммунистической эры в бузотёры его же ахнул!
- Куда кроме? Судите сами, Всеволод Сергеевич: приперся этот Чацкий с утра на чужую квартиру и до позднего вечера спокою никому не давал. Со всеми переругался … Как же не бузотер? Вечером на собрании наскандалил … Домой уходить не хочет … Добро бы еще пьян был, а то трезвый. Конечно, буза и ничего кроме.
- Так, по-вашему, Молчалин со Скалозубом лучше?
- Лучше там или не лучше, это дело десятое, а полезней - это факт. Чем Скалозуб плох? Орденоносец, боевой командир, дело свое знает - значит, соответствует назначению. Молчалин тоже все учреждение на себе тащит при ни к черту не годном заве. Плохо, что ли?
- Ладно, спорить не будем. Идем дальше. Онегин с Печориным?
- Нашли тоже о ком спрашивать! Я лучше сам вас сначала спрошу: вот чем бы Онегин сейчас жил? Служить ему пришлось бы, конечно, в каком-нибудь учреждении. Что бы он в нем, кроме входящих и исходящих, мог бы вести?
Брянцеву так живо представилась изящная фигура Онегина, склоненная над затрепанной тетрадью входящих-исходящих, что он с искренним смехом повалился на подушки.
- Чего вы смеетесь? Правда ведь? Куда? Ни на черта он не годен. Даже по своей любовной специальности и то дров наломал: прохлопал Татьяну. Печорин же того хужее. Скажите, пожалуйста, "возможности для применения своих сил не нашел", как вы сами нам говорили. Это в Россиито? А почему Ломоносов нашел, почему Суворов нашел, да и тот же Максим Максимыч тоже нашел? Вот этого Максима Максимыча я очень уважаю. Таких нам надо. А Печорина с другим паразитом, Вольтовым, в концлагерь хотя бы на годешник поместить следовало: там они б нашли свою точку.
Брянцев перестал смеяться. Страстные, возбужденные слова Мишки открывали перед ним совершенно новую, не известную ему сторону мышления молодежи. В стенах института никто так прямо и резко не высказывался. Изредка в вопросах студентов может быть, и слышались созвучные ноты, но не прямо, а в обход, обиняком, и Брянцев приписывал их марксистскому воспитанию. Здесь же было совсем другое: вместе с отталкиванием именно от этого марксистского воспитания Мишка отталкивался разом и от того, что даже марксисты ценили в русском прошлом.
"Вот оно что, думал Брянцев, а ведь даже и со мной они скрытничали, молчали, хотя, безусловно, доверяли мне. Впрочем, может быть и иначе: тогда сами не сознавали, были подавлены нагромождением чуждых их нутру принудительных формулировок, а теперь это нутро вскрылось и выталкивает, выблевывает насильно напиханное в него".
- Ну, а Чернышевский и его герои, - решив идти напролом, спросил Брянцев.
- Эк кого вспомнили. Чернышевского! - захохотал теперь Мишка. - Да ведь его "Что делать" даже самые твердокаменные комсомольцы до конца не дочитывают. Что делать! - еще громче раскатился он смехом. - О том, что на самом деле делать надо, чтобы человеком стать, там ни слова не написано. На голых досках спать и одним хлебом питаться, как этот Рахметов? Какая от того кому польза? Кого привлечешь такого рода выдвижением? Дурак он на большой с присыпкой этот Рахметов был, если только существовал на самом деле … Однако, думаю навряд: таких малохольных, наверное, и тогда не бывало.
- А ведь не мое, а предшествовавшее моему поколение российской интеллигенции в идеал его возводили. Студенты тогда пели:
Выпьем мы за того,
Кто "Что делать" писал,
За героев его, за его идеал,
- тихо, чтобы не разбудить хозяев, пропел слова старой студенческой песни Брянцев.
- Пели, пели да и допелись. Не обижайтесь, Всеволод Сергеевич, а скажу: поделом! Вот все твердят теперь: Россия была технически отсталой во всех отношениях страной… А скажите, пожалуйста, кто эту самую технику должен был внедрять? Неграмотный крестьянин? Нет, должны были это печорины, бельтовы, рахметовы делать - вот кто, а они пели, скучали да девчонкам головы крутили…
- Ну, нельзя же так, Миша. Были общественные, экономические факторы, тормозившие техническое развитие. Мишка хитро засмеялся.
- На чужие плечи перекинуть хотите? Нет, давайте мы по той же литературе разберем. Печорин своих солдат современной ему военной технике учил? Нет, он на диване валялся, да на курортах пол полировал. А Онегин, что в своем именье делал? А Чацкий? С министрами в тесной связи был, а одним только языком болтал. Брянцев молчал. Что ему было сказать?
- Вы, я вижу, спать уже хотите? Ну, я еще немножко на ту же тему пройдусь, - не в силах остановить поток нахлынувших на него мыслей проговорил Миша, - только про "Войну и мир"…
- Да что нам с вами говорить, - грустно отозвался Брянцев, - по-вашему, всё мышление русской интеллигенции прошлого века надо насмарку пустить.
- Нет, как раз не насмарку. Вот в "Войне и мире" и про других написано, которые тогда были нужны, и теперь и в будущем будут нужны.
- Вы о Пьере?
- Ну, его туда же… к Чацкому! Такой же пустоболт, да еще кисель к тому же. Нет, вот про Тушина, Денисова, Долохова, ну и, конечно, за Кутузова хочу сказать, вот за кого.
- О Тушине - я вас понимаю. Ну, еще Денисов туда-сюда. А что положительного вы нашли в Долохове? - снова удивился Брянцев.
Миша помолчал. Потом тихо, с идущей от самой души теплотой, проговорил:
- Вы Броницына, которого недавно убили, помните? Так вот он Долохов и есть. Современный Долохов - в точку: и жесток был, и мстителен, и на людей сверху вниз с презрением смотрел, а изо всех своих друзей я его крепче всего любил … И теперь люблю.
Снова помолчали. Брянцев ждал дальнейших слов Мишки и знал, что они будут произнесены.
- Плох он или хорош - не знаю, а только нужен в нашей жизни Долохов, Всеволод Сергеевич. Как метла в комнате нужна. Грязная она, жесткая, в углу стоит, а свое дело делает. Нужное дело. Может быть, оно и ей самой тяжело, противно даже, а знает, что нужно. Вот и Долохов так. Они и теперь есть, Всеволод Сергеевич, а будет их еще больше. Андреи Болконские тоже есть, а Денисовых - сколько угодно, сам видел … Даже в Красной армии.
Снова замолчали. Волнения дня и возбуждение от ночной беседы утомили обоих. Но заснуть Брянцев не мог. Он не только чувствовал, но и умом понимал, что приоткрыл завесу чему-то большому и совсем ему неизвестному… Быть может, завесу, отделяющую будущее от минувшего.
- Не спите еще, Миша? Теперь я хочу один вопрос вам задать.
- Задавайте, - ответил Мишка сонным голосом.
- Каким же, по-вашему, должен быть этот самый "герой нашего времени", нужный современной России человек, нужный, а не лишний в ней?
- Это уж сказано, Всеволод Сергеевич, даже в стихах написано, - очнулся от дремоты Мишка, - вы и сами знаете.
- Нет, не знаю. Скажите.
- Каким? - было слышно, как босые ноги вскочившего с дивана Мишки шлепнули об пол. - Каким? А вот каким:
Чья не пылью изъеденных хартий
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой по разорванной карте
Намечает свой дерзостный путь.
Иль бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
- вот каким, Всеволод Сергеевич, должен быть герой нашего времени! Чтобы старую карту к чертям изорвать, да на клочках ее свой дерзостный путь наметить.
ГЛАВА 29
Обратный путь из Керчи промелькнул быстро и незаметно. В Новороссийске и Краснодаре Брянцев почти слово в слово повторял свой первый доклад. Мишка варьировал свою тему, излагал ее спокойнее, логичнее и складнее, чем в Керчи, но уже без того боевого задора, которым он, помимо своей воли, закончил свое первое выступление.
Брянцев торопился. Все его мысли были в редакции. Как там справляются без него? Техническая сторона газеты его не беспокоила, он знал, что методичный, целиком погруженный в работу Котов не допустит какого-нибудь прорыва, а вот внутренняя жизнь самой редакции? Она теперь очень усложнилась по сравнению с первыми днями выпуска газеты. Тогда все сотрудники были охвачены только одним чувством протеста против советчины во всех ее видах, и это их спаивало, объединяло. А теперь, когда в их среде наметились и определились различные политические воззрения - возникли противоречия, доходившие порой до острых конфликтов. Это требовало такта, внимательного регулирования, сглаживания углов. Таким регулятором мог быть только он сам. Шольте, несмотря на свой ум и осведомленность, подходил к сотрудникам - русским интеллигентам - со своею немецкою меркой, не ощущал всей сложности их внутреннего строя, поэтому иногда сам терялся. А тут еще неистовая Женя, дразнящий и раздражающий всех Пошел-Вон… Такая может получиться каша, что потом не расхлебаешь… Лишаться же кого-нибудь из сотрудников Брянцев не хотел: все были нужны, тем более, что издательство расширяется, и Шольте настаивает на привлечении новых сил для выпуска молодежной и крестьянской газет. Снова узкое место, требующее тактического и тактичного маневрирования: Шольте хочет привлечь к работе оставшихся в районах и в городе, выползающих теперь из щелей бывших партийцев, но все сотрудники, на этот раз дружно и сплоченно, протестуют. Скорее, скорее домой! К тому же и дорога улучшилась: подморозило, местами лежит даже снег. Машина плавно катится по ровной, накатанной, блестящей, как стекло, ленте, просекает опустевшую степь, на глади которой топорщатся лишь широкие деляны неубранных кукурузы и подсолнуха. По ним небольшими стайками бродят женщины с подоткнутыми подолами и ребятишки в налезающих на уши отцовских шапках. Одни ломают жухлые початки и сваливают их в небольшие вороха, другие медленно бредут к жилью, сгибаясь под тяжестью вязанок сухих, мерзлых стеблей подсолнуха и кукурузы.
- Зима подошла, - констатировал Мишка, - в этом году по халупам тепло будет: тащи будыльев сколько хочешь, только успевай!
- А разве раньше в колхозах мерзли? - спросил Брянцев.
- А то нет! Вы, городские, думаете, у колхозников все свое, все под рукой, ему жительствовать от вас легче. К пригородным колхозам это еще кое-как подходит. Верно. Вынесет баба на базар молочка, кислянки, а то маслица или яичек - глядишь, и с деньгой. А в дальних колхозах по-иному. До базара пешком не допрешь - времени нет, на одном молоке тоже не прокормишься, да не у всех там коровы свои есть - кормить нечем. А продналог давай. Муки выдадут по полмешка на едока - и все. Топливо тоже … За такую вязанку, как теперь вон несут, по пять и по восемь лет присуждали. Тут и крутись, как хочешь … Трудно, очень трудно зимой в колхозах.
- Ну, а праздники, Рождество там все-таки справляли? - спросил Брянцев.
- Это вы насчет елки? Нет, Всеволод Сергеевич, у нас по казачеству такого заведения нет. Я эту елку только в школе впервой увидел.
- Ну и как? Понравилось?
- Что в ней там было хорошего, - поморщился Мишка. - Соберут ребят на каникулах, учителей тоже, конечно … Школа не топлена. Ходят все вокруг этой елки и подарков ждут. Учителя круг сбивают, какие-то песни поют. Кому это интересно? Дожидаемся мы, ребята, подарков, завалим в зевло все леденцы, да и тягу! Дома-то хоть на печи обогреешься, да и веселее все-таки.
- Нет, не в школе, а дома встречали? Молились на праздниках?
- Кто постарше, конечно, молился, "Рождество Твое Христе Боже наш" даже пели, ну а мы, молодежь, этого не знаем. Мы - на улицу.
- А вы в Бога веруете, Миша?
- Как же иначе, Всеволод Сергеевич? Конечно, верую. Кто же, кроме Него, кроме Бога, мир мог создать? Все это, что насчет жизненных клеток и процессов там разных говорят - одна буза.
Откуда же первая-то клетка взялась? Сама по себе зародилась? Такого не бывает. Значит, Бог ее сотворил, а не кто другой. Ясно.
- И молитесь Богу? - мягко нажимал на дверь в душу студента Брянцев.
- Нет, Всеволод Сергеевич, - доверчиво раскрыл ее Мишка, - этого я не умею. Когда бабка была жива, так она учила: поставит на коленки и велит двумя пальцами креститься, а я вслед за отцом тяну, как он: тремя.
Бабка меня сейчас по затылку - хлест! "Сатаненок ты настырный, анафема!" И на руку мне плюнет. Молитвы тоже повторять за собой заставляла … Ну, а как она померла, я все разом позабыл.
- Молиться и по-другому можно, Миша, своими словами. Просить Бога о чем-нибудь, например.
- Это бывает. Это даже часто мне хочется. Я и говорю тогда: Дай мне, Господи, то-то и то-то … Только какая же это молитва? Это так, разговор.
- Ну, а про Иисуса Христа вы знаете? Слышали?
- Это знаю, Всеволод Сергеевич, - засветился улыбкой Мишка. - Это мне дружок мой, Гриша Броницын рассказывал. Очень-очень мне нравится … Как Он блудницу от казни единым словом спас, как на смертный подвиг за людей сам, невинный, пошел… Или как народ с горы поучал. Эту всю Его программу я даже записал и в точности запомнил. Правильная она. Лучше и не надо. Все это очень-очень… - не нашел нужного слова Мишка. - Только у Броницына получалось, что Христос не Богом, а человеком был, самым распрекрасным человеком, каких больше и быть не может. А я про Бога узнать хочу, Всеволод Сергеевич, - совсем уже доверчиво, по-сыновьи мягко и грустно закончил свою исповедь Миша.
- Что же вы о Нем знать хотите?