Как я могла отказаться, ведь сама Верка предлагает, а она уже большая, да и очень любопытно, хоть и страшно, посмотреть на этих тритонов. Хотя знаю, что бабушка строго-настрого запретила близко подходить к этой яме, но любопытство пересиливает все и я говорю:
– Конечно, хочу, а они не выпрыгнут?
– Что ты, они же в воде, а мы на берегу. И мы пошли, яма была здесь за домом. Подошли, стали на коленочки и разглядываем. Верка взяла и столкнула меня неожиданно в яму, прямо к этим таким страшным тритонам, а сама убежала сказав:
– Расхвасталась здесь своим платьем!
Я ору благим матом со страху. Правда, в яме было не глубоко, но уж очень страшно тритонов, а берег высокий мне никак не вылезти. Услыхали взрослые, прибежали и вытащили меня, отвели к бабушке. Та, как всегда, отмыла, отстирала и когда мать вернулась с работы, я уже вновь бегала в своем великолепном новом платьице.
А однажды собрались девочки играть в цыганок. Нарядились в мамины платья, распустили волосы, танцуют. А меня не берут с собой играть. Во-первых, я самая маленькая, а во-вторых,
– Ты, Маша не можешь быть цыганкой, у тебя волосы белые, а у цыганок они черные.
А мне страсть как хочется с ними тоже плясать, тогда девочки и предлагают:
– Ладно, мы примем тебя играть в цыганок, только тогда мы тебя перекрасим в черный цвет.
Я конечно согласна, красьте.
Где уж нашли они мазут с гудроном не знаю, но выкрасили меня хорошо, так, что сами испугались. Увидела меня мать одной из девочек и ахнула:
– Ох, батюшки, да что же вы наделали сорванцы?!
Да бегом меня к бабушке, та увидев меня запричитала, заплакала?
– Ой, погубили мою кровиночку, что же с ней теперь будет? Я дура старая не доглядела.
Стала меня мыть, а гудрон не смывается, волосы слиплись, мне больно, я плачу. Вечером, вернувшись с работы, тоже принялась меня мыть, бесполезно, выкрасили основательно. Состригла мать мне волосы, а на коже все равно черные пятна не смываются. Так все лето я ходила в платочке, пока новые волосы не отросли и пятна не сошли. Но меня больше всего огорчало и было обидно, покрасить меня покрасили, а вот в цыганку поиграть не довелось. Так – то было.
Была у меня закадычная подружка Люся Куликова. Мы росли вместе. Наши отцы вместе служили, вместе ушли на фронт. Только еще в 1942 году на дядю Васю пришла похоронка, а от моего отца уже второй год нет никаких вестей. Моя мать работала вместе с Люсиной мамой в детском садике. Ее мама заведующая и они дружат. У Евдокии Ивановньи двое детей; сын Геннадий и Люся. Живут они тоже очень трудно, да, как и все в то время.
Наш Женя где-то достал себе коньки, а мне отдал свои старые, снегурочки. Это коньки с круглыми носами, они одеваются на валенки при помощи веревочек и палочки. Я рада неожиданному подарку, это же счастье иметь свои собственные коньки. Зимой мальчики постарше, как наш Женя, расчищали большую яму от бомбы за домом от снега и мы там детвора катались. У кого есть коньки – на коньках, а то и просто так на ногах гоняли льдинку.
Ну, теперь я богатенькая, свои собственные коньки имею. Зашла ко мне Люся, чтобы идти на улицу, а я сижу довольная. Одеваю свои коньки. Люси завидно, я это вижу и понимаю и неожиданно для себя вдруг предлагаю:
– Не бойся Люсь, я с тобой поделюсь, ты одевай один конек и я другой, будем пока на одном кататься, и по очереди будем учиться кататься на двух.
Люся счастлива от такого щедрого предложения, и мы вместе в один миг убежали на каток.
Долго мы так катались, пока у Люси не появились свои коньки, к тому времени мы уже были асы в катании на коньках. Евдокия Ивановна была замечательная портниха, и она нам с Люсей до 8 класса шила платья, причем одинаковые, как сестрам. После 7 класса Люся пошла, учиться в техникум, а я в 8 класс, мы стали реже видеться, дорожки наши разошлись. Но я с большой теплотой и любовью всегда вспоминаю мою подружку военного детства.
Зимой конечно малышам было скучновато, день короткий, сидеть в полутемной комнате скучно, игрушек нет, заниматься с нами некому, на улице мороз, а одежонка наша не ахти какая теплая…
Но бабушка все равно старалась нас выпроводить погулять. Предлагал нам подвижные занятья.
– Вот Вам лопатки, идите в огород и копайте там каждый себе в снегу замок и будите, потом ходить друг к другу в гости, делайте дорожки. И она, как заправский архитектор, лазает с нами по снегу, намечая нам план замков. И мы весь день, увлеченные ее идеей, роем снег до седьмого пота и только в сумерки возвращаемся в дом все мокрые, И едва успев перекусить, засыпаем, как убитые, бабушка рада, уработались малыши.
Иногда ребята побольше берут нас малышей играть с собой в войну, мы армия. Их таких, как наш Женя, всего в городке четверо, поэтому приглашают нас.
Однажды играли в Наполеона. Наполеоном был друг Жени и наш сосед Толя Рыжаков.
За нашими домами был старый дзот, остался еще с 41 года, взрослые его засыпали, чтобы мы в него не лазали, зимой мы с него катались на санках.
Вот Толя-Наполеон сидит на этой горе и командует армией, мы воюем снежками. Вдруг он неожиданно исчез и раздался из-под земли его страшный рев, мы в рассыпную по домам.
– Что с Вами? – с беспокойством спрашивает бабушка. А мы и слова сказать не можем, так испуганы, потом лишь несколько минут спустя, немного придя в себя, рассказываем бабушке, что Толю Наполеон утащил под землю.
– Куда, какой Наполеон? Ну подробно, что случилось? – Выяснив в чем дело, телогрейку на плечи да бегом к соседям, а те уже все на горе. Рев от горы на весь городок. Оказалось, провалился наш Наполеон в дзот, тот сгнил и рухнул под нашим топотом на горке. Вытащили нашего командующего всего в слезах и паутине, строго-настрого запретив подходить к горке, а летом прочно засыпали дзот. Война уже шла далеко на Западе. Страна потихоньку выбиралась из руин. Каждый надеялся только на свои руки и голову, помощи ждать было не от кого, ее никто и не ждал, понимая, идет война. Каждый с замиранием сердца ждал возвращения отцов, братьев, мужей сыновей с войны. Мы уже знали, что дедушка погиб под Москвой в первый же год войны, отец воюет на Западе, была от него весточка.
Вернулся после ранения в руку наш сосед, отец Толи Рыжакова, дядя Вася. Это его отец Егор оставался у нас единственный мужчина в городке в1941 году. Он жил с невесткой, женой дяди Васи и двумя внуками.
Рады соседи, живым сын вернулся, ничего, что рука перебита, жить можно. Решил дедушка отпраздновать это событие. А чем? Нищета. Осталось у них немного зерна со старых времен, ячмень. Решил дед сварить пива. Получилось отменное пиво.
А зерно после варки пива принес бабушке.
– У тебя Марфа курочки, жалко выбрасывать, может, склюют, возьми.
– А бабушка весной раздобыла в соседней деревеньке четыре маленьких цыпленка и все лето их растила и теперь у нас три курочки и петушок, рада бабушка, хоть яичко иногда ребятишкам будет, а то совсем позеленели щечки у детей.
Взяла бабушка зерно попробовала немного дать курочкам с опаской, ничего клюют, подавай только. Успокоилась, высыпала остальное и ушла в дом. Через некоторое время вышла на улицу валяются ее курочки дохлые по двору. Загоревала бабушка, заплакала:
– Что же я старая наделала, загубила сама своих касатушек, остались опять ребятишки без яйца.
Горюй, не горюй, делу не поможешь. Надо хоть перо общипать, подушку сделаю ребятам. Общипала, пошла, мыть перо в дом, а кур сложила за сарайчиком, потом закопаю.
Моет перо, а сама все горюет, жалко кур. Заходит дедушка Егор и смеется:
– Ты что это Климовна банный день сегодня курам устроила, вижу одежонку их стираешь?
– Уходи от греха Егор, пока я кочергу об тебя не обломала. Загубил ты моих касатушек, чем теперь кормить ребят? А тебе еще и смешно ироду.
– Что ты, Господь с тобой Марфа, бегают твои куры по двору, только голые, это понятно стираешь одежонку их.
– Как бегают, ты, что ополоумел, я же их дохлых ощипала?
Дед давно понял, в чем дело и хитро улыбался. – Да так бегают, посмотри сама.
Выскочила бабушка во двор, действительно гуляют по двору ее куры без пуха и пера, как есть голые и петух вышагивает длинными ногами, только гребень краснеет. Поняла бабушка, что хмельного зерна наелись куры и уснули, а она их за дохлых приняла. Все лето обрастали куры пером. Долго дед подшучивал над бабушкой насчет "банного дна". И такое было.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
И так мы уже подросли. И все почти в одно время пошли в школу. Школы у нас конечно близко не было. Совсем недавно открыли начальную школу на танковом полигоне, в маленьком домике на четыре класса. Но нам малышам и туда ходить было очень далеко и тяжело, особенно зимой и весенне-осеннею распутицу. Но что делать, другого выбора не было, а учиться надо. Еще идет война, кончается 1944 год. Итак, я иду в 1-ый класс. Ни одежды ни учебников, ни тетрадей – ничего нет, да и магазинов тоже нет, где бы все это можно купить.
Дала матери приятельница три метра ситчика зеленого в горошек, вот из него и сшили мне школьную форму, замечательное платьице, до сих пор его помню. Юбочка в складочку, а на рукавах и воротничке беленькие манжеты. Из старой простыни сделала белый фартучек, а из бабушкиной черной сатиновой юбки черный фартук, замечательная получилась форма, мне очень она нравилась. Из остатков юбки сшили сумочку, портфелей, конечно нет, а к ручке сумки был привязан еще маленький мешочек в него помешался пузырек с чернилами, который мы делали из чернильного карандаша, чернильниц тоже не было. Но самое примечательное было это наши первые тетради. Это толстая серая оберточная бумага, она была не совсем ровная. Ее мать сначала нарезала, потом каждый лист утюгом разгладила и сшила. Таких тетрадей у меня было четыре, а у некоторых и таких не было и учительница просила для них поделиться у кого лишние. Эти тетради мы, вернее родители нам разлиновывали и на них мы начинали учиться писать наши первые буквы. И это была норма почти для всех, никого это не удивляло. Конечно, были на этом полигоне и дети военнослужащих, у которых рядом отцы военные, получают пойки и денежные содержания, их дети были сыты, одеты и обуты, но мы им как-то не завидовали, наоборот мы гордились, что наши отцы защищают Родину.
И так я иду в школу. С утра меня нарядили, вместо ленточек, которых не было, мать мне сделала банты из той же простыни, завязав мне два хвоста, уже из моих отросших после покраски белых волос. Самое прекрасное – это были мои новые черные ботинки, которые к тому же при ходьбе скрипели. Одели меня и я утром пошла по соседям объявлять, что я иду в школу. Все меня поздравляли, находили меня очень нарядной и красивой, наказывали быть умницей, слушаться учительницу и хорошо учиться. А я все слушала и переступала с ноги на ногу, чтобы им было слышно, как скрипят мои новые ботинки. С нами вместе в 1-ый класс повела своего мальчика и наша соседка тетя Маруся, мы вместе играли во дворе. У тети Маруси Левко было четыре сына, все погодки, Толик, так звали мальчика, самый младший. Отца у них убило в самом начале войны, жили они очень бедно и Толик все время донашивал за братьями старую одежду, далеко не по размеру. А где было взять новую, этой бедной женщине, одной с четырьмя малышами на руках?
Ничего нового конечно тетя Маруся справить для Толика не смогла. Одет он был в старенькую серую рубашку, да сатиновые шаровары на резиночки, да еще его перед школой подстригли на лысо.
Привели нас матери в класс. Нашу первую учительницу звали Мария Ивановна. Пожилая учительница была с нами очень ласкова и внимательна. Стала нас рассаживать по партам, меня посадила, такую красивую и нарядную рядом с Толей. Это так наши матери попросили учительницу, мол, ребятишкам так будет легче привыкать к школе. Я была очень недовольна. Столько красиво одетых мальчиков и вдруг меня с Толиком. Сижу. Учительница рассказывает нам о школе, об учебе. А я не слушаю, а все думаю, отчего я должна сидеть с Толиком?
Потом встала из-за парты и прошла к столу, где должна сидеть учительница и уселась там.
– Маша, отчего ты решила, что твое место здесь? Я тебя где посадила? – спросила меня Мария Ивановна.
– А я не хочу сидеть с Толиком. Буду тогда сидеть здесь одна.
– Но это мое место. А ты должна сидеть там, где я тебя посадила. Ты теперь школьница и надо слушаться меня. Потом ты такая умница, такая красивая, ты должна помогать своему школьному товарищу Толе. То, что меня при всем классе назвали умной и красивой убедило меня, и я вернулась за свою парту к Толе, только на перемене взяла мел и разделила парту пополам, чтобы он знал свое место. Толик очень обиделся, и все время скидывал с белой черты мою пышную зеленую юбочку.
Со школы мы шли вместе, я впереди, а он сзади. Толя был послушный мальчик, а ему мама наказала:
– Ты Толик, домой иди вместе с Машенькой, ты мальчик и должен ее защищать. Вдруг собака или еще что, гляди не бросай ее. И он шел, молча следом за мной, я тоже молчала. А идти нам около 3 км. до дома.
И только пройдя полдороги, мы стали разговаривать. Они были с Украины, смуглые и черные волосы и ему было любопытно, отчего это у меня такие белые волосы и он спросил:
– Маша, можно я потрогаю твои хвостики?
– А руки у тебя чистые, а то бабушка мне только вымыла волосы. Подходя к дому, мы уже окончательно помирились. Так мы пошли в 1-ый класс и десять лет сидели за одной партой, очень хорошо дружили, я провожала его в Армию. Из Толи получился замечательный человек. После Армии он поступил и закончил заочно институт, работал и учился, но судьбы наши разошлись. У каждого своя судьба. Зимой, когда все дороги заносило сугробами, нас в школу, как правило, сопровождала моя мать. Нас ходило четверо малышей. Мать шла на работу и вела нас. Она шла впереди и делала нам следы в снегу, а мы сзади лезли за ней, так надо было пройти с км. до большой дороги, где уже изредка ходили машины. Естественно никто снега тогда не убирал, а зимы в ту пору были очень снежные и холодные. А еще тяжелее было ходить до школы в распутицу осенью и весной, когда дожди и везде вода и грязь. Мы приходили из школы все всегда мокрые и грязные и конечно болели.
Врачей, разумеется, тоже не было, кроме санчасти на полигоне, где нас не принимали. Мы, оставшиеся несколько семей в бывшем городке, оказались ничьи, никому до нас не было дела. Выживайте, как хотите. Конечно, вход на полигон нам был разрешен детям, а взрослым только по пропускам. Полигон уже начал строится, вся территория его была огорожена забором. И там, где еще перед войной стоял густой лес, стал вырисовываться военный городок.
Я уже хожу во второй класс. Иногда, особенно осенью, я со школы шла к матери на работу в садик и ждала ее, чтобы вместе идти домой. И пока я ее ждала, делала свои уроки, сидя на летней веранде, ведь когда вернемся, будет уже темно, а делать уроки при "каптилки" плохо, да и керосин бабушка экономит, достать его сложно, да и денег нет. Мать работает только за хлебную карточку, которую получает на себя и меня и нам один раз в месяц давали буханку хлеба.
Один раз мать получив буханку хлеба, возвращалась вместе со мной с работы домой. Несли в дом жизнь и радость. Была поздняя осень, дожди, грязь. Идти уже оставалось с км, надо было перейти бывшее картофельное поле. Тропинка скользкая, моросит дождь, темень кругом. Мать идет по памяти, таща меня за руку. И все время за нами кто-то крадется, мы слышим его шлепающие по грязи шаги. Мать не выдержала, схватила какой-то кол и ужасным голосом закричала в темноту:
– Что тебе от нас с ребенком надо? Только подойди, только тронь! Руками, зубами буду драться. У меня дома дети с голода пухнут!
Я замерла в ужасе, двинуться не могу, а мать, чуть ли не волоком, потащила вперед по скользкой тропинке. Замерли сзади шаги, не стало больше их слышно. Отстал, может, стало стыдно, хотя в то время убивали и за кусок хлеба. Мы донесли свою буханку домой. Праздник. Бабушка заворачивала его в чистую тряпицу и отрезала нам понемногу каждый день. Чтобы сама ела, не видела, вряд ли она его ела.
И вот дожили – конец войны. Победа! Вокруг ликующий народ, а у нас страшное горе. Пришла похоронка на отца.
Итак, как говорит моя бабушка, я сиротка несчастная, безотцовщина. Нас порой тогда так называли.
Отец погиб 24 апреля 1945 года, не дожив до победы всего 15 дней. Что поделаешь, ни я одна, миллионы детей остались тогда без отцов.
Нам в тот день, в честь дня победы, выдали ребятишкам "подарок", – это по кусочку, толщиной примерно в 2 см. пеклеванного хлеба. Это не черный, но и не белый хлеб, а серый. Мы так давно не видели белого хлеба, да и черный редкость, то были очень рады подарку.
Я помню, несла его домой, боясь съесть по дороге, уж очень вкусно он пахнул. Я его спрятала на самое дно своей школьной сумочки, но не выдерживала и время от времени засовывала туда руку, чтобы потрогать хлебушек и отщипнуть крошечку, убеждал себя сама, что это совсем не будет заметно. Когда я дошла и стала торжественно вручать бабушке мой "победный подарок", от него остался круглячок не более моей маленькой ладошки.
Бабушка плача навзрыд, разрезала этот круглячок на три равные части, приговаривая:
– Спаси тебя Христос детка, а то сегодня Вам ни кусочка хлебушка нету, ты теперь кормилица наша.
А я, жевала свою краюшечку и мне впервые за мою маленькую жизнь, было очень горько, что я не выдержала и не донесла до дома весь хлеб, мне, было, жалко Женю и Митю, ведь это их долю я съела по дороге.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Время лечит и стирает с памяти все горькое и тяжелое. Конечно, всего этого не забыть, но острота горечи уже прошла. Постепенно уходили тяготы войны. Оставалось еще много лишений, нелегко было матери поднимать троих детей, быть вдовой в 27 лет. Молодая, ей так хотелось любви, ласки, хотя бы просто внимания, а на ее долю, как и многих тогда, достались одни заботы и тяготы военного времени.
И конечно у нее появились приятельницы, с которыми они иногда собирались. Были и ухажеры. Ведь сразу, по окончанию войны, в наш городок разместилась другая воинская часть, только наш уголок, где до войны был жилой комплекс, выгороженный, ничейный. Для семей военнослужащих был выстроен новый жилой район внутри городка.
Бабушка хмуро относилась к развлечениям матери, она переживала, что дочь может найти мне отчима, для ее любимой "сиротинушки". Мать очень возмущалась этим словом:
– Никакая она не сиротинушка, у нее есть мать и ты, которая заменит десять отцов. Чем она обижена? Все дети теперь так живут. А будешь вмешиваться в мою личную жизнь, уйду из дома, живи одна.
Бабушка замолкала, ну, как и вправду уйдет, что тогда делать.