Высоко ценились человеческие качества этого россиянина. Будучи добрым, доступным, отзывчивым и выдержанным в общении с людьми, он обладал в то же время большой силой воли и твердостью характера.
Вместе с тем частое упоминание Кутузова особого восторга у монарха не вызывало. Несмотря на обширный ум, выдержку и такт Михаила Илларионовича, отношения этих двух людей - талантливого полководца и дилетанта в военном деле императора, - мягко говоря, не сложились.
Вот и теперь после столь успешного решения задачи борьбы с Портой Оттоманской, Кутузов был отстранен от командования Молдавской армией. Оказавшись снова не у дел, генерал уехал в свое имение Горошки, что на Волыни. С началом же войны он немедля приезжает в столицу, где и возглавляет петербургское ополчение.
Итак, с мечтой о полководческой карьере императору пришлось все-таки расстаться. Руководствуясь мудростью "лучше поздно, чем никогда", государь учреждает чрезвычайный комитет по избранию главнокомандующего Большой действующей армии. В состав оного вошли: председатель Государственного совета генерал-фельдмаршал граф Н. И. Салтыков, главнокомандующий в Санкт-Петербурге генерал от инфантерии С. К. Вязьмитинов, председатель департамента военных дел Государственного совета генерал от артиллерии граф А. А. Аракчеев, министр полиции, член Государственного совета генерал от инфантерии А. Д. Балашов, председатель департамента экономики Государственного совета, действительный тайный советник граф В. П. Кочубей, председатель департамента законов Государственного совета, действительный тайный советник князь П. В. Лопухин.
Совет сей собрался в день падения Смоленска 17 августа 1812 года в доме Салтыкова. Обсуждение кандидатур было долгим и нелегким. Никто из предложенных полных генералов (П. И. Багратион, Л. Л. Беннигсен, А. П. Тормасов) одобрения по тем или иным причинам не получил. Та же участь постигла кандидатуры неполных генералов (Д. С. Дохтурова и П. Палена). Последней на пост главнокомандующего Большой действующей армии обсуждалась кандидатура 67-летнего генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.
Несмотря на сложные отношения Кутузова с Его Императорским Величеством, члены комитета единодушно предложили его кандидатуру монарху. После некоторых раздумий император с мнением комитета согласился, после чего и был оформлен соответствующий рескрипт.
Что же касается министерского поста Барклая де Толли, то члены комитета столь же единодушно и безусловно рекомендовали его от сей должности отстранить. Дальнейшая же участь военного экс-министра (нахождение его в должности командующего 1-й Западной армии) должна была решиться самим Барклаем де Толли.
С отъездом Кутузова в петербургских салонах пошли пересуды. Говорили не только о предстоящих баталиях, но и о дальнейшей участи военного министра. Многие, обвиняя его "во всех грехах", утверждали, что в действующей армии ему больше делать нечего.
Известие, малоприятное для Михаила Богдановича, узнал он, по-видимому, в конце дня 14 августа. В письме, полученном им от Кутузова, говорилось: "Милостивый государь мой, Михаил Богданович. Возлагаемые у сего высочайшие рескрипты… на имя Вашего превосходительства… укажут Вам, милостивый государь мой, высочайшее назначение меня главнокомандующим всех армий… Я оставляю личному моему с Вашим высокопревосходительством свиданию случай удостоверить Вас, милостивый государь мой, в совершенном почтении и преданности, с коими имею честь быть".
История не сохранила свидетельств того, как отреагировал Михаил Богданович на полученное им известие. Да и вряд ли можно было заприметить что-либо в поведении этого мужественного, умеющего владеть собой человека. Известно лишь, что в письме к жене своей в Петербург он писал: "Счастливый ли это выбор, только богу известно. Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления".
Можно лишь предполагать, что душевные переживания его были глубоки. Действительно, когда одна из основных целей войны (сохранение армии) была достигнута, когда возможность генерального сражения стала явью, с мечтой о нем приходилось расстаться. Для любого полководца сие означало конец карьеры. И тем не менее в ответе своем Кутузову Барклай был чрезвычайно корректен.
"Ныне под руководством Вашей светлости, - писал он, - будем мы стремиться с соединенным усердием к достижению общей цели, и да будет спасено отечество! Такое есть истинное чувствование усердного сына отечества, который готов во всякое время принести на жертву жизнь свою".
Глубоко опечаленный, пишет он царю в Петербург: "Что касается меня, какую бы должность или положение я ни занимал, я желал бы пожертвованием жизни доказать мою готовность служить отечеству". И далее: "В звании главнокомандующего, подчиненного Кутузову, я знаю свои обязанности и буду их исполнять точно". Однако при том вполне резонно ставит вопрос о министерском своем положении: "Но мне неизвестно еще, каковы должны быть мои отношения по званию военного министра. Может быть, осмелюсь, государь, приписать это обстоятельство благоволению, которое Вашему императорскому Величеству угодно еще даровать тому, кто прежде пользовался Вашим полным доверием, почему Вы и не желаете принять тот час решение по этому предмету и возложить заведование военным министерством на кого-нибудь другого. Осмеливаюсь убедительно просить Ваше императорское Величество не принимать в соображение своих отношений, дабы польза дела ни на одну минуту от того не страдала".
Действительно, положение Михаила Богдановича в связи с назначением Кутузова на пост главнокомандующего на театре военных действий оказалось, честно говоря, двусмысленным. Не освобожденный от министерского поста, он по-прежнему находился во главе сухопутных сил. И в то же время, руководя 1-й армией, должен был подчиняться Кутузову, командовавшему лишь частью этих сил!
Были и другие моменты, затрагивающие самолюбие Барклая. Так, назначение Кутузова на столь высокий пост было произведено при полном игнорировании мнения военного министра! Текст рескрипта, подчеркивающий "неуспех боевых действий" в труднейшем начальном периоде войны, упускает важнейший элемент этого периода - сохранение армии для проведения успешного генерального сражения. Если добавить к этому восторженные возгласы солдат: "Приехал Кутузов бить французов" и слова Кутузова, обращенные к ним: "Как можно отступать с такими молодцами!", то понять душевное состояние Михаила Богдановича можно, ибо все это было укором в его адрес.
Неслучайно в этой же связи он писал царю: "Не хочу в настоящую минуту, когда дела скоро получат решение, говорить о действиях вверенной мне армии. Успех докажет, мог ли я сделать что-нибудь лучшее для спасения государства. Если бы я был руководим безрассудком и легкомысленным честолюбием, Ваше Императорское Величество, получили бы, может быть, немало донесений о данных сражениях, и тем не менее неприятель очутился бы под стенами Москвы, не встретив достаточных сил для сопротивления".
Однако вернемся снова в действующую армию, руководимую по-прежнему Барклаем, к перипетиям вооруженной борьбы, к событиям, которые снова чуть было не приняли для русской армии трагический оборот.
Как уже говорилось, теперь лихорадочно "ищущий генерального сражения" Барклай решил использовать представившуюся ему для того возможность - исполнить оное на позициях у Царёва-Займища.
В том же письме едущему в действующую армию Кутузову он сообщает: "…решился я взять сегодня позицию у Царёва-Займища на открытом месте, в коем хотя фланги ничем не прикрыты, но могут быть обеспечены легкими нашими войсками. Получив известие, что генерал Милорадович с вверенными ему войсками приближается к Гжатску, вознамерился я здесь остановиться и принять сражение, которого я до сих пор избегал, опасаясь подвергнуть государство большой опасности в случае неудачи, ибо, кроме сих двух армий, никаких более войск не было… Посему я старался только частными сражениями приостановить быстрое наступление, отчего силы его ежедневно ослабевали и ныне остались, может быть, не много больше наших".
Надо сказать, что претворению в жизнь плана этого благоприятствовали, по крайней мере два обстоятельства. Первое из них - М. И. Кутузов задержался и прибыл в армию позже, чем было запланировано (по причине начавшихся дождей). И вторая - нежелание Кутузова до приезда своего в армию (до детального ознакомления с обстановкой) вмешиваться в ее руководство.
Вот почему в ответе своем Кутузов уведомляет Барклая: "Сие, однако же, мое замедление ни в чем не препятствует Вашему высокопревосходительству производить в действие предпринятый Вами план до прибытия моего".
Между тем положение действующей армии под Царёвом-Займищем оказалось довольно непростым. Вот как описывает его квартирмейстер 6-го корпуса А. А. Щербинин: "Приходим в лагерь под Царёвом-Займищем. Речка с чрезвычайно болотистыми берегами находится непосредственно позади линий наших. Слишком опасно принять сражение в такой позиции. Не менее того Барклай на то решиться хочет. Толь до такой степени убежден был в опасности этого лагеря, что бросался перед Барклаем на колени, чтобы отклонить его от намерения сражаться здесь. Барклай не внемлет убеждениям своего генерала-квартирмейстера".
К этому надо добавить и то, что у русских войск не было времени на подготовку позиций, и то, что резервы, на которые так уповал Барклай, оказались не чем иным, как плодом воображения военного ведомства (вместо 60-тысячного корпуса Милорадович привел в Гжатск лишь 15 тысяч новобранцев). Сведения о "второй стене обороны" оказались недостоверными. Генерал-губернатор Москвы Ростопчин, хвастливо заявлявший о 75-тысячной "московской военной силе", с трудом выставил 15 тысяч слабо обученных, плохо вооруженных, наспех экипированных ратников. Ясность в обстановку привнес скорый приезд Кутузова. Осмотрев позицию, он принял решение сняться с оной (несмотря на то, что до Москвы оставалось лишь 160 километров), о чем Петербург был уведомлен немедля.
Поступая так, Кутузов не только избегал риска, но еще более удлинял коммуникации Наполеона, еще дальше отрывал его армию от тыла, с одновременным усилением своих войск за счет сближения с резервами и изысканием более подходящей позиции для сражения. Словом, Кутузов продолжал начатое Барклаем "скручивание гигантской пружины русской армии".
Между тем в донесении царю он дипломатично писал: "Прибыв к армии, нашел я оную в полном отступлении, и после кровопролитных дел, в Смоленске бывших, полки весьма некомплектными".
По Петербургу же пошли слухи о том, что решение сие Кутузов принял по настоянию начальника главного штаба своего генерала Л. Л. Беннигсена, человека, враждебно настроенного по отношению к Барклаю, дважды изгоняемого им из действующей армии и ныне мстившего ему за это.
Что же касается Михаила Богдановича, то у него возникли первые недоумения. Действительно, так ли уж оказалась велика разница стратегии Кутузова в сравнении с той, что настойчиво проводил он с начала войны? Словом, русская армия снова отступала. Теперь обязанностью Барклая (остающегося вопреки "пророчеству" в должности командующего 1-й Западной армии) было обеспечение отхода главных сил.
Арьергард армии, где постоянно пребывал он, вел беспрерывные бои, сдерживал наступление французского авангарда, наносил дерзкие контрудары, отступая, чинил всевозможные препятствия на путях продвижения недруга. Так продолжалось до 3 сентября 1812 года, пока 1-я и 2-я Западные армии не вышли к селу Бородино. Здесь, на Бородинском поле, решено было дать первое генеральное сражение Наполеону.
Итак, отныне все внимание россиян приковано было к селу Бородино, где решалась судьба войны и участь отечества. Теперь все уповали не только на мудрость нового вождя и многоопытность первого и второго командующих, но и на храбрость русских воинов.
Не вникая в детали замысла противоборствующих сторон, отметим лишь, что место, выбранное для сражения под Бородино, было удачным. Готовясь к схватке с численно превосходящим противником, Кутузов использовал для этого выгодные условия местности. Позиция простиралась на возвышенности, что давало не только хороший обзор, господствующее положение, но и возможность эффективного огня артиллерии. Пересеченная местность и река Колоча ограничивали маневр и создавали трудности неприятелю.
Напротив, относительно равнинная местность в расположении русских войск благоприятствовала действию их в батальонных колоннах и применению кавалерии. Фланги войск с одной стороны прикрывались рекой Москвой, а с другой - лесным массивом. Время до сражения, было эффективно использовано для оборудования позиций. Войска имели глубокое боевое построение. Особое внимание уделялось созданию и сохранению резервов.
Что же касается некоторых недостатков левого фланга, то они компенсированы были созданием здесь дополнительных инженерных сооружений да назначением сюда испытанного в боях генерала Петра Ивановича Багратиона.
На 1-ю Западную армию Барклая возлагалась оборона центра и правого фланга русских войск. При этом правое крыло армии прикрывало кратчайший путь противника на Москву, левый же фланг, представляя центр обороны русских войск, - подступы к батарее Раевского - главному опорному пункту обороны. Далее, по направлению к левому флангу, оборона возлагалась на армию Багратиона.
Понимая, что войсками командуют искушенные в ратном деле военачальники, Кутузов предоставил им полную свободу действий, чем Михаил Богданович воспользовался в полной мере. Накануне сражения, еще раз осмотрев полосу обороны, он дает распоряжения инженеру армии Х. Труссону на дооборудование позиций, делает напутствия по действию подчиненных в предстоящем бою, требует наиболее эффективно применять огонь, маневр и взаимодействие с соседями, оказывать помощь артиллерии. Артиллерийской же прислуге повелевал "не только поражать неприятеля ядрами да картечью, но и предусмотреть вопрос самообороны".
Вместе с Кутузовым Барклай и Багратион еще раз объехали позиции русской армии, оговорив многие вопросы взаимовыручки, столь необходимые в предстоящей битве.
К вечеру были проведены полковые богослужения, по лагерю русских войск прошел крестный ход с иконой Смоленской Божией Матери, за коей с обнаженной головой и слезами на глазах шел Кутузов.
В ночь на 7 сентября офицеры надели новое белье, а нижние чины - чистые рубахи. Водка, привезенная для солдат, оказалась нетронутой. Артельщикам, зазывавшим "выпить по чарке", солдаты отвечали: "Не для того мы сюда пришли".
Все понимали: наступает тот решающий час, что определяет судьбу отечества. Русские воины, уверенные в правоте своего дела, предпочитали спокойно отдохнуть перед днем грядущим, может быть, последним в их жизни.
Безмолвие ночи прерывалось лишь редкими окриками часовых. Что же касается Барклая, то, как и прежде, никто из окружающих не мог заприметить в его облике каких-либо перемен. Между тем нравственному состоянию его накануне битвы вряд ли можно было позавидовать. До сих пор, видя главную цель своих действий в спасении армии, он старался не замечать той гнетущей атмосферы, что окружала его. К тому же хотя и пассивная, но поддержка императора сдерживала явные выпады против него. Теперь же, когда этот "оградительный забор" рухнул, весь антибарклаевский хор возликовал. До Михаила Богдановича стали доходить непристойности в оценке его как человека и военачальника, изъявляемые как устно, так и письменно в Петербург отправляемые.
Потрясло известие о том, что Кутузов в довольно мрачных тонах обрисовал в донесении к царю состояние принятой им со столь огромными усилиями сохраненной армии. Угнетающе действовала неопределенность министерского положения. Будучи не в силах более бороться с чувством обиды, он обращается к царю с письмом, полным горечи и отчаяния: "Государь! После того как Вы соблаговолили назначить меня на должность, которую я занимал до настоящего времени, я Вам предсказывал… что клевета и интриги смогут лишить меня доверия моего монарха. Я ожидал этого, потому что такой результат совершенно естественно вытекает из порядка вещей. Но мне было трудно представить себе, что я кончу тем, что навлеку на себя даже немилость и пренебрежение, с которым со мной обращаются! Совесть моя говорит мне, что я не заслуживаю этого. Рескрипт, который Вашему Величеству угодно было дать мне от 8-го августа, рескрипт князю Кутузову и обращение здесь со мною служат очевидными тому доказательствами. В первом из этих рескриптов я настолько несчастлив, что причислен к продажным и презренным людям, которых можно побудить к исполнению их обязанностей лишь призрачной надеждой наград, во втором же рескрипте операции армии подвергнуты порицанию. Последствия событий покажут, заслуживают ли они осуждения, поэтому я не хочу оправдывать перед Вами, Государь, эти операции. К тому же здесь обращаются со мною так, как будто бы мой приговор подписан. Меня поставили в рамки, в которых я не могу быть ни полезным, ни деятельным…
…Теперь я раскрыл сеть самой черной интриги, посредством которой осмелились довести до сведения Вашего Императорского Величества тревожившие известия о состоянии армии. Я знаю, Государь, что Вас продолжают еще поддерживать в том мнении, чтобы в случае счастливого успеха придать более цены собственной заслуге, знаю, что каждому из моих действий, каждому моему шагу были даны неблагоприятные истолкования и что их довели до сведения Вашего Императорского Величества особыми путями. Но в моем настоящем положении, особенно видя к себе пренебрежение, я чувствую себя слишком слабым, чтобы переносить внутреннюю скорбь, которая приводит меня в отчаяние. Мой ум и мой дух опечалены, и я становлюсь ни к чему не способным.
Осмеливаюсь поэтому покорнейше просить… освободить меня из этого несчастного положения. Осмеливаюсь обратиться к Вам с этими строками с тем большей смелостью, что необходима накануне кровавой и решительной битвы, в которой, может быть, исполнятся все мои желания".