В 1915 году Лиля увлеклась балетом. Устроила в одной из комнат станок и начала брать уроки у известной балерины Александры Доринской. "Среднего роста, тоненькая, хрупкая, она являлась олицетворением женственности, - писала о ней Доринская. - Причесанная гладко, на прямой пробор, с косой, закрученной низко на затылке, блестевшей естественным золотом своих воспетых… "рыжих" волос. Ее глаза действительно "вырывались ямами двух могил" - большие, были карими и добрыми; довольно крупный рот, красиво очерченный и ярко накрашенный, открывал при улыбке ровные приятные зубы… Дефектом внешности Лили Юрьевны можно было бы почитать несколько крупную голову и тяжеловатую нижнюю часть лица, но, может быть, это имело свою особую прелесть в ее внешности, очень далекой от классической красоты".
В том же 1915 году сестра Лили Эльза привела в дом Бриков своего близкого друга, начинающего поэта Владимира Маяковского, в которого она была влюблена настолько, что намеревалась связать с ним свою будущую жизнь. "В гостиной, где стояли рояль и пальма, было много молодых людей, - вспоминала Эльза. - Все шумели, говорили. Кто-то необычайно большой в черной бархатной блузе размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом внезапно загремел громким голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это, вместе взятое, как явление природы, как гроза".
Маяковский действительно производил впечатление - мощная фигура атлета, бритая голова, крупные, грубоватые черты лица, раскатистый "громовой" голос, небрежность в одежде. Его стихи были самобытны и искренни:
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
"Приду в четыре", - сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек…
Поэма "Облако в штанах" была написана под впечатлением любви Маяковского к Марии Денисовой, юной красавице, встретившейся ему во время гастролей в Одессе и разбившей своей холодностью его сердце. Это ее спрашивал Маяковский:
Хотите - буду от мяса бешеный?
И как небо, меняя тона,
Хотите - буду безукоризненно нежный:
Не мужчина, а облако в штанах!
Интерес Эльзы постепенно переросл в восхищение, а восхищение сменилось любовью. Преисполненная самых радужных надежд, она привела Маяковского домой - знакомить с родителями. Родители отнеслись к новому кавалеру дочери весьма неблагосклонно, как писала Лиля, "папа боялся футуристов". Гениальность поэта, очевидная для Эльзы, ее родителям так и не открылась.
Вскоре Юрий Каган умер. После похорон Эльза с Маяковским отправились из Москвы в Петербург, где девушка очень опрометчиво познакомила Владимира с сестрой и ее мужем. Познакомила - и тут же навсегда потеряла.
Кавалер сестры очень понравился Лиле. То ли она сразу же разглядела в нем некий потенциал, узрев будущую знаменитость, то ли просто заинтересовалась столь представительным мужчиной… Лиля была настолько мила и любезна с Маяковским, что тот долго читал ей свои стихи и на коленях вымаливал разрешения посвятить их "Лилечке". Лиля упивалась своим торжеством, а Эльза умирала от ревности. "Маяковский безвозвратно полюбил Лилю", - писала впоследствии Эльза.
Лиля признавалась в своих воспоминаниях: "Я влюбилась в Володю, едва он начал читать "Облако в штанах". Полюбила его сразу и навсегда… Меня пугала его напористость, рост, неуемная, необузданная страсть… Он обрушился на меня, как лавина… Он просто напал на меня".
Прошло всего-навсего несколько дней после знакомства, как пылкий поэт начал упрашивать Бриков принять его в свой дом насовсем, объясняя свое желание тем, что "влюбился безвозвратно в Лилю Юрьевну". Ситуация сложилась пикантная. Лиля без долгих раздумий согласилась, а Осипу не оставалось ничего, как смириться с очередной выходкой своей сумасбродной супруги. Не исключено, впрочем, что он находил своего рода удовольствие в потакании всем прихотям Лили.
Несмотря на столь легко и быстро полученное разрешение, Маяковский окончательно перебрался жить к Брикам лишь в 1918 году. Скандал был громкий, "брак втроем" порождал множество самых невероятных слухов как среди знакомых, так и в широких кругах общественности. Лиля то и дело объясняла во всеуслышание, что "с Осей интимные отношения у нее давно закончены". Ей и верили и не верили. Подробности взаимоотношений в "беспутной троице" волновали умы - ведь все это было так неожиданно, так ново, так оригинально. Примечательно, что почти никто не осуждал Лилю. Она была божеством, неким эфемерным созданием, вознесшимся над толпой, над условностями, над мещанским мировоззрением. Двое мужчин и одна женщина жили вместе, под одной крышей, в небольшой квартире, и кажется, все они были счастливы. Вспоминая Маяковского в те далекие петроградские годы, Л. Ю. писала: "Совсем он был тогда еще щенок, - писала о Маяковском Лиля, - да и внешностью ужасно походил на щенка: огромные лапы и голова - и по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря, на кого попало, и страшно вилял хвостом, когда провинится. Мы его так и прозвали - Щеном". Поэт и в письмах к любимой, и в телеграммах подписывался Щеном и даже подобранного им щеночка назвал Щеном в свою честь.
"Он (Маяковский. - А. Ш.) выбрал себе семью, в которую, как кукушка залетел сам, однако же не вытесняя и не обездоливая ее обитателей. Наоборот, это чужое, казалось бы, гнездо он охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будь он семейственником. Гнездом этим была семья Бриков, с которыми он сдружился и прожил всю свою творческую биографию", - вспоминал поэт Николай Асеев.
Спокойствие в "семье" во многом зависело от Осипа Брика, личности весьма незаурядной, своеобразной, совсем не так, как все, воспринимающим мораль в супружеских отношениях. Маяковский был далеко не единственным членом семейного треугольника Бриков. В повести "Не попутчица", написанной Осипом, главный герой заявляет жене: "Никакой супружеской верности я от тебя не требую… Мы - коммунисты, не мещане". Кстати говоря, среди людей, хорошо знавших Бриков, находились и такие, которые считали, что Лиля любит одного лишь Осипа, который к ней совершенно равнодушен и оттого спокойно позволяет ей искать утешения на стороне.
В 1919 году Брики с Маяковским переехали в Москву, где на двери своей квартиры сразу повесили табличку: "Брики. Маяковский". Вначале им пришлось жить в убогой коммуналке в Полуэктовом переулке. Из-за холодов приходилось жить в одной из двух комнат, так как на то, чтобы натопить обе, было недостаточно дров. В поэме "Хорошо!" Маяковский написал об этом своем жилище:
Двенадцать
квадратных аршин жилья.
Четверо
в помещении -
Лиля,
Ося,
я
и собака
Щеник.
Шапчонку
взял
оборванную
и вытащил салазки.
- Куда идешь? -
В уборную
иду.
На Ярославский.
Жилось трудно, денег из-за дороговизны не хватало. Осип служил в ЧК, Маяковский зарабатывал на жизнь революционной поэзией, а Лиля работала в "Окнах РОСТа", раскрашивая по трафарету агитационные плакаты, подписи к которым придумывал Маяковский. Вскоре у Лили развился авитаминоз, она начала буквально "пухнуть с голоду". Маяковский переживал ужасно, но Лиля быстро пошла на поправку.
В 1921 году Брикам удалось получить две комнаты в другой, гораздо лучшей коммуналке, в Водопьяновом переулке, возле Почтамта. В одной из комнат, отведенной под столовую, за ширмой стояла кровать Лили, над которой висела надпись: "На кровать никому садиться не разрешается". Вторая комната служила кабинетом Осипа. У Маяковского была неподалеку, на Лубянке, своя, отдельная комната в коммуналке, но он там только работал.
Однажды Маяковский и Лиля встретили в кафе журналистку-революционерку Ларису Рейснер. Покинув кафе, Лиля по рассеянности забыла на стуле свою сумочку, за которой вернулся Маяковский. Острая на язык Лариса не преминула поддеть его: "Теперь вы так и будете таскать эту сумочку всю жизнь". Маяковский совершенно серьезно ответил: "Я, Лариса, могу эту сумочку в зубах носить. В любви обиды нет". Он и впрямь не обиделся на Ларису за ее слова.
В этом странном "треугольном" браке Лиля всегда оставалась собой. Точно так же, как не хранила верность мужу, не была она верна и Маяковскому. Один роман сменялся другим, а на пороге уже маячил третий - и так без конца. Тем более что Маяковский, доказав свою преданность новому режиму (одна поэма "Хорошо!" чего стоит!), начал выезжать за границу - в Лондон, Берлин, Париж - и ездил туда все чаще и чаще, агитируя в пользу советской власти.
В Париже жила сестра Эльза, давно простившая Лиле Маяковского. В 1918 году Эльза познакомилась с Андре Триоле, офицером, служившим во французском посольстве в Москве, вышла за него замуж и навсегда уехала из России. В одном из первых писем она написала сестре: "Андрей, как полагается французскому мужу, меня шпыняет, что я ему носки не штопаю, бифштексы не жарю и что беспорядок. Пришлось превратиться в примерную хозяйку… во всех прочих делах, абсолютно во всех - у меня свобода полная". В браке Эльза прожила около двух лет, но фамилию мужа сохранила за собой на всю жизнь. Довольно быстро она нашла замену Маяковскому, очаровав поэта Луи Арагона. Арагон влюбился без памяти и посвящал Эльзе не менее трогательные стихи, чем те, которые Маяковский посвящал ее сестре. Например, "Глаза Эльзы":
В глубинах глаз твоих, где я блаженство пью,
Все миллиарды звезд купаются, как в море.
Там обретает смерть безвыходное горе,
Там память навсегда я затерял свою.
И если мир сметет кровавая гроза,
И люди вновь зажгут костры в потемках синих,
Мне будет маяком сиять в морских пустынях
Твой, Эльза, дивный взор, твои, мой друг, глаза.(Перевод М.И. Алигер)
Эльза внимательно следила за парижскими похождениями поэта и обстоятельно докладывала о них Лиле. Да, Маяковский, подобно Лиле, не был верным любовником. Однако он не позволял себе длительных романов, ограничиваясь легкими кратковременными интрижками. Каждое письмо, посвященное романам Маяковского, Эльза заканчивала словами: "Пустое, Лилечка, можно не волноваться". Лиля, собственно говоря, и не волновалась - она была уверена в собственных чарах.
За своими интрижками Маяковский никогда не забывал о Лиле и ее поручениях. "Первый же день по приезде посвятили твоим покупкам, - писал он из Парижа в Москву, - заказали тебе чемоданчик и купили шляпы. Осилив вышеизложенное, займусь пижамками".
В ответном письме он читал: "Милый щененок, я не забыла тебя… ужасно люблю тебя. Кольца твоего не снимаю…" Кольца, подаренного Владимиром Маяковским, Лиля не снимала до конца дней своих. Это было тонкое, очень скромное колечко, с гравировкой "ЛЮБ" - Лиля Юрьевна Брик. При вращении буквы сливались в одно нескончаемое "ЛЮБЛЮ".
Жили нескучно - периоды относительного благополучия сменялись бурными скандалами. Временами Маяковский просто сходил с ума от ревности, кричал, бил посуду, мог переломать мебель, а в завершение сцены, громко хлопнув дверью, уходил от Бриков в свою комнату на Лубянской площади. Уходил, чтобы вернуться спустя несколько дней.
Маяковский каялся, просил у любимой прощения и говорил ей: "Делай как хочешь. Ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит…" Когда приятели поэта упрекали его в чрезмерной уступчивости по отношению к Лиле Брик, он сердился: "Запомните! Лиля Юрьевна - моя жена!" Его кредо было таково: "В любви обиды нет!"
Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?!
…Делай, что хочешь.
Хочешь - четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только - слышишь! - убери проклятую ту, которую
сделал моей любимой!
Летом 1922 года Брики с Маяковским отдыхали на даче под Москвой. Радом с ними жил довольно высокопоставленный большевик Александр Краснощеков, с которым у Лили завязался страстный роман. По возвращении в Москву Маяковский не выдержал и начал требовать у любимой женщины немедленно порвать с Краснощековым. Осип пытался успокоить Маяковского: "Лиля - стихия, с этим надо считаться. Нельзя остановить дождь или снег по своему желанию", но Маяковский не поддавался на уговоры, а напротив - устроил очередной громкий скандал в своем стиле. Оскорбленная Лиля разъярилась, заявила, что не желает больше слышать никаких упреков, и наказала Маяковского трехмесячным изгнанием.
Маяковский выдержал - они, не считая нескольких случайных, мимолетных встреч, не виделись ровно три месяца. Было трудно. Маяковский подходил к дому Лили и Осипа, прятался на лестнице, подкрадывался к заветной двери, писал письма и записки ("Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, люблю, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь"), которые передавал как через домработницу Бриков, так и через общих знакомых. Поэт посылал своей музе цветы, книги и другие подарки. Среди подарков попадались и такие откровенные намеки на положение несчастного изгнанника, как, например, птицы в клетке. Лиля подарки принимала, благодарила краткими записочками - но срок не сокращала.
Эти три месяца могли бы стать для них обоих временем пересмотра, переосмысления своих взаимоотношений, могли бы дать возможность вырваться из инерции повседневной жизни, начать жить как-то по-новому. Увы, этого не произошло. Маяковского мало интересовал анализ отношений с Лилей. Для него было важно лишь одно - чтобы они были вместе и никогда не разлучались.
28 декабря 1922 года Маяковский писал Лиле:
"Лилек!
Я вижу - ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но Лилек, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, что б я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо.
Так тяжело мне не было никогда - я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал, теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом, все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены - отвратительно.
Я не грожу и не вымогаю прощения. Я ничего с собой не сделаю - мне чересчур страшно за маму и Люду {Людмила Владимировна Маяковская - старшая сестра поэта. - А. Ш.), с того дня мысль о Люде как-то не отходит от меня. Тоже сентиментальная взрослость. Я ничего тебе не могу обещать. Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю - нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться.
И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все. Если ты принимала решение с тяжестью, с борьбой, если ты хочешь попробовать последнее - ты простишь, ты ответишь.
Но если ты даже не ответишь ты, одна моя мысль как любил я тебя семь лет назад так люблю, и сию секунду что б ты не ни захотела, что б ты ни велела я сделаю сейчас же сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь что любишь и в расставании сам виноват.
Я сижу в кафэ и реву надо мной смеются продавщицы. Страшно думать что вся моя жизнь дальше будет такою.
Я пишу только о себе, а не о тебе. Мне страшно думать, что ты спокойна и что с каждой секундой ты дальше от меня и еще несколько их - и я забыт совсем.
Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет страшное, страшное горе…"
Новый год безутешный поэт встречал в одиночестве, в своем лубянском "кабинете" - принадлежащей ему комнате в коммунальной квартире. В день окончания срока он словно одержимый помчался на вокзал, где его уже ждала Лиля, - они договорились отправиться на несколько дней в Петроград и устроить себе нечто вроде медового месяца, пусть и совсем коротенького. В поезде донельзя взволнованный и безмерно счастливый Маяковский читал Лиле свою новую поэму "Про это", написанную "в изгнании".
В этой теме,
и личной
и мелкой, перепетой не раз
и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
сейчас
и молитвой у Будды,
и у негра
вострит на хозяев нож.
Если Марс,
и на нем хоть один сердцелюдый, то и он
сейчас
скрипит
про то ж. Эта тема придет,
калеку за локти подтолкнет к бумаге,
прикажет:
- Скреби!
Закончив чтение, Маяковский разрыдался. Разумеется, новая поэма была посвящена Лиле. Точнее говоря, она вышла с многозначительным посвящением "Ей и мне" и Лилиным портретом. Это была очень странная поэма, чуть ли не мистическая. Вроде бы, и впрямь "про это", а стоит перечитать, как убеждаешься, что все же больше про другое. И тема впрямую не обозначена. "Про что, про это?" - вопрошает Маяковский и сразу же зачем-то заменяет многоточием слово "любовь", подсказанное читателю рифмой.
Стоит только убрать из текста все лишнее, как останется несколько ярких и убедительных отрывков, в которых выражены те же самые ключевые мотивы, которые были характерны для дореволюционного творчества Маяковского, - ревность, обида и ненависть.
Даже так - ревность и ненависть. К кому - автор утаивает. Его чувства извергаются в небытие, в подсознание.