Отвлекитесь, сделайте милость, пожалуйста, на мгновение от Ваших важных занятий, чтобы принять поздравления, которые мое сердце, покорное и послушное Вашей воле, приносит в день рождения Вашего Императорского Величества. Да пусть Всемогущий Бог благословит Ваши драгоценные для всего отечества дни до самых отдаленных времен человеческой жизни, и пусть у Вашего Величества не иссякнет никогда для меня нежность матери и правительницы, всегда дорогой и почитаемой мною, чувства, с которыми остаюсь для Вас, Ваше Императорское Величество, самый покорный и самый преданный сын и подданный Павел.
* * *
ЗАПИСКА ЕКАТЕРИНЫ II ГРАФУ Н. И. ПАНИНУ. Скажи, пожалуй, сыну моему, чтоб он, для моего сегодняшнего дня, 22 сентября, надел свою кавалерию (голштинский орден) на смоленского губернатора для ран его, на моего гофмаршала для чести дара моего, на сибирского губернатора, дабы в шести тысячах отселе верст люди видели, что их труды не тщетны, на господина Теплова, дабы он скорее выздоровел.
* * *
ДОНЕСЕНИЕ АНГЛИЙСКОГО ПОСЛА ЛОРДА КАТКАРТА Императрица стареет; Великий Князь приближается к совершеннолетию, и не предпринимается ничего на тот случай, когда он из ребёнка сделается Наследником престола, тогда как было раз объявлено, что мать сохраняет корону только до его совершеннолетия; теперь он по летам почти способен носить корону, по уму способен оценить, а по характеру – чувствовать и помнить то, что теперь делается.
В ожидании престола
Став совершеннолетним, Павел ожидал, что мать передаст ему престол, но этого не произошло. Екатерина II не только не собиралась расставаться с властью, но и не допускала Павла к участию в каких-либо государственных делах. Она лишь позволила сыну приступить к обязанностям генерал-адмирала русского флота и полковника кирасирского полка. Павел отнесся к этим обязанностям серьезно, вникая во все дела флота.
В 1773 г. состоялась свадьба Павла с дочерью Гессен-Дармштадтского ландграфа, в православии Натальей Алексеевной. Через три года, 16 апреля 1776 года, великая княгиня умерла при родах, погиб и ребенок
Екатерина сразу же подыскала сыну новую невесту, принцессу Вюртембергскую Софию-Доротею, в православии Марию Федоровну. Брак оказался счастливым. В 1781 г. великокняжеская чета отправилась в путешествие по Европе, которое продлилось больше года. Павел был благосклонно принят при королевских дворах, познакомился со многими царствующими особами и государственными деятелями. По возвращении Павел вновь оказался отстраненным от дел империи. Мать подарила ему имения в Павловске и Гатчине, где многие годы Павел провел вдали от двора и политики. В Гатчине Павел занимался созданием армейских подразделений по образцу прусской армии, в то время лучшей в Европе, и не переставал думать об устройстве империи к благу подданных. Мария Федоровна родила десять детей, старшие были сразу взяты на попечение Екатериной II, что еще больше углубило пропасть между матерью и сыном. Всю свою нерастраченную материнскую любовь императрица перенесла на старшего внука Александра. К концу 90-х гг. она готова была передать престол не сыну, а внуку. Александр в 1795–96 гг. очень сблизился с отцом, и Екатерина пыталась через Марию Федоровну, Салтыкова и Лагарпа убедить Павла отказаться от престола в пользу сына. Все они ответили отказом. Однако в 1796 г. определенно говорили о том, что готовится манифест о престолонаследии, где наследником указан Александр. Скоропостижная смерть Екатерины не дала осуществиться ее планам.
У многих современников Павел Петрович вызывал двойственные чувства. Об этом свидетельствуют многочисленные отзывы тех, кто его окружал.
ИЗ ЗАПИСОК КНЯГИНИ ЛИВЕН. Император Павел был мал ростом. Черты лица имел некрасивыя за исключением глаз, которые у него были очень красивы; выражение этих глаз, когда Павел не подпадал под власть гнева, было безконечно доброе и приятное. В минуты же гнева вид у Павла был положительно устрашающий. Хотя фигура его была обделена грациею, он далеко не был лишен достоинства, обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; все это запечатлевало его особу истинным изяществом и легко обличало в нем дворянина и великаго князя.
* * *
ИЗ "ЗАПИСОК" Ф. Ф. ВИГЕЛЯ. Я стоял с трепетом 10 мая 1798 г. на Тверской, подле дома главнокомандующего, когда Павел Первый в нескольких шагах проехал мимо меня. Он сидел в открытой коляске с своим наследником и с улыбкой кланялся (безобразием его я был столько же поражен, как и красотою Александра).
* * *
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОФИЦЕРА СЕМЕНОВСКОГО ПОЛКА М. ЛЕОНТЬЕВА. Сей государь был малого роста и не более 2 аршин 4 вершков, чувствуя сие, он всегда вытягивался и при походке никогда не сгибал ног, а поднимал их, как бы маршируя, ставил на каблук, отчего при ходьбе и стучал крепко ногами; волосы имел на голове темно-русые с небольшой проседью; лоб большой или, лучше, лысину до самого темя и никогда не закрывал ее волосами и даже не терпел, чтобы кто-либо сие сделал. Лицо у него было крупное, но худое, нос имел курносый, кверху вздернутый, от которого до бороды были морщины, глаза большие, серые, чрезвычайно грозные, цвет лица был у него несколько смуглый, голос имел сиповатый и говорил протяжно, а последние слова всегда затягивал длинно. Он имел привычку, когда молчал, надувать щеки и вдруг отпускать их, раскрывая при этом несколько рот, так что, бывало, видны у него зубы, что часто делывал, когда был сердит, а это бывало почти каждый день. Иногда, когда бывал весел, припрыгивал на одной ножке. Мундир носил он темно-зеленый, однобортный, с двумя рядами пуговиц, с низким воротником красного сукна и аксельбантами, шляпу черную, как и ныне, треугольную, без всяких украшений.
* * *
ОТЗЫВ ПРУССКОГО ПОСЛАННИКА СОЛЬМСА. 1973 г. В него легко было влюбиться любой девице. Хотя он не высокого роста, но очень красив лицом; весьма правильно сложен; разговор и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этой прекрасной наружностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная, и вместе с тем самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны, и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других. Одним словом, невозможно довольно сказать в похвалу Великому Князю.
Характер великого князя
Оценки характера Павла Петровича его современниками довольно противоречивы. Насколько благоприятны отзывы о нем иностранцев и армейских офицеров, настолько же негативны – высшей придворной знати. Несомненно, что годы отстранения от дел государства, которому он был предан и к процветанию которого стремился, пренебрежительное отношение высшей придворной знати и, прежде всего, матери способствовали усугублению целого ряда отрицательных черт характера великого князя.
ИЗ ЗАПИСОК КНЯГИНИ ЛИВЕН. Вообще, характер Павла представлял странное смешение благороднейших влечений и ужасных склонностей. Детство и юность протекли для него печально. Любовью матери он не пользовался. Сначала императрица совсем его забросила, а потом обижала. В течение долгих лет проживал он чуть не изгнанником в загородных дворцах, окруженный шпионами императрицы Екатерины. При дворе Павел появлялся редко, а когда это ему разрешалось, императрица принимала его с холодностью и строгостью и проявляла к наследнику отчуждение, граничившее с неприличием, чему, конечно, вторили и царедворцы. Собственныя дети Павла воспитывались вдали от него, и он редко [мог] даже их видеть. Не пользуясь весом, не соприкасаясь с людьми по деловым отношениям, Павел влачил жизнь без занятий и развлечений – на такую долю был обречен в течение 35 лет великий князь, который должен был бы по-настоящему занимать престол, и во всяком случае предназначался его занять хоть впоследствии.
Он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым, склонен был к шутке и веселию, любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве, любил Францию, а нравы и вкусы этой страны воспринял в свои привычки. Разговоры он вел скачками (saccadé), но всегда с непрестанным оживлением. Он знал толк в изощренных и деликатных оборотах речи. Его шутки никогда не носили дурного вкуса, и трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткия милостивыя слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия. Я говорю это по опыту, потому что мне не раз до и после замужества приходилось соприкасаться с императором. Он нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 г. я играла в жмурки с ним, последним королем Польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут проделал тысячу сумасбродств, но и в припадках веселости он ничем не нарушал приличий. В основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большою искренностью <…>.
Наряду с редкими качествами, однако же, у Павла сказывались ужасныя склонности. С внезапностью принимая самыя крайния решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества. Утверждалось не раз, будто Павел с детства обнаруживал явные признаки умственной аберрации, но доказать, чтоб он действительно страдал таким недугом, трудно. Никогда у него не проявлялось положительных признаков этого; но, несомненно, его странности, страстные и подчас жестокие порывы намекали на органические недочеты ума и сердца, в сущности открытых и добрых. Всемогущество, которое кружит и сильныя головы, довершило остальное, и печальные задатки постепенно настолько разрослись, что в ту эпоху, о которой я стану разсказывать, император уже являлся предметом страха и всеобщей ненависти.
* * *
ИЗ "ЗАПИСОК" ГЕНЕРАЛА Н. А. САБЛУКОВА. Это был человек… великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках. Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же – лихоимство и взяточничество.
* * *
ИЗ КНИГИ Д. Ф. КОБЕКО "ЦЕСАРЕВИЧ ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ". Уже давно замечено, что в характере Павла Петровича было что-то рыцарское. Он с тем большей легкостью мог предаваться мечтам о рыцарских временах, что его воображение было развито чрезвычайно сильно. Предметы воображаемые он признавал как бы за действительно существующие. Черта эта замечена была еще в юношеском его возрасте. С течением времени эта наклонность Павла Петровича развивалась все более и более, ибо, не имея никаких строго определенных занятий, он невольно развивал свое воображение на счет положительного мышления. В подтверждение этого приведем собственный рассказ Павла Петровича о видении ему Петра Первого.
Великий Князь рассказал его 10 июля 1782 года в Брюсселе, в присутствии баронессы Оберкирх, которая, записав его рассказ, свидетельствует, что Павел Петрович был искренне и глубоко убежден в реальности представившегося ему видения.
"Однажды вечером, – рассказывал Павел Петрович, – или, пожалуй, уже ночью, я, в сопровождении Куракина и двух слуг, шел по петербургским улицам. Мы провели вечер у меня во дворце, за разговорами и табаком, и вздумали, чтобы освежиться, сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодная, это было в лучшую пору нашей весны. Разговор наш шел не о религии и не о чем-нибудь серьезном, а, напротив того, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками на счет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, который следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что можно было читать и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц я вдруг увидел в глубине подъезда высокую худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского, и в военной надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производили странный звук, точно будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я ощутил ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:
– Судьба послала нам странного спутника.
– Какого спутника? – спросил Куракин.
– Господина, идущего от меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, им производимому.
Куракин в изумлении раскрыл глаза и возразил, что у меня с левой стороны никого нет.
– Как! Ты не видишь этого человека между мною и домовой стеною?
– Вы идете возле самой стены и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.
Я протянул руку и ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили во мне какое-то чарующее действие.
– Ах! – сказал я Куракину, – я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.
Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проницало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзала в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:
– Павел!
Я был во власти какой-то неведомой силы и машинально отвечал:
– Что вам нужно?
– Павел! – сказал опять голос, на этот раз как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти.
Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени, и незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.
– Павел! Бедный Павел! Бедный Князь!
Я обратился к Куракину, который также остановился.
– Слышишь? – спросил я его.
– Ничего не слышу, – отвечал тот, – решительно ничего.
Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил незнакомца, кто он и что ему нужно.
– Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе, и кто хочет, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не долго останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благородной души нет более чувствительного наказания.
Он пошел снова, глядя на меня тем же проницательным взором. И если я прежде остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал необходимость пойти, потому только, что пошел он. Он не говорил, и я не чувствовал особенного желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь направлял меня. Это продолжилось более часа. Где мы шли, я не знал…
Наконец, мы пришли к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он пошел прямо к одному как бы заранее отмеченному месту площади, где в то время воздвигался монумент Петру Великому; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.
– Прощай, Павел, – сказал он, – ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.
При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною".
* * *
ИЗ ПИСЬМА ЦЕСАРЕВИЧА ПАВЛА П. А. РУМЯНЦЕВУ 1784 г. Мне вот уже тридцать лет, а я ничем не занят. Спокойствие мое, уверяю вас, вовсе не зависит от окружающей меня обстановки, но оно покоится на чистой моей совести, на осознании, что существуют блага, не подлежащие действию никакого земного могущества, и к ним-то и должно стремиться. Это служит мне утешением во многих неприятностях и ставит меня выше их; это приучает меня к терпению, которое многие считают за признак угрюмости в моем характере. Что касается до моего поведения, то вы знаете, что я стремлюсь согласовать его с нравственными моими понятиями и что я ничего не могу делать, противного моей совести.
* * *
ИЗ МЕМУАРОВ ГРАФИНИ В. Н. ГОЛОВИНОЙ. Редко когда перемена царствования не производит больший или меньший переворот в положении приближенных; но то, что должно было произойти при восшествии на престол Императора Павла, внушало всем ужас ввиду характера этого Государя. Обладая всем, чтобы быть великим монархом и самым любезным человеком в своем государстве, он достиг только того, что внушал страх и отвращение. В своей молодости путешествия, различные удовольствия и склонности, которые он удовлетворял, отвлекали его от неприятной роли, которую ему приходилось играть, благодаря его ничтожеству в политике. Но с возрастом это сильно давало себя чувствовать. У него была гордая душа и деятельный ум, и в конце концов его характер ожесточился, он стал подозрительным, нелюдимым и мелочно придирчивым.
Отношения с матерью
Павел Петрович никогда не был близок с матерью. Порой их отношения становились теплее, но неизменно наступало охлаждение. Екатерина II со своей стороны никогда не любила сына, не желала расставаться с самодержавной властью, видела в сыне и его приверженцах центр оппозиции. Павел, безусловно, был обижен отношением матери, хотя никогда не высказывал своего неудовольствия, к тому же он критически относился к проводимой ею политике. Придворные вельможи всячески усугубляли несогласие в императорской семье.
ИОАНН, ЕПИСКОП ШАНХАЙСКИЙ (МАКСИМОВИЧ). Цесаревич Павел Петрович, проведший свое детство при дворе императрицы Елисаветы Петровны, причем мать не могла оказывать непосредственного влияния на него, во многом различался по своему характеру и убеждениям с императрицей Екатериной. Поэтому Екатерина II предполагала устранить сына от наследства и сделать наследником старшего внука – Александра Павловича… Решение вопроса всё откладывали… В конце 1796 года Екатерина II окончательно решила назначить наследником Александра, минуя Павла, но неожиданно и скоропостижно скончалась.