30 декабря 2012 года всемирно известному советскому диссиденту Владимиру Буковскому исполнится 70 лет, причем половину из них он прожил в Кембридже - в крохотном, по-английски промозглом и по-русски прокуренном домишке с камином и запущенным садиком. Это аскетичное жилище, куда некогда сходились все нити советской политэмиграции и где находился ее мозговой центр, Владимир Константинович купил на гонорар за первую автобиографическую книжку "И возвращается ветер...", а написал он ее сразу после того, как в 1976-м его обменяли на Генерального секретаря Чилийской компартии Луиса Корвалана.
Думаю, не будь этого повода вытолкать Буковского из страны, наши вожди и кормчие придумали бы другой, - слишком уж много крови попортил им неистовый бунтарь и "хулиган". Его пытались раздавить, сломить угрозами, арестами, психиатрическими диагнозами и длительными отсидками (всего Владимир Константинович провел за решеткой 12 лет), но он не покаялся, не попросил о помиловании, не отказался ни от одного своего слова и не сдал никого из товарищей ("Сегодня это дело кажется мне безнадежным - именно поэтому я на него соглашаюсь", - любил говорить Буковский).
Содержание:
Часть I 1
Часть II 6
Часть III 13
Часть IV 16
Часть V 25
Дмитрий ГОРДОН
"Бульвар Гордона"
ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ
Этот матерый диссидент, чье имя стоит ныне в одном ряду с Сахаровым и Солженицыным, о политике вовсе не грезил и в инакомыслящие не рвался. Юношеский максимализм? Да, присутствовал. Отвращение к трусливым взрослым? Да, было, но не более того... В 17 за изготовление литературного журнала (рукописного, существовавшего в единственном экземпляре!), который партийные функционеры сочли идеологической диверсией, Владимира исключили из школы, в 19 за чтение стихов на площади Маяковского отчислили из университета, в 21 за запрещенную книгу арестовали - с кафкианской маниакальностью режим растил и закалял своих непримиримых противников.
В ходе первого же разговора следователь спросил Буковского: "За что вы нас ненавидите?" - и тот ответил: "Я вас не ненавижу - я вам просто не верю. Вы хотите строить коммунизм - стройте, а я не желаю: могу я себе позволить пару квадратных метров, где коммунизма нет?".
Владимира отправили на расправу в уголовную зону, а он научил блатной контингент грамотно "качать права" - по его наущению зеки писали жалобы даже в Мавзолей Ленину (дескать, вы говорите, что он вечно живой, - вот пусть и разбирается!) - неудивительно, что, уходя на этап, местный пахан наказал своим приближенным: "Этого берегите: мы каждый сидим за свое, а он - за общее".
Его норовили вычеркнуть из жизни, упрятав подальше - в пермские леса, а он выучил в заключении английский язык и прочитал фантастическое количество книг. Позднее, учась в Кембриджском университете на нейрофизиолога, во время выпускных экзаменов Буковский пользовался своими тюремными конспектами - пригодились они и в Стэнфорде, где он продолжил образование.
Чем же этот интеллигентный человек так напугал советскую власть? Убийства Хрущева и Брежнева он ведь не замышлял, бомбы в подполье не собирал, "Союз меча и орала" не создавал, программы, призывающие к борьбе за освобождение, не писал... Единственным его оружием была гласность - Владимир Константинович не хотел, чтобы кто-нибудь, как после разоблачений Сталина, сказал потом: "Я ничего не знал".
Давным-давно такие, как мой сегодняшний собеседник, шли в схиму и воодушевленно принимали муки во имя веры - впрочем, толпа одинаково настороженно относилась как к праведникам, так и к правозащитникам. Рядовому обывателю трудно было понять диссидентов, готовых рисковать свободой и здоровьем ради того, чтобы выйти на площадь и развернуть на несколько секунд плакаты с требованием освободить арестованных товарищей - некоторые, глядя на смельчаков, даже крутили у виска пальцем. Удивительно, правда, не то, что таких отчаянных голов набиралось всего-то две-три тысячи на весь Союз, а то, что в конце концов Система капитулировала перед ними и пала.
Когда в 91-м Буковский впервые после обмена на Корвалана прилетел в Москву, его встречала в аэропорту восторженная толпа, а вот назад провожали чуть ли не улюлюканьем. Бывшему политзаключенному навесили ярлык экстремиста, вечного диссидента, которому важен процесс, а не результат, а он просто призывал, убеждал, требовал не останавливаться на полпути: свергнув тоталитарный режим, не возводить с энтузиазмом авторитарный.
70-летие, а с ним и старость Владимир Константинович встречает в одиночестве, хотя вывезли его из страны вместе с родными. Увы, племянник Миша скончался в 18 лет от лейкемии, мать умерла в 2000-м и похоронена в Лозанне, сестра живет в Цюрихе. Теперь для Буковского "наше" - это британское, "у нас" - значит в Англии, правда, газон перед домом он долгое время не стриг, что в Британии воспринимают как вызов обществу. Однажды на улице почтенного писателя и ученого отловил сосед: "Сэр, у вас в доме хозяин умер?" (по их английским понятиям только покойнику позволено пренебречь стрижкой газона), и с тех пор раз в две недели Владимир Константинович приглашает помощника, который приводит траву в нужное состояние.
Он старается жить как истинный англичанин, но остается русским до мозга костей. От обиды на бывших соотечественников даже включил в завещание пункт о том, что запрещает себя хоронить в России (или переносить туда свой прах, как в последнее время заведено), пока там правят гэбэшники. Впрочем, этот желчный выпад прошел незамеченным - Буковского, кажется, никто дома не ждет ни при жизни, ни после смерти.
Часть I
"НАМ ВЕДЬ ВДОЛБИЛИ В ГОЛОВЫ, ЧТО СТАЛИН - БОГ, А ОН ВОЗЬМИ ДА ПОМРИ - ЭТО БЫЛА ЕГО САМАЯ БОЛЬШАЯ ОШИБКА"
- Добрый вечер, Владимир Константинович: говорят, язык до Киева доведет, а меня вот желание встретиться с вами до Лондона довело, вернее, до Кембриджа. Накануне поездки сюда я прочитал вашу прекрасную биографическую книгу "И возвращается ветер...", множество статей, и, честно говоря, представлял, что живете вы в куда более комфортных условиях, а у вас, я смотрю, очень простой дом, хотя и в два этажа. "46-го года постройки", - обмолвились вы. Да, не роскошествовали после войны англичане...
- Какой уж есть. (Разводит руками).
- Вы известный ученый-физиолог, писатель, общественный деятель, ветеран правозащитного движения, один из наиболее ярких отечественных диссидентов, а почему вдруг в вас, человеке вроде обычном, среднестатистическом, таком, какими многие в СССР были, вызрел протест против советского - не хочу даже употреблять слово "режим" - строя?
- Ну, чтобы быть объективным, нужно иметь в виду, какое тогда было время, - все-таки в большой степени эпоха, ее общий контекст на нас влияет. Мне было 10 лет, когда умер Сталин, и это был самый сильный в моей жизни шок.
- Плакали?
- Я - нет, но все вокруг обливались слезами, а я на все это широко раскрытыми глазами глядел и старался понять... Нам ведь вдолбили в головы, что он Бог, а товарищ Сталин возьми да помри - это была его самая большая ошибка. Помню, никак я не мог взять в толк: "Как же так? Значит, теперь никто за меня думать не будет?". Нам же показывали в Кремле окошко светящееся, за которым он всю ночь вроде работал, и говорили: "Сталин о вас думает", а теперь что же - самому мне соображать надо? Это вот ощущение, что Бога больше нет, для 10-летнего сознания - настоящее потрясение.
- Окружающие плакали сильно?
- Навзрыд.
- Искренне или это были слезы страха?
- Нет, искренне это не было, во всяком случае, не у всех, потому что буквально три года спустя Хрущев объяснил нам, что Иосиф Джугашвили был массовым убийцей, тираном и деспотом, и мало кто возмущался. Были какие-то волнения в Грузии, но очень поверхностно, а в России разоблачения эти восприняли все как должное, и это второй был шок - я понял, что все они, сволочи, врали. С тех пор наше поколение тем и отличалось, что мы абсолютно не доверяли никому старше нас, то есть обмануть можно один раз - второй не выйдет.
"НЕНАВИСТЬ У МЕНЯ НЕ К СТАЛИНУ БЫЛА, А К ТЕМ, КТО СТАРШЕ НАС: ОНИ ВСЕ ЗНАЛИ И ЦЕЛОМУ ПОКОЛЕНИЮ ДЕТЕЙ ЛГАЛИ"
- Сначала вы видели дружный, едва ли не всенародный плач, затем развенчание культа личности - у вас не возникло тогда ощущения, что народ, о котором говорили восторженно, с придыханием, - это на самом деле, извините за прямоту, всего лишь толпа, стадо?
- Мысль у меня другая была - о том, как легко люди мимикрируют, прикидываются и какие они лжецы. Все-таки это довольно постыдная вещь - ребенка ввести в заблуждение, правда? - и ненависть не к Сталину у меня была, а к ним - к тем, кто старше нас: они все знали и целому поколению детей лгали.
Из книги Владимира Буковского "И возвращается ветер...".
"В сущности, ничего против того, чтобы быть пионером, я не имел. Дело это самое обыкновенное: подходит твой возраст - становишься пионером, потом комсомольцем, а затем и членом партии. На моих глазах так было со всеми - примерно так же, как переходят из класса в класс, однако дальше все оказалось хуже. Регулярно проводились пионерские сборы, какие-то смотры и линейки, и в то время, как счастливчики - непионеры шли себе домой, гулять и развлекаться, мы должны были париться и обсуждать какие-то скучнейшие вопросы успеваемости и поведения, проводить политинформации и так далее. При каждом случае учителя и воспитатели начинали тебя упрекать: ты же пионер, ты должен больше слушаться, не делать того и сего, и всем нам давались общественные поручения: выпускать стенгазету, готовить доклады, подтягивать отстающих, а главное - воспитывать других и друг друга, прорабатывать двоечников и нарушителей дисциплины. Иными словами, сами того не заметив, мы оказались в нашей традиционной вражде учеников и учителей на стороне последних, что было противоестественно и как-то подло - с точки зрения класса, это было предательством.
Получалось какое-то раздвоение: с одной стороны, как и весь класс, мы дразнили учителей и на уроке старались сделать им шкоду, а с другой стороны, на сборах должны были осуждать тех, кто это делал, и публично на них доносить. Некоторые из нас таким образом становились просто ябедниками и возбуждали всеобщую ненависть: большинство же лгали и лицемерили, притворялись, что ничего не знают и не видят, - при этом все мы должны были нарушителей осуждать.
Для меня все это стало особенно очевидно, потому что как лучшего ученика меня назначили пионерским председателем в нашем классе. Я должен был вести эти чертовы сборы, следить за тем, чтобы все остальные выполняли свои поручения, участвовать в заседаниях пионерского руководства всей школы и тому подобное. Непосредственно мне говорили учителя, о ком я должен поставить на сборе вопрос, кого предложить исключить из пионеров или как-то еще наказать - я же должен был участвовать в персональной проработке отстающих и нарушителей.
Однажды наша учительница позвала меня на такую проработку очередной раз - как обычно, мы втроем уединились на переменке, и в ее присутствии я должен был отчитывать своего провинившегося одноклассника. Я начал обычные в таких случаях уже надоевшие мне формальные уговоры, уверял, что он позорит всех нас, что должен исправиться, чтобы помочь этим всей стране строить коммунизм, как вдруг в голову мне пришла неожиданная мысль: фамилия этого парня была Ульянов, как и Ленина, и я начал его убеждать, что он позорит фамилию вождя, что с такой фамилией он обязан учиться, как учился Ленин, да еще добавил что-то о том, как бы, наверное, расстроился Ленин, если бы узнал о его поведении. Говорил я, видимо, очень красноречиво, убедительно и даже обидно, потому что вдруг он покраснел, сморщился и заплакал.
- Сволочь ты! - сказал он. - Гад! - Встал и ушел вон.
Учительница была от такого эффекта в восторге, хвалила меня, а я вдруг почувствовал себя действительно гадом и сволочью. Я вовсе не ощущал, что парень кого-то позорит, и никакого зла на него не имел - просто привык формально произносить слова, которые от меня требовались, и все, кому до сих пор их адресовал, понимали, что реагирую так неискренне, только чтобы от меня отвязались.
Никто на меня не обижался, и со всеми я был в приятельских отношениях - наоборот, ко мне относились с уважением, потому что никого не выдавал, а всегда делал вид, что ничего не заметил, и меня тоже никто не выдавал, а тут я сделал ему по-настоящему больно, и это меня поразило.
Я вдруг понял, что не хочу, не могу больше играть эту дурацкую роль. Зачем? Ради чего? Почему я должен быть в их руках орудием? - и я отказался. Меня уговаривали, прорабатывали, осуждали, однако я настоял на своем. Причину своего отказа не объяснял, так как, видимо, не смог бы ее объяснить, но с тех пор даже галстук носить перестал. Так делали многие: носили его в кармане и если старшие придирались, украдкой, в уборной, надевали: всегда можно было объяснить, что он испачкался, а родителям некогда постирать.
Было мне тогда лет 10, а в 14, когда стали всех принимать в комсомол, я туда не вступил. "Ты что, в Бога веришь?" - спрашивали меня с любопытством, но я опять ничего объяснять не стал. Долго ко мне приставали, потому что я хорошо учился и таких было положено принять в комсомол, но повлиять на мое решение никак не могли и отстали. "Смотри, - предупреждали многие ребята, - труднее будет в институт поступить!".
Другой не менее позорный эпизод относился примерно к тому же времени. В 1952 году началось дело врачей-вредителей, а с ним и гонение на евреев. Много было разговоров, что евреев всех вышлют, потому что они враги и хотят убить Сталина, нарастала ненависть к евреям у людей вокруг. Для всех нас Сталин был больше, чем Богом, - он был реальностью, в которой нельзя сомневаться, он думал за нас, он нас спасал, создавал нам счастливое детство, и на шкале человеческих ценностей большей величины быть не могло. Все хорошее приписывалось его воле, а все, что видели мы плохого, к нему отношения не имело, поэтому большего зверства, чем убить Сталина, придумать было нельзя.
Происходящее я переживал тяжело, и несколько раз мне снился навязчивый сон: будто сижу в огромном зале, полном народу, все аплодируют, кричат, а на трибуне - Сталин. Он произносит речь, и вот его прервали аплодисментами - он берет графин с водой, наливает ее в стакан и хочет выпить, а я один знаю, что вода в графине отравленная, но ничего не могу сделать. Я кричу: "Не пей, не пей!", но из-за оваций и криков мой голос не слышен, я собираюсь бежать к трибуне, но народу столько, что пробиться нельзя. Страх, что Сталина убьют, преследовал меня как кошмар - я буквально от этого заболел.
В нашей школе учились всего два еврея - один, Иосиф, довольно неприятный был парень: какой-то заискивающий, подобострастный и в то же время навязчивый, бесцеремонный. Я его не любил, и мы не дружили, а о другом, что он еврей, никто, кроме меня, не знал, - фамилия у него была украинская. Я видел его отца и мать и был в курсе, что они евреи, а он жил рядом со мной, и обычно мы шли в школу вместе. Друзьями мы не были, наше общение ограничивалось дорогой в школу, и теперь меня мучил вопрос: неужели его родители тоже хотят убить Сталина?
Наконец, одним утром чаша народного негодования переполнилась, и Иосифа начали избивать. Случилось это на перемене, на школьном дворе, а главное, били его те самые приятели, с которыми он водился, к которым больше всего лип. Толпа собралась большая, и всякий норовил его пнуть или ударить, причем объяснений или призывов никаких не требовалось: все просто понимали, что его можно бить, - никто за это не накажет. Несчастный же этот Иосиф вместо того, чтобы после первого избиения уйти, потащился зачем-то в школу и всем своим видом норовил показать, что он хороший, он со всеми и нисколько не обижается, поэтому его били и на следующей перемене, и на следующей, а он все так же, с жалкой улыбкой, продолжал липнуть к своим приятелям, и чем больше его били, тем больше он, казалось, приглашал продолжать.
Видимо, он никак не мог свыкнуться с мыслью, что нет у него больше приятелей, что он один против всех. Он хотел со всеми, готов был унижаться и заискивать, терпеть побои и издевательства, только чтобы не остаться одному. Каждый раз после перемены тащился он в класс весь в крови, с распухшими губами и все пытался заговорить с кем-нибудь как ни в чем не бывало. Он верил, что теперь-то уж все кончилось, все прошло и будет по-прежнему, но на следующей перемене все начиналось заново, а учителя только говорили ему сурово: "Пойди в туалет, умойся" - и никаких расспросов.
Я его не бил - он был настолько противен со своей жалкой, заискивающей улыбкой на разбитых губах, что просто боялся оказаться с ним рядом, и только с тоской ждал: когда же это закончится? Хоть бы уйти догадался или убили бы его, что ли! В то же время я отлично понимал, что этот вот Иосиф никакого отношения к Сталину не имеет - даже думать об убийстве не может, не способен. За что же его тогда бьют и почему никто это не прекратит? Почему я не попытаюсь остановить? Более того, со следующего утра я перестал ходить вместе со своим соседом в школу - старался чуть-чуть запоздать и, выходя из дверей, искал глазами его спину. То ли мне было стыдно, то ли противно - не знаю".
"ХРУЩЕВ ГРОЗНО ПОТРЯС ЗАПИСКОЙ: "КТО ЭТО ПРИСЛАЛ? ВСТАНЬТЕ!"
- Многие тем не менее оправдывались: "Мы даже не представляли, что творилось вокруг"...
- Не представляли размаха - да, так же, как немцы в гитлеровской Германии не подозревали о масштабах, скажем, Холокоста. В это я верю, потому что пропаганда о количестве жертв не сообщает, но вообще не знать, что такие вещи происходят, невозможно. Я совсем маленький был, когда соседа в доме напротив арестовали, и все шушукались: "За что, за что старика?". Отставной профессор, он на кухне сказал, что без Второго фронта мы бы войну не выиграли, - и все, исчез человек, так как можно не замечать того, что каждый день у тебя под носом творится?
- После ХХ съезда на комсомольских, партийных собраниях, где шло обсуждение доклада Хрущева о культе личности Сталина, вставали нередко молодые ребята и спрашивали: "А что ж вы молчали?"...