Он решил поговорить об этом с Эленой, но она не поняла его или же просто не хотела понимать: влюбленная женщина всегда стремится к браку – это так же естественно, как падение на землю груза под воздействием силы тяготения. Амос, раньше знавший об этом лишь понаслышке, теперь получил возможность убедиться на собственном опыте. Однако ему подобное поведение Элены, в определенном смысле вполне закономерное, казалось полным непониманием, и они частенько схлестывались в спорах на эту тему. С каждым разом такие споры становились все болезненнее для Амоса. А провоцировала их Элена одной и той же фразой, которая веселила его даже тогда, когда ему хотелось оставаться серьезным: "Ну когда же мы будем навсегда вместе?!" От этого вопроса, произнесенного с грустным и смиренным видом, он пытался защищаться словами: "Ну вот опять! Давай не будем! Вечно одно и то же!" Но она будто не слышала и продолжала решительно и горячо настаивать на своем, чем немало удивляла Амоса.
Так прошел целый год; Элена без особых трудностей, но и без особых успехов сдала выпускные экзамены и, чтобы не сидеть сложа руки, сразу же стала работать вместе со своей сестрой, которая недавно открыла ювелирную мастерскую и теперь делала оригинальные украшения. Элена быстро научилась разрабатывать свои собственные модели, освоила плавку драгоценных металлов, многочисленные ювелирные инструменты, научилась придавать форму тончайшим пластинам золота и серебра. Это была работа, которая, с одной стороны, очень утомляла ее, испытывая порой ее терпение, а с другой – заставляла ее чувствовать себя счастливой и самореализовавшейся; но главное – теперь она могла в пух и прах разбить ту необъяснимую и неизлечимую неуверенность в будущем, которая подталкивала Амоса к отсрочке их свадьбы. "У меня есть работа, – частенько говорила она, – и если все пойдет не совсем так, как ты рассчитываешь, мы будем довольствоваться тем малым, что приносит мое дело. Почему ты так беспокоишься?"
Но Амос все пытался тянуть время, а пока делал все возможное, чтобы пробиться, чтобы найти себя, каким бы сложным ни был этот путь. У него практически не осталось иллюзий: Элена во что бы то ни стало хотела выйти за него замуж; да и ему самому становилось неловко перед родителями, которые каждый божий день забрасывали его то упреками и советами, то знаками внимания и посулами. Амос чувствовал необходимость жить своей жизнью, следовать своим путем – это преследовало его, будто боль, которую он терпел, считая, что она в порядке вещей. Однако однажды, после особенно горячей семейной дискуссии, он вдруг сделался задумчивым и произнес: "Настало время мужчине покинуть отца и мать". Затем развернулся и ушел с довольным видом судьи, гордого вынесенным приговором, или оракула, разоблачившего страшную тайну.
Тем временем жизнь Амоса продолжала течь спокойно и однообразно, несмотря на повторяющиеся раз за разом неудачи, преследовавшие его в поисках звукозаписывающей компании, которая бы реализовала его проект. Ну почему, если с самого детства все просили его спеть, а он, будучи застенчивым и стеснительным, сначала отказывался, а потом все же соглашался, с каждым разом все больше убеждаясь в том, что это его судьба, – почему же дискографические боссы сейчас оставались равнодушными к его пению, его вокальным данным и артистичности, обычно приводившим в восторг всех окружающих?! Если бы они отнеслись к нему с чуть большим доверием, вот он удивил бы их: он бы вложил в дело всю свою душу, и результаты были бы поразительными!
Амос был в этом абсолютно уверен, но каждый раз слышал в свой адрес одно и то же: хорошо поете, молодец, в этом нет никаких сомнений, но этого недостаточно; в том, что вы делаете, нет ничего нового, а на музыкальном рынке сейчас кризис, и существует животрепещущая необходимость в абсолютно новых веяниях, в чем-то оригинальном и современном. К этому добавлялись разного рода оценки, не выслушивать которые он не мог; и ему приходилось выносить их со смирением человека, словно созданного для того, чтобы его судили, давали советы, лишали иллюзий, как если бы окружающие могли лучше него найти решение его проблем, определить и избавить его от причин неудач, оградить от рисков и трудностей. Но Амос знал, что не принадлежит к типу людей, которые легко сдаются: в свое время он решительно отказался от санок и встал на лыжи на глазах у потрясенных и обескураженных родителей и друзей; уговорил своего друга Серджио сесть на подаренный отцом двухместный велосипед-тандем позади него; седлал норовистых коней, вопреки возражениям псевдоэкспертов, которые слезали с лошади и с видом знатоков, сокрушенно качая головой, отговаривали его, во избежание инцидентов, седлать это животное, слишком сложное для столь "неумелого" наездника. Амос помнил и тот день, когда родители пытались убедить его не ехать на каток с братом, а он сделал по-своему, и все у него прошло прекрасно, в то время как Альберто поскользнулся и сломал руку.
Он помнил это и многое другое и пришел к выводу, что правы англичане, считающие, что "единственное, чего стоит бояться, так это самого страха" и что "кто хочет – тот добьется". Он жил с уверенностью, что бояться ему нечего, чувствовал себя сильным и верил в будущее. Он знал, что ничего не получается без приложения усилий и чуточки удачи, но был готов к любым жертвам и любому риску: в жизни ему порой приходилось преодолевать непреодолимое, и судьба предоставляла ему возможность совершать все новые и новые попытки; но сейчас ему пришлось остановиться на том пути, по которому он двигался все это время. Казалось, ему следует навсегда забыть об опере из-за тысячи проблем, связанных с невозможностью видеть сцену, дирижерскую палочку, движения и жесты исполнителей, – проблем, представлявшихся неразрешимыми. Но Амос чувствовал, что и это он сможет преодолеть; он знал, что ключ к реализации мечты заключается в том, чтобы считать невозможное возможным… Только вот кто согласится быть рядом с ним во всем этом предприятии? Кто будет заинтересован в том, чтобы рисковать лишь ради того, чтобы доказать, что все в этом мире возможно и что выход есть, было бы желание? Никто!
Амос прекрасно знал, что все стали бы привычно отговаривать его с отеческим видом, и поэтому очень пессимистично смотрел на вероятность победы в этом сражении; кроме того, он уже не раз проверял на собственной шкуре, каково это – затевать бой, проигранный априори. Бессмысленно и болезненно.
Возможно, это и было главной причиной его неудавшихся попыток сделать карьеру в мире легкой музыки – попыток, которые пока что не предвещали благоприятного исхода.
XXV
Невзирая на то что мечты рассыпались в прах одна за другой, Амос продолжал прилагать массу усилий к тому, чтобы добиться своих целей. В нем происходили большие изменения.
Намереваясь хорошенько подготовиться к госэкзамену, он поступил на постуниверситетские курсы, а в свободное время продолжал записывать песни, рассылать кассеты и играть в ресторанах и барах. Тем временем конкуренция вокруг становилась все агрессивнее, в основном в связи с распространением компьютерных технологий и появлением музыкальных фонограмм, под которые можно было напевать без особого напряжения.
Амос великолепно отдавал себе отчет в том, что рассчитывать на этот род деятельности ему не приходится и что время играет не в его пользу: ему было уже не двадцать лет, и, соответственно, места для иллюзий не оставалось. Но вместо того, чтобы чувствовать себя отчаявшимся, побежденным или, по крайней мере, серьезно обеспокоенным, он наслаждался покоем и ясностью мысли, с каждым днем делавшими его сильнее и увереннее в себе: он был в ладах с собственной совестью, ибо хорошо знал, что делает все возможное, совершенствуясь в учебе и работе.
"После грозы всегда сияет солнце", – говорил ему Этторе по разным случаям, и было нечто необъяснимое и неподдающееся расшифровке в уверенности Амоса, что вскоре и для него вспыхнет солнечный свет среди туч. А пока он с искренним восхищением наблюдал за успехами других людей в области музыки и смеялся над теми, кто, в страхе ранить собственное самолюбие, пытался приуменьшать чужие успехи. Так жизнь казалась ему проще и прекрасней. Он чувствовал легкость и свободу, был открытым и раскованным и лучше понимал происходящее вокруг.
Заново оценивая качество собственных песен, он понял, что в них и в самом деле не хватало оригинальности и, может быть, даже силы. Они были творениями автора-любителя, грамматически правильными, но не более того. В его манере исполнения отсутствовал характер. Тембр был приятным, хотя в голосе иногда отчетливо слышались напряжение, надрыв, что не могло удовлетворять даже его самого. Как же быть?
В один прекрасный день, закончив работу, настройщик позвал Амоса опробовать пианино. Он сел, сыграл несколько произвольных гамм и арпеджио, а потом, взяв си бемоль мажор, начал исполнять "Аве Марию" Шуберта. Опасаясь сложностей с левой рукой, на которую партитура возлагает основную нагрузку, на последних аккордах вступления он решил помочь себе голосом. Настройщик слушал его, опершись локтями о пианино.
Закончив исполнение, Амос поднялся с табурета и с улыбкой похвалил настройщика за работу, затем предложил молодому человеку передохнуть и пригласил его на кухню выпить чашечку кофе. Настройщик, казалось, о чем-то глубоко задумался – возможно, пытался придумать, что сказать о вокале Амоса, подбирал вежливые слова? Амосу захотелось избавить его от неловкости, но тот вдруг сам обратился к нему: "Прости мою откровенность, но я просто считаю своим долгом сказать, что с таким голосом ты мог бы добиться потрясающих результатов, если бы стал заниматься с хорошим учителем по вокалу".
Амос очень удивился: уже много лет никто не ставил перед ним вопрос о занятиях вокалом; с тех пор, как он забросил идею о театральной карьере, мысль о том, чтобы брать уроки пения у профессионала, не приходила ему в голову. Теперь же этот неожиданный и беспристрастный совет, показавшийся ему очень искренним, заставил его задуматься.
"Я знаю одного потрясающего учителя, – сказал настройщик, – он уже пожилой человек и сейчас на пенсии. Недавно вернулся в Прато, свой родной город. На протяжении пятидесяти лет он работал с самыми выдающимися певцами, а теперь вот дает частные уроки. Если хочешь, могу проводить тебя к нему – я как раз поеду настраивать ему пианино". Амос молчал. "Подумай", – проговорил настройщик, а Амос, ходивший взад-вперед по комнате, внезапно остановился перед ним и предложил: "Оставайся на обед, и мы поговорим об этом". – "Хорошо, останусь".
Спустя несколько дней Амос вместе с матерью ехал на машине в сторону Прато. Припарковавшись на площади Меркатале, они пешком отправились в сторону площади Дуомо. Неподалеку от собора, который находился справа от них, Амос придержал мать за руку и остановился, пораженный нежной музыкой, в которой он сразу узнал знаменитое "Адажио" Альбинони. Но женщина очень торопилась, она нервничала и опасалась простуды в эти холодные предрождественские дни, когда ледяной ветер с силой дул им прямо в лицо. Они пересекли площадь и пошли по левой стороне виа Маньольфи, где и находился дом маэстро Беттарини. Они поднялись на четыре лестничных пролета и позвонили в дверь. Их встретила любезная женщина, одетая просто, но со вкусом: это была супруга учителя. Позже Амос узнал, что раньше она была оперной певицей, а теперь помогала мужу давать уроки.
После церемонии знакомства хозяйка дома провела гостей в кабинет – просторную комнату со стоящим в центре пианино, с диванами, красивым письменным столом, заваленным бумагами, книжными полками, забитыми книгами и нотами, а также открытым шкафчиком с бронзовыми и серебряными фигурками кентавра, химеры и других мифологических персонажей, на которых Амос, честно говоря, не обратил особого внимания.
Когда он вошел в комнату, учитель легко встал с кресла и протянул ему руку; потом, слегка склонив голову, представился синьоре Барди. Это был высокий худой старик, лицо которого еще хранило следы былой красоты.
Амос коротко рассказал о причине визита, не забыв вскользь намекнуть о своих надеждах. Старый учитель терпеливо слушал его, а потом сел за пианино. "Что бы ты хотел нам исполнить?" – спросил он. Амос сделал вид, что задумался на мгновение, а потом ответил: "Арию из "Тоски". Сойдет?" – "Какую именно?" – переспросил учитель, по-доброму улыбаясь. "Вторую, а точнее, последнюю", – уточнил Амос, и маэстро без всяких нот начал играть знаменитую мелодию, написанную Пуччини для кларнета.
Амос спел эту арию, как мог; он вложил в исполнение всего себя и, когда смолк последний аккорд, оперся о пианино, волнуясь, каким же будет мнение учителя о его способностях. В эти краткие мгновения он понимал, что именно сейчас прозвучит та единственно честная, компетентная и окончательная оценка его вокальных данных, и он сказал себе, что, если она будет низкой, он навсегда закроет эту тему. Наконец-то хоть кто-то скажет ему чистую правду.
На лице маэстро появилось торжественное выражение, и он заговорил пророческим тоном, который обычно появляется у тех, кому приходится выносить свои суждения или сентенции и давать советы, которых кто-то очень ждет. "У тебя золотой голос, сынок!" – произнес он. Потом, после длинной паузы, добавил: "Только вот когда ты поешь, то все делаешь не так, как надо. Занятия не только подчеркнут твои вокальные данные, но и навсегда избавят от необходимости так напрягать голос во время исполнения – короче говоря, помогут тебе правильно петь. В общем, скажу откровенно: то, как ты поешь, может поразить слух профанов, но от профессионалов, увы, не ускользнут некоторые твои ошибки…"
Амос внимательно слушал. Никто никогда не говорил с ним так. "Неплохо!" – подумал он. Впрочем, выбора у него не было. В сущности, маэстро хотел сказать следующее: так петь нельзя, но есть способ исправить положение, было бы желание.
"А желание есть, и еще какое!" – признался себе Амос.
Синьора Барди, которая придерживалась такого же мнения, что и ее сын, со свойственной ей стремительностью и предприимчивостью в делах немедленно обсудила с учителем вопросы платы за уроки, время и расписание занятий. Затем, окончательно уверившись в том, что принятое решение было правильным, попрощалась и ушла.
В последующие дни Амос только и слышал, что о правильном дыхании, опоре, диафрагме, непрерывном звуке, постановке голоса, оттенках, фиксированном или чрезмерно вибрирующем звучании и о тысяче других вещей, раскрывших перед ним новые, широкие горизонты. Он слишком торопился, и маэстро упрекал его в том, что он не попадает в темп, а также объяснял ему, чем он рискует, неправильно используя голос или выбирая неподходящий репертуар. Шаг за шагом он вводил Амоса в мир, который, с одной стороны, очаровывал молодого человека, даруя незабываемые эмоции из прошлого, когда он с наслаждением слушал свои первые записи, а с другой – пугал и обескураживал его.
Словно подросток, переживающий свой первый любовный опыт, Амос желал, но не осмеливался до конца поверить в происходящее. Он отдавал занятиям всю душу, но никак не мог добиться необходимой естественности и раскованности. Поэтому прошло некоторое время, прежде чем он научился петь, не двигая головой, не поднимая плечи и не напрягая шейные мышцы. А когда он наконец достиг этой цели, то обнаружил, что это лишь первые шаги на длинном пути – главная работа была еще впереди.
Занятия вокалом вынудили Амоса вести новый образ жизни. Решив испробовать все средства, он бросил пить, решительно отказавшись от великолепного вина своего отца, и сел на богатую железом диету, которой обычно придерживаются спортсмены. Он сразу же стал чувствовать себя лучше: теперь он был свеж и бодр – и умом, и телом.
Теперь от него требовалась последняя жертва, самая тяжелая, но он пока решил на нее не идти: она заключалась в том, чтобы хранить полное молчание в дни выступлений; он неоднократно слышал об этом, но считал, что речь идет об одной из множества легенд, которыми окружена жизнь самых прославленных оперных исполнителей нашего века. Но позже ему все-таки пришлось покориться и этому своеобразному обету, чтобы быть окончательно уверенным в том, что он сделал все возможное для собственного голоса – голоса, который с каждым днем все больше становился для Амоса последним оплотом его надежд.
От голоса теперь зависело и его настроение: резкие подъемы чередовались со столь же резкими спадами.
Когда Амос слишком много пел, у него пропадал голос; тогда его охватывал отчаянный страх, одолевали сомнения, рождая в душе тоскливые предчувствия и угрызения совести. Ему совершенно не хотелось становиться одним из тех, кто попал в плен к собственным иллюзиям, став жертвой мечты, опасно переоценив себя и свои артистические способности: он знал, что такие люди кончают тем, что разрушают и собственную жизнь, и жизнь своих близких. Однако потом все возвращалось на круги своя, ибо голос, отдохнув положенное время, вновь обретал глубину и силу, и настроение Амоса опять взлетало до самых звезд.
Однажды, выходя из дома, чтобы ехать на занятия, в дверях Амос столкнулся с отцом; они поздоровались, и Амос сказал: "Терпение, пап, осталось совсем немного! Обещаю тебе, это моя последняя попытка!"
По дороге он задумался о том, чтобы поступить на какие-нибудь профессиональные курсы и пойти работать – возможно, массажистом – или принять участие в каком-нибудь конкурсе, чтобы получить место телефониста в банке или где-то еще. Он был готов на любую работу, лишь бы не сидеть больше на шее у отца.
Но однажды поздним вечером у него дома раздался звонок, который разжег в нем все былые надежды: звукозаписывающая компания в Модене, где он как-то реализовал один, им же придуманный и финансированный, проект, срочно приглашала его спеть вместе с известнейшим итальянским тенором. Речь шла о новом произведении: дуэте оперного певца и рок-исполнителя. Это были лишь пробы, но их должны отсматривать влиятельнейшие персоны дискографического бизнеса, и если все пройдет хорошо, то Амоса станут приглашать выступать с этой песней в разных концертах, где его наверняка заметят те, кто вершит судьбы в музыкальном мире.
На следующее утро он выехал в Модену. С ним поехали мать, всегда сопровождавшая его в подобных случаях, и Пьерпаоло, его юный приятель, помогавший Амосу в маленькой звукозаписывающей студии, которую он оборудовал у себя дома.
В Модене его встретили с распростертыми объятиями и провели в небольшой офис. Он тут же заметил, что вокруг царит немалое оживление; все входившие и выходившие переговаривались возбужденным шепотом, обсуждая то, что происходило в тот момент в самой студии: самые известные мировые музыканты помогали одному из любимейших публикой исполнителей записать новый альбом, обещавший стать международным бестселлером. Амоса мгновенно захватила эта необычная атмосфера тайны и волшебства. Чтобы сразу зарекомендовать себя, он попросил у первого же оказавшегося рядом с ним человека партитуру той песни, которую ему предстояло спеть, чтобы хорошенько подготовиться, прежде чем предстать перед микрофоном. Он волновался, но был счастлив. Казалось, ему снится прекрасный сон.
Молодой человек, к которому он обратился, мило улыбнулся: "Не думаю, что у нас есть партитура. Но ты не волнуйся, сюда сейчас придет он сам и все тебе покажет".
Амос был несколько удивлен таким ответом, но в это мгновение ему не хотелось ни о чем думать; тем временем ему принесли чашечку кофе, и вокруг начался оживленный спор, где никто не скрывал своих восторгов и волнений.