Старый диктатор не понимал ни планов, ни тактики молодого полководца. Все предприятия Сципиона казались ему чистейшим безумием, и тем не менее они всегда увенчивались блестящими победами, тем более поразительными, чем менее их можно было ожидать. В глазах Фабия Публий был менее всего похож на серьезного, разумного полководца. Максим представлял себе вождя войск степенным, важным, постоянно погруженным в свои планы. Между тем перед ним был веселый повеса, "гуляка праздный", увлеченный удовольствиями юности. Поэтому, подобно многим своим современникам, Фабий считал Публия "каким-то баловнем судьбы, все предприятия которого удаются вопреки всем расчетам, случайно" (Polyb., X, 2, 6). Беспечный вид Публия и его склонность к развлечениям казались ему несомненным доказательством того, что он никогда не обдумывает свои планы, действует как бог на душу положит и только благодаря странному капризу судьбы ему до сей поры везло. Но это не может продолжаться вечно, говорил он. Фортуна скоро отвернется от безрассудного молодого человека (так он называл Сципиона), и настанет ужасная, гибельная катастрофа. "Не всегда же безрассудство кончается счастливо", - добавлял он (Liv., XVIII, 42). И настолько крепко было это убеждение Фабия, что, даже когда Публий уже высадился в Африке и в Рим полетели вести о его блестящих победах, "Фабий не удержался и предложил сменить командующего, хотя не мог привести никаких оснований, кроме того, что счастье не может так долго улыбаться одному человеку" (Plut. Fab., 26).
Не мог такой рассудительный человек, как Кунктатор, серьезно верить и в волшебные видения Сципиона. Вероятно, он рассуждал, как понтифик Котта у Цицерона, который, когда ему рассказали, что одному римлянину явились Диоскуры верхом на конях и возвестили победу Рима, заметил, что не может поверить, чтобы боги пожелали явиться какому-то безвестному человеку, а не первому гражданину государства (Cic. Nat. deor., III, 11). Думаю, что он не допускал мысли, что боги могут во сне и наяву беседовать с "безрассудным молодым человеком", а значит, все его видения считал дикими и вредными для государства фантазиями.
Фабию, как и многим почтенным людям, не нравилось отношение Сципиона к военной дисциплине. По мнению Кунктатора, он и воинов распускал, и сам совершенно не желал подчинить себя никакой дисциплине. В Испании он действовал совсем не так, как повелевали инструкции сената, и даже осмелился без разрешения отцов покинуть провинцию и поехать на свидание к Сифаксу. И сейчас он, не считаясь с мнением отцов, берет себе провинцию Африку, даже не спросив их согласия, и дерзко "насмехается над сенатом и над каждым отдельным сенатором" (Liv., XXXIII, 40). Вообще, говорил он, Публий Корнелий ведет себя не как римский полководец, а как высокомерный царь (ibid., XXXIII, 42).
Будучи не вполне чужд образованию, Фабий читал когда-то про Алкивиада, своевольного, знатного, одаренного юношу, дерзкого красавца, не желавшего считаться с законами и властями, который придумал какую-то фантастическую экспедицию, погубившую вконец благоразумное государство афинян. И вот теперь ему все более начало казаться, что Публий - это вылитый Алкивиад, и ему суждено также погубить родное государство (ibid.).
Ясно, что учитывая все это, Фабий считал, что "город идет вслед за безрассудным молодым человеком навстречу величайшей, смертельной опасности", и он решил "словом и делом отвратить сограждан от решения, к которому они склонялись" (Plut. Fab., 25). Но это было не так-то легко. Публий всем вскружил голову, народ им прямо бредил. Ни у кого не доставало мужества выступить против него открыто. Сенат собрался. И вот среди всеобщего молчания заговорил Фабий. Ему пришлось начать свою речь с оправдания. Он уверял, что слухи о его злобной зависти - клевета. Затем он в глаза обвинил молодого консула в неуважении к сенату: он не имел никакого права говорить об Африке, так как она не включена сенатом в число провинций.
Затем, как бы смягчая неприятное впечатление от своей резкости, он заговорил с Публием почти отеческим тоном. Он понимает, сказал Фабий, что предприимчивый юноша придумал эту фантастическую экспедицию, дабы увеличить свою славу. Ему, разумеется, кажется слишком заурядным делом разбить врага в Италии, он мечтает о победе в далекой Африке. "Но ты должен простить меня, Корнелий, что я не поставлю твою славу выше общественного блага, - продолжал старик, - ибо по отношению к себе самому я никогда не ставил людскую молву выше интересов государства. Впрочем, если бы не было никакой войны в Италии или враг был бы из таких, победа над которым не может принести никакой славы, могло бы показаться, что тот, кто стал бы удерживать тебя, хотя бы ради общественного блага, желает отнять у тебя вместе с войной случай прославиться. Но когда такой враг, как Ганнибал, с нетронутым войском держит Италию в осаде четырнадцатый год, то будешь ли ты недоволен, Публий Корнелий, если ты, будучи консулом, изгонишь из Италии того врага, который был для нас причиной стольких смертей, стольких поражений?"
Доказывая, что слава консула ничуть не пострадает, если он откажется от своего безрассудного плана, Фабий в то же время искусно давал понять слушателям, что единственная причина похода - непомерное честолюбие Сципиона, что он готов принести ему в жертву благо своей родины.
Затем Кунктатор начал разбирать план Сципиона по существу. План этот, по его мнению, сводился к тому, чтобы выманить Ганнибала из Италии, напав на его отечество. Но замысел этот явно нелеп. "Почему ты предпочитаешь идти окольным путем, рассчитывая, что, когда ты переправишься в Африку, за тобой последует туда Ганнибал, а не хочешь направить войска прямо на Ганнибала? Это и естественнее - защитив свое, отправляться осаждать чужое. Пусть мир в Италии водворится прежде, чем начнется война в Африке, и пусть прежде страх оставит нас, чем сами мы будем устрашать других… Кроме того, что государственная казна не может содержать в Италии и Африке двух войск, помимо того, что не остается никаких средств на содержание флота и на доставку провианта, кто не видит, наконец, сколь великой опасности мы подвергаем себя? Что же это, в самом деле? Публий Лициний будет вести войну в Италии, Публий Корнелий - в Африке. И что же? Если - да отвратят все боги это пророчество! даже упоминание о нем вызывает ужас! но то, что раз случилось, может и повториться - победитель Ганнибал пойдет на самый Рим, и тогда мы вызовем тебя, консула, из Африки?"
Указав на опасность, которой подвергнется Италия, пока безрассудный консул будет гоняться за военным счастьем в Африке, Фабий перешел к рассмотрению положения дел в самой Африке. Кто поручится, что счастье улыбнется Публию Сципиону в этой стране? Тут бывший диктатор напомнил о несчастном конце отца и дяди Публия, которые также сражались на чужбине и там погибли, и выразил надежду, что их печальная судьба послужит Сципиону хорошим уроком. Затем он упомянул о трагическом конце единственной римской экспедиции в самой Африке. Разве не погиб самым жалким образом Атилий Регул, высадившийся в Африке в прошлую войну?
"Да, Публий Корнелий, когда ты увидишь Африку с открытого моря, тебе покажется, что твои Испании были игрой и шуткой! В самом деле, в чем тут сходство? Ты плыл вдоль берегов Италии и Галлии по мирному морю и причалил с флотом в Эмпориях, союзном нам городе. Высадив войско, ты повел его по совершенно безопасному пути к друзьям и союзникам римского народа в Тарракон".
Фабий еще некоторое время распространялся о легкости испанской экспедиции: гибель полководцев вдохнула новое мужество в воинов, их вождь Марций был выдающимся полководцем, Новый Карфаген взят был без всякого сопротивления… "Что касается остальных твоих предприятий, я не желаю умалять их значение, но все-таки их никоим образом нельзя сравнить с войной в Африке, где для нашего флота не открыто ни одной гавани, нет ни одной дружественной нам страны, нет ни союзного государства, ни дружественного царя, нигде нет места, где можно было бы остановиться… Куда ни взглянешь, все принадлежит неприятелю и настроено враждебно". Или, может быть, консул верит своим друзьям ливийцам? Пусть он лучше вспомнит, ядовито заметил старик, как погиб его отец, тоже доверившийся варварам. Конечно, Сифакс и Масинисса не прочь избавиться от карфагенян, но, если чужеземцы вторгнутся в Африку, общая опасность сплотит ее жителей.
"И карфагеняне не так защищали Испанию, как они будут защищать стены родного города, храмы богов, алтари и очаги, когда, идя в бой, они будут прощаться с дрожащими женами и видеть перед собой малюток детей. А что, если карфагеняне, полагаясь на единодушие Африки, на верность союзных царей, на крепость стен, узнав, что Италия лишена защиты, тебя и твоего войска, или сами пошлют в Италию новое войско или велят соединиться с Ганнибалом Магону? Понятно, мы будем испытывать такой же страх, какой испытывали при переходе в Италию Газдрубала, которого выпустил из рук ты, ты, который намерен запереть своими войсками не только Карфаген, но и всю Африку. Ты скажешь, что он тобой побежден. Но я не желал бы, не только ради государства, но и ради тебя самого, чтобы побежденному врагу был открыт доступ в Италию.
Позволь нам все, что было счастливо для тебя и для власти римского народа, приписать твоим способностям, а все неудачи отнести к превратностям военного счастья. Но чем больше у тебя талантов и чем ты отважнее, тем больше отечество и вся Италия держатся за такого защитника. Ты не можешь даже сам не сознаться в том, что где Ганнибал, там и главный центр этой войны. Следовательно, здесь ли, там ли - ты будешь иметь дело с Ганнибалом. Так что же наконец, будешь ли ты сильнее в Африке один или здесь, где твое войско соединено с войском коллеги?.. И где Ганнибал будет сильнее оружием и войском - в отдаленном ли уголке страны бруттиев, где он уже давно напрасно требует у родины помощи, или близ Карфагена, в союзной Африке? Что это за план - предпочтительно избирать поле битвы там, где твои войска будут вполовину меньше, а войска неприятеля гораздо больше, а не там, где ты будешь сражаться с двумя армиями против одной, притом обессиленной столькими сражениями и такой продолжительной и тяжелой службой".
Конец речи Фабия был гневным и обличительным. "В то время как Ганнибал находится в Италии, ты собираешься ее оставить не потому, чтобы это было полезно для государства, но потому, что это принесет тебе славу и почести… Я думаю, что Публий Корнелий избран консулом для государства и для нас, а не лично для себя и что войска набраны для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, подобно царям, высокомерно таскали их, куда вздумается".
Так закончил Фабий. Хотя он и старался казаться любезным и даже доброжелательным к молодому полководцу, в его речи сквозила досада и злоба. Он выставлял Публия безумным эгоистическим честолюбцем, навязывающим государству нелепейший и фантастический план. Все подвиги Публия в Испании он свел на нет, утверждая, что война была чрезвычайно проста, но Сципион и тут умудрился наделать ошибок.
Слова Кунктатора произвели на сенаторов глубокое впечатление. Все они были на стороне мудрого старца, а не легкомысленного юноши. На эту длинную продуманную речь Публий Сципион отвечал кратко. С холодной вежливостью он поблагодарил Квинта Фабия и сенаторов за заботу о нем, но заверил, что это совершенно излишне. Пять лет тому назад он не был ни старше, ни опытнее, а Испанию завоевал. А когда он вернется победителем из Африки, отцам эта кампания покажется столь же легкой, как теперь Фабию Испанская.
Он не удостоил сенат никакими объяснениями по поводу своих планов. Он лишь заверил, что вполне обеспечит себя от вероломства нумидийцев, а как ему действовать, сообразит на месте. Он прибавил еще несколько слов в том особенном гордом и радостном тоне, которым говорил только он. Напрасно рассказывают ему, говорил Публий, страшные истории про Регула. Если бы в Африке случилось и еще более страшное несчастье и не пятьдесят лет назад, а вот прямо сейчас, он все равно поехал бы туда. "Ибо я верю, что родился на радость своей родине, и вижу, как много значит доблесть одного человека". "Долг истинного мужа и полководца пользоваться счастьем, когда оно дается нам в руки… Ждите более радостных и более частых известий из Африки, чем вы получали из Испании". "Эти надежды, - прибавил он в виде пояснения, - внушает мне счастье римского народа".
В заключение он сказал, что хочет дать отдохнуть так долго страдавшей Италии, ибо не может более видеть, как его родину жгут и опустошают! Что же касается страхов Фабия, чтобы Ганнибал не захватил Рима, пока он, Публий, будет в Африке, то, заметил Сципион, позорно дрожать перед Ганнибалом теперь, когда сам Кунктатор уберег от него Рим в самые страшные годы. Публий выразил уверенность, что его отважный коллега без него защитит город.
Публий Корнелий не снизошел до того, чтобы оправдывать перед сенатом свой образ действий в Испании. "По существу сказано достаточно. Но, - сказал он, - то была бы длинная и неинтересная речь для вас, если бы по примеру Квинта Фабия, умалявшего мои военные действия в Испании, я тоже начал вышучивать его славу и превозносить собственную. Ни того, ни другого я не сделаю, отцы сенаторы… Я так жил и действовал, что безмолвно удовлетворялся тем мнением, которое вы сами составили и имеете обо мне" (Liv., XXVIII, 40–44).
Этими гордыми словами закончил свою речь Публий Сципион. Более он ничего не пожелал добавить. Это и породило удивительное недоразумение, которое разделяли почти все сенаторы и которое потом перешло к современным ученым. Многие из них до сих пор пребывают в том странном убеждении, что Сципион предпринял экспедицию в Африку, чтобы выманить Ганнибала из Италии. Естественно, все предприятие выглядит как чистейшее безумие. Стоило ли предпринимать такую дорогостоящую экспедицию, рисковать безопасностью Италии, строить флот, пересекать море и претерпевать тысячу опасностей только для того, чтобы иметь удовольствие сразиться с Ганнибалом не в разоренном крае бруттиев, куда его давно оттеснили, а у него на родине? Не проще ли было пойти на него прямо, пользуясь тем, что он слаб и отрезан от всего мира? Все это со свойственной ему обстоятельностью и здравомыслием разъяснял консулу Фабий. Вероятно, он воображал, что Публий не понимает того, что ясно было бы и ребенку.
Дело было, конечно, не в том, чтобы выманить Ганнибала. Публий единственный из всех понял, что не с Ганнибалом воюет Рим, а с Карфагеном. Ганнибал уже проиграл Италию, не был страшен, и только потому Сципион решался на несколько лет оставить страну. Иное дело Карфаген. Это огромная богатейшая могущественнейшая держава, которая через десять лет могла родить второго Ганнибала. Это ясно показывал пример Сицилии. Еще в те времена, когда эллины разбили персов при Саламине, начали пунийцы наступать на Сицилию. Эллины сопротивлялись поистине героически. Сколько битв выиграли они у западных варваров на суше и на море! Сколько выставили великих полководцев, таких, как Дионисий, Тимолеонт и Агафокл! И что же? Они сокрушали отдельных вождей, но не Карфаген. Между тем каждая новая война истощала силы сицилийцев. Варвары выжигали их поля, сравнивали с землей города, вырезали жителей. Многие годы требовались, чтобы залечить эти язвы. А сами пунийцы в это время жили в полной безопасности: города и поля Африки процветали, на войне они не потеряли ни одного человека - ведь сражались они силами наемников, и их можно было купить сколько угодно, если есть деньги. А денег у карфагенян было более чем достаточно. И вот, несмотря на все подвиги эллинов, Сицилию они раздавили.
Теперь очередь была за Римом. Двадцать четыре года длилась Первая Пуническая война. Италия вышла из нее обессиленной, а Карфаген даже не почувствовал урона. Правда, пунийцы потеряли Сицилию, но Гамилькар Барка дал им нечто лучшее - Испанию с ее неистощимыми запасами золота. Оттуда, а не из Карфагена на первых порах шла помощь Ганнибалу.
Не прошло и двадцати лет - и вот карфагеняне начинают новую войну вдесятеро тяжелее первой. И ведется она теперь на территории Италии. Пятнадцать лет страна предавалась пожарам и опустошениям, Ганнибал разрушил 400 городов, в одних битвах истребил более 300 тысяч италийцев. Италия обезлюдела, поля опустели. А Карфаген? Что он потерял? Ни одного человека. За них гибли галлы, балеары и ливийцы. Если бы сегодня Публий разбил Ганнибала в Италии и заключил мир, то за несколько послевоенных лет карфагеняне сумели бы выкачать из Ливии все то, что они потеряли в войне с Римом. А тем временем подрос бы сын или племянник Ганнибала и снова напал бы на Италию, которая уже не имела бы сил ему сопротивляться. Карфаген представлял собой поэтому какую-то страшную гидру, которая, чем более ее рубили, тем могучее и сильнее поднималась перед обессиленным Геркулесом.
Вот откуда родился план Сципиона. Он задумал лишить Карфаген всех его владений и превратить в рядовой финикийский городок. Тогда, и только тогда Карфаген уже не возродится более. Для этого надо было отнять у пунийцев Испанию и Ливию: Сицилия и Сардиния были уже в руках римлян. Только в этом надо видеть причину того, что Публий пять лет тому назад поехал в Испанию. Ведь и в Италии было немало забот и больше славы сулили победы над войсками Ганнибала, чем его братьев и родичей. И патриотизм требовал прежде всего защитить родную страну. Итак, не жажда подвигов звала его в Испанию. Но и не жажда мести овладела Сципионом, который поспешил заключить в Иберии союз с Андобалой и Масиниссой, убийцами своего отца.
Итак, у Публия были иные причины рваться в Испанию. Цель своего пребывания в Иберии он видел и не в том, чтобы, как его отец и дядя, охранять границы страны и не пропускать пунийцев в Италию. Иначе не смотрел бы он так равнодушно на то, как Газдрубал, сын Барки, отправляется в Италию. Именно в этом обвиняет его Фабий, а вслед за ним и новейшие историки. Создатель головокружительно смелых планов, любивший самые отчаянные предприятия, человек, решившийся почти один ехать к варварскому царю во враждебную страну, Сципион почему-то не сделал даже попытки задержать Газдрубала. Не странно ли? Дело в том, что у него была другая цель и ради этой цели он все готов был бросить на карту. Он не хотел терять воинов и не хотел рисковать, сражаясь с Газдрубалом, ибо у него перед глазами была эта цель - вырвать Испанию из рук пунийцев. И он упорно добивался этого четыре года. Наконец вся страна вплоть до океана была очищена от карфагенян. Тогда все уговаривали его отдохнуть, но он не мог позволить себе ни минуты отдыха. Теперь его целью стала Африка. Он остановил свой взгляд на Ливии. Он задумал из данницы пунийцев превратить ее в сильную, дружественную Риму державу. Тогда ни Сицилия, ни Иберия, ни Ливия не дадут пунийцам ни асса. Соседство враждебной Ливии свяжет их по рукам и ногам. Деньги и флот они отдадут римлянам. Вот тогда-то великий Карфаген больше никогда не поднимет голову.