- Какой демон затмил твой разум? Ведь ты был моим другом и сам убеждал меня приехать в Африку, а теперь солгал перед богами, именем которых мне клялся!
- То Софонисба, дочь Газдрубала, которую полюбил я на свою погибель, - отвечал пленный царь. Его утешает только одно, мрачно прибавил Сифакс, эта женщина вошла теперь в дом Масиниссы, его злейшего врага. Она сведет и его с ума, сделает врагом римлян, и он погибнет, как погиб Сифакс (Арр. Lyb., 114–115; ср.: Liv. ibid.; Diod., XXVII, 6).
Обеспокоили ли Сципиона эти зловещие пророчества, возмутила ли его наглость Масиниссы, который женился на супруге Сифакса (Liv., XXX, 14), только он решил положить конец этой истории.
Тем временем из Цирты вернулись Лелий с Масиниссой. Нумидиец пребывал между страхом и надеждой и робко заглядывал в глаза Сципиона. Но прочесть в них ничего не смог. Римский военачальник созвал всех солдат на собрание и при всех осыпал Лелия и особенно Масиниссу самыми лестными похвалами, до небес превознося их доблесть и военное искусство. О прекрасной дочери Газдрубала не было сказано ни слова. Масинисса приободрился. Но когда все разошлись, Публий взял Масиниссу за руку и сказал, что ему необходимо поговорить с ним наедине. О чем они говорили, нам неизвестно, но совершенно ясно, что Публий настаивал на том, чтобы нумидиец возвратил Софонисбу. Масинисса плакал навзрыд и попросил разрешения подумать. Это Публий ему разрешил.
Масинисса пошел в свою палатку и начал "думать", то есть принялся жалобно стонать и вопить. Конечно, он надеялся разжалобить Сципиона. Но тот уже принял решение и выдержал характер. Наконец нумидиец издал душераздирающий вопль и позвал верного раба. Он дал ему чашу с ядом и велел передать Софонисбе. Другие говорят, что Масинисса сам сел в седло, поскакал к Софонисбе и заставил ее выпить яд. Так погибла дочь Газдрубала.
Узнав обо всем происшедшем, Сципион был потрясен и больше всего испугался за Масиниссу. Он боялся, чтобы нумидиец не наложил на себя руки от горя. Он отвел Масиниссу к себе и утешал. Весь день нумидиец не выходил из его палатки. На другой день Сципион снова созвал все войско, снова до небес превознес подвиги Масиниссы, назвал его царем всей Ливии и надел на голову золотой венок. И Масинисса, прибавляют античные авторы, утешился.
МИР. НАРУШЕНИЕ КЛЯТВ. ПРИЕЗД ГАННИБАЛА
Великого царства Сифакса более не существовало. Сам царь пленником жил в лагере Сципиона. Армия карфагенян была уничтожена. Важнейшие города были в руках врагов. Помощи ждать было неоткуда. В таких тяжких обстоятельствах карфагеняне отбросили всякую гордость и отправили послов к Публию просить мира. Послы простерлись перед римским военачальником в прах, ползали у его ног и целовали его сандалии. Потом они поднялись и поносили себя самым ужасным образом. Сципион был поражен этим восточным способом изъявления чувств, но само прибытие карфагенян не было для него неожиданностью. Он считал войну законченной. Карфагеняне потеряли все. Разрушать же их город и уничтожать жителей он не собирался. Поэтому он с охотой заключил мир на следующих условиях.
Карфагеняне немедленно отзывают Ганнибала и все свои войска из Италии.
Они отказываются от притязаний на Испанию и все острова между Африкой и Италией.
Они выдают римлянам весь свой военный флот, кроме двадцати кораблей.
Они выдают всех пленных и перебежчиков.
Римскому войску они выдают 500 тысяч модиев пшеницы и 300 тысяч модиев ячменя.
Они уплачивают римлянам контрибуцию в размере тысячи талантов и выдают заложников (Polyb., XV, 8, 7; Liv., XXX, 16).
Карфагеняне были так испуганы и унижены, что с радостью приняли предложенные условия. Было заключено перемирие, с тем чтобы обе стороны смогли отправить послов в Рим, так как ратифицировать мир мог только римский народ. Немедленно после заключения перемирия Сципион отпустил Масиниссу, который горел желанием вернуть отцовское царство и покорить всю Нумидию. С ним он отпустил и всю свою конницу. Лелия он отправил в Рим с вестью о победе. А сам Публий провел зиму в суровой и неприступной Кастра Корнелия.
Сенаторы провожали Сципиона на войну с тяжелым сердцем. Фабий внушал, что он ведет воинов на смерть. Но едва "Сципион высадился в Африке, сразу же в Рим полетели вести об его удивительных подвигах, о величии и блеске его побед, а вслед за молвою, подтверждая ее, прибыла огромная добыча и пленный нумидийский царь" (Plut. Fab., 26). И наконец пришло известие, что те самые карфагеняне, которые победителями носились по Италии, униженно молят о мире у ног Сципиона. Рим был потрясен. Народ гордился удачами своего избранника, но сенат медлил. Прежде отцы не верили в успех предприятия, теперь победа сделала их чересчур неуступчивыми. Они неодобрительно качали головами и твердили, что Публий Корнелий слишком уж щадит врага. Многие молодые честолюбцы надеялись, что командование в Африке будет передано им. Прежде они дрожали при одной мысли об Африке. Но Публий одерживал свои победы так легко, играючи, что, казалось, успехи в Ливии достаются без всякого труда. Фабий прямо предложил сменить Сципиона, ибо счастье не может так долго благоприятствовать одному человеку. Но народ ответил бурей возмущения. Фабия называли старым ворчуном (Plut. Fab., 26). А Сципиона возносили до небес. Мир, продиктованный им, был утвержден, несмотря на сопротивление сената.
А к Ганнибалу явились послы от Карфагена. Они сказали, что он должен оставить свои "неисполнившиеся и неисполнимые" надежды и ехать домой спасать родной город. Пуниец плакал и скрежетал зубами, покидая землю, где не потерпел ни единого поражения. Он проклинал римлян, а еще более карфагенян (Plut. Fab., 26; Liv., XXX, 20). Наконец он немного успокоился и предложил своим наемникам следовать за ним. Однако большинство италийцев было не в силах покинуть родину. Тогда Ганнибал заявил, что назавтра наградит их и простится с ними. Но, когда они собрались, он окружил их заранее приготовленными войсками и всех перебил (Арр. Hannib., 59–60). Ливий пишет, что они укрылись в священнейшем храме Юноны, но "их подло перебили в самом храме" (Liv., XXX, 20). Перешедшие некогда на его сторону италийские города он отдал на разграбление солдатам (Арр. Hannib., 58). "И вот Ганнибал отплыл в Африку, после того как он целых шестнадцать лет опустошал Италию, заставил людей испытать тысячи бедствий… А подвластным ему и союзникам причинял насилия, как врагам… И теперь они были ему уже не нужны и он отнесся к ним бессердечно, как к врагам" (ibid., 60).
Ганнибал, последний оставшийся в живых сын Барки, медленно и неохотно плыл на родину, которую покинул ребенком. Первое, что он увидел в Африке, была разоренная гробница. Он содрогнулся, увидев в этом зловещее знамение, и велел покинуть проклятое место и плыть дальше. Они высадились у Малого Лептиса близ Гадрумета.
Приезд Ганнибала взволновал карфагенян. Они были уверены, что великий полководец легко рассеет римские легионы. Теперь мирный договор их только стеснял. Они рвались в бой. Но повели они себя с обычной для них наглостью и вероломством. Они не отправили послов к римлянам, а вместо того напали на римское торговое судно, разграбили его, а экипаж заковали в цепи (Polyb., XV, 1).
Этот поступок глубоко возмутил Публия. Впрочем, он не думал, чтобы карфагеняне действительно решили таким способом разорвать мир, который так долго вымаливали. Это было бы слишком подло и глупо. Он все приписывал необузданному порыву толпы, распаленной голодом: Карфаген в эту зиму испытывал нужду в продовольствии. Поэтому он направил к пунийцам послов, которые должны были им напомнить о договоре. Придя в Совет, они с обычной для римлян резкостью, ничуть не смягчая выражений, напомнили, как карфагеняне ползали в ногах у Сципиона. "Военачальник римлян и члены Совета прекрасно помнят все это, сказали послы, и с изумлением спрашивают себя, что заставило карфагенян забыть прежние речи, как дерзнули они нарушить клятву и попрать договор… Если вас постигнет поражение, к каким богам будете взывать вы о помощи? В каких выражениях станете молить победителя пожалеть вас в вашей плачевной доле? Вероломством и безумием вы, как и подобало, отняли у себя всякое право на сострадание богов и людей". Послы говорили смело и спокойно, убежденные, что их охраняет международное право. Они и не подозревали о коварном намерении карфагенян. Те не дали им никакого ответа и отпустили. Римляне отправились домой, пораженные невежливостью пунийцев, которые не проводили их до дому, как того требовал обычай. Между тем карфагеняне устроили на них засаду, дабы потопить в море людей, которые говорили столь дерзкие речи. Нападение произошло внезапно. Огромный численный перевес был на стороне врага. Вся команда погибла. Послы спаслись чудом (Polyb., XV, 1–2).
Больше оскорбить Сципиона, чем это сделали карфагеняне, было нельзя. "Это был человек слова, непоколебимого как утес", и ничто его так не возмущало, как клятвопреступление. Он немедленно выступил против карфагенян, не вступая более ни в какие переговоры, и стал брать у них штурмом город за городом. В этот-то момент, когда военачальник римлян был так разгневан, вернулся из Рима Лелий с карфагенскими послами и сообщил, что мир заключен. Теперь в руках Публия, в свою очередь, оказались карфагенские послы. Узнав о происшедшем, они приготовились к смерти, уверенные, что римлянин заставит их жестоко поплатиться за вероломство соотечественников. Но Сципион принял их с изысканной вежливостью и велел с почетом проводить домой. Причем охрану их он поручил одному из послов, только что подвергнувшемуся нападению. "Он думал не о том, чего заслужили карфагеняне, а о том, как надлежит поступать римлянам… И вот, восторжествовавши своим великодушием над тупостью врагов, он привел в уныние карфагенян и самого Ганнибала" (Polyb., XV, 4–5).
Карфагеняне, боявшиеся Сципиона, требовали, чтобы Ганнибал немедленно дал ему битву. На это сын Барки со злобой отвечал, чтобы они не лезли в его дела, он сам знает, что ему делать. Между тем Сципион находился в чрезвычайно опасном положении: он отпустил Масиниссу со всей своей конницей и теперь слал нумидийцу посла за послом, передавая, что пунийцы нарушили мир и ему срочно нужна его помощь. Если Масинисса не подоспеет, то судьба его маленького войска предрешена.
Но не так-то легко было найти нумидийца в бескрайних степях его родины. И Публий, как всегда быстро, принял отчаянно смелый план. Он бросил свой лагерь, Тунет и стремительно двинулся в Нумидию на поиски неугомонного царя. Он был убежден, что Ганнибал не станет тратить времени на захват его лагеря. Ведь его цель - не дать Публию соединиться с Масиниссой. Он не ошибся: Ганнибал двинулся за ним на запад. Сципион был уже возле Нарагарры. Ганнибал стал лагерем поблизости.
По всегдашнему своему обыкновению Ганнибал послал лазутчиков, которые должны были подробно осмотреть неприятельский лагерь, а также рассказать Ганнибалу, что представляет собой римский военачальник. Пуниец любил знать в точности, с кем он имеет дело. Лазутчики проникли в лагерь Публия, но их тотчас же схватили и привели к полководцу. Они ждали себе жесточайшего наказания, но вместо того римский вождь дал им в провожатые трибуна и велел провести их по всему лагерю. Когда они воротились, Публий спросил, все ли они хорошо осмотрели. Получив утвердительный ответ, Сципион дал им денег на обратный путь и велел возвращаться к Ганнибалу. Пуниец был изумлен до глубины души. "Пораженный великодушием и отвагой римлянина, Ганнибал воспылал страстным желанием говорить с Публием" (Polyb., XV, 5).
Он послал в римский лагерь послов, прося Сципиона о личном свидании. Один римский историк даже передает, что он сам явился в римский лагерь в одежде посла (Liv., XXX, 29). Публий отвечал, что уведомит Ганнибала, когда ему желательно будет с ним увидеться. Тяжело было гордому Ганнибалу дожидаться, пока римский военачальник соблаговолит назначить ему аудиенцию.
На другой день в лагерь Публия стремительно въехал отряд конницы. Впереди скакал Масинисса, некогда жалкий изгнанник, ныне же царь всей Ливии. Публий встретил Масиниссу с обычной приветливостью. Нумидиец без конца рассказывал о своих увлекательных подвигах, Публий поздравлял его и восхищался им. Масинисса привел 6 тысяч конницы и 4 тысячи пехотинцев. С этим войском Публий отошел к Нарагарре и оттуда послал к Ганнибалу сказать, что готов с ним увидеться (Polyb., XV, 5, 12–14). Для свидания была выбрана ровная, открытая долина. На середину ее вышли оба полководца, роковые для своих народов, по выражению Ливия, вышли одни, оставив своих воинов. Долго они молчали, с изумлением и любопытством глядя друг на друга. Первым заговорил Ганнибал. Он говорил со своим молодым соперником мягко, почти отеческим тоном, восхищаясь его успехами и с грустью вспоминая о своей померкшей славе. Он просил его не испытывать судьбу и заключить мир.
- Только я очень боюсь, Публий, что ты не послушаешь моих советов, хотя они так убедительны. Ибо ты еще так молод, а все твои начинания в Иберии и Ливии всегда имели желанный конец, и ты до сих пор не испытал на себе превратности судьбы. Но вот тебе один замечательный пример человеческой судьбы, взятый не из далекого прошлого, но из нашего времени. Тот самый Ганнибал, который после битвы при Каннах был обладателем почти всей Италии, вскоре затем подошел к самому Риму, в сорока стадиях от города разбил свой лагерь и уже обдумывал, что делать с вами и вашей землей. И вот теперь я в Ливии прихожу к тебе, римлянину, для переговоров о жизни моей и карфагенян.
И Ганнибал заклинал Сципиона помнить об этом, не давать новой битвы и немедля заключить мир. Риму он уступал Испанию, Сицилию и острова. Такой мир, по словам Ганнибала, должен был покрыть Публия неувядаемой славой.
Сципион отвечал вождю пунийцев, как всегда, вежливо, но более холодно. Он сказал, что принял бы условия Ганнибала, если бы он явился с ними к нему в Сицилию. Но Ганнибал опоздал. Карфагеняне успели запятнать себя клятвопреступлением. "Что остается теперь делать? Поставь себя на мое место и отвечай. Не изъять ли из договора наиболее тяжелые для вас условия? Для того разве, чтобы карфагеняне получили награду за свое преступление и взяли себе за правило награждать своих благодетелей вероломством". В заключение он объявил, что его условие - безоговорочная сдача карфагенян (Polyb., XV, 6, 8; ср.: Liv., XXX, 30–31).
Несомненно, Ганнибал, всегда умевший понять характер противника и самым блистательным образом воспользоваться его слабостями, обративший в свою пользу дерзкую запальчивость Гая Фламиния и глупое тщеславие Варрона, и теперь хотел воспользоваться тем же приемом. Он много должен был слышать о своем молодом противнике и совсем недавно был свидетелем его поступка с лазутчиками. Он знал, что римлянин горд и великодушен. И он постарался разжалобить его и ослепить невиданным зрелищем: у ног его сам грозный Ганнибал. Но он ошибся. Вероятно, Ганнибал принял бы теперь любые условия. Но Карфаген никогда не пошел бы на это. Оставалось принять вызов.
ЗАМА (202 г. до н. э.)
Теперь должно было совершиться то, о чем семнадцать лет мечтал Ганнибал. Судьба войны должна была решиться в одной битве. Но совсем иначе, чем он предполагал.
Карфагеняне, видимо, уповали на победу. Зато римлян в городе охватил смертельный страх. Имя грозного Баркида доныне наводило на них ужас. Старый Фабий пророчил, "что как раз теперь государство стремительно летит навстречу опасности. Ведь в Африке, под стенами Карфагена, Ганнибал будет сражаться еще ожесточеннее, и Сципиону предстоит встреча с воинами, на руках у которых еще не высохла кровь многочисленных полководцев - диктаторов и консулов. Город снова пришел в смятение и, хотя война была перенесена в Африку, поверил, что беда подступила к Риму ближе прежнего" (Plut. Fab., 26).
Каковы были чувства самого Ганнибала, мы не знаем. Но Публий Корнелий воротился в римский лагерь таким счастливым и веселым, словно уже одержал победу, а не готовился к страшной битве. Он был горд и ясен (Liv., XXX, 32). Что-то торжественное и спокойное чувствовалось в нем. Он говорил друзьям о величии предстоящего. До наступления завтрашней ночи, сказал он, мы будем знать, Рим или Карфаген будет диктовать законы народам (ibid.).
Взошедшее солнце озарило обе армии. "Никогда еще не было столь испытанных в бою войск, столь счастливых и искусных в военном деле полководцев, никогда еще не сулила судьба борющимся столь ценных наград. Победителю предстояло получить власть… над всеми дотоле известными нам странами мира, - говорит Полибий. - Неужели кто-нибудь может остаться безучастным к повести об этом событии?" (Polyb., XV, 9, 3–5).
Оба вождя, по словам Полибия, проявили все свое искусство в расстановке войск. Ганнибал поставил свою армию в три линии: впереди лигуры, кельты, балеары, мавры, числом около 12 тысяч. Во втором ряду были карфагеняне и ливийцы. Последними стояли наемники - старая гвардия Ганнибала. Они-то, по мысли полководца, и должны были решить исход битвы. Фланги его прикрывала конница. Впереди всех стояли 80 слонов, которым предстояло прорвать линию врага и смять его.
Сципион поставил свое войско тоже в три ряда: hastati, principes, triarii. Все они были разделены на маленькие самостоятельные отряды-манипулы. Он расположил их друг за другом, колоннами, так что между ними образовались как бы живые коридоры. Коридоры эти он заполнил легковооруженными юношами, державшими в руках обитые железом дротики, которые, словно ручные катапульты, они должны были метать в слонов. В любой момент они могли укрыться в поперечные проходы между манипулами (Polyb., XV, 9, 6–10; 11, 1–4; Арр. Lyb., 173). Конница была на флангах, на левом командовал Лелий, на правом - Масинисса. Сам Сципион стоял в центре.
Вожди обходили воинов и, по обычаю, ободряли их. Публий Сципион просил их быть достойными самих себя и своей родины и помнить, что победа над врагом даст римлянам власть над всем миром.