"По завершении торжества римляне в течение многих дней устраивали блестящие игры на средства щедрого Сципиона" (Polyb., XVI, 23).
КНИГА ВТОРАЯ. МИР
Глава I. СНОВА ДОМА
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства
И стал теперь, как смертные, как мы.
Б. Пастернак
ВОЗВРАЩЕНИЕ
После ярких кампаний в экзотических далеких странах, населенных дикими народами, после стольких невероятных приключений Публий Сципион наконец вернулся домой к обычной жизни. Прошло почти десять лет с тех пор, как он уехал в Испанию. С настороженным вниманием приглядывался сенат к этому чудесному герою. Слишком уж высоко вознесла его судьба. А демократические государства не менее, чем тирании, безжалостны к великим победителям. Судьба Фемистокла и Мильтиада - яркое тому свидетельство. Отцы с тревогой спрашивали себя, захочет ли гордый победитель отречься от своего блеска и величия и стать частным человеком? И сможет ли он?..
В самом деле. Фортуна дала Публию Сципиону огромную неограниченную власть, и за десять лет он успел к ней привыкнуть. Правда, в те годы военное счастье возносило над законами Республики и других полководцев. Марцелл, например, был консулом пять раз, столько же Фабий, Флакк - четыре раза. И все-таки их судьбу нельзя было сравнить с судьбой Публия. Все эти вожди почти не покидали Италии и все время были на глазах квиритов. Когда кончался срок их полномочий, они вновь становились частными людьми. А потом надевали белую тогу соискателя и просили римский народ оказать им милость. Сложив свои полномочия, они давали римлянам отчет в своих действиях, причем зачастую ими бывали недовольны, и победоносный полководец должен был смиренно оправдываться и просить прощения. К тому же всем им было уже много лет, когда Республике понадобились их военные таланты. То были совершенно сложившиеся люди, воспитанные в суровом послушании законам.
Совсем не то Публий. Он получил власть еще мальчиком, тут же уехал, вскоре стал полным, бесконтрольным владыкой дикой богатой страны. Там он отвык от гражданской жизни, от смиренного подчинения законам и властям. Неслыханные победы должны были вскружить ему голову. Он стоял во главе боготворившей его армии. И его воины, и испанцы, и греки, и карфагеняне все его решения приписывали божеству и чуть ли не считали его сыном Юпитера. Варвары называли его царем, союзники - Надеждой и Спасением, пунийцы чеканили монету с его изображением. Полибий прямо говорит, что стоило ему только захотеть и он стал бы царем любой из завоеванных им стран. Такой успех мог опьянить кого угодно. Ведь Александр Македонский превратился из образованного эллина в жестокого деспота, который требовал, чтобы перед ним повергались ниц и называли богом. "Не то что человек, само божество, если можно так выразиться, возомнило бы о себе сверх меры в таком счастье", - говорит о Сципионе Полибий (Polyb., X, 40, 9).
Отцы мельком видели Публия, когда он приехал из Испании. Тогда его поведение показалось им своевольным и дерзким. Он добился командования в Африке почти что силой, он, казалось, презирал сенат и вел себя, по мнению отцов, как высокомерный царь, а не как магистрат римского народа. Все это не обещало в будущем ничего хорошего. И вот теперь он вернулся в блеске славы. Победоносный полководец, победитель Ганнибала, спаситель Италии, завершивший самую страшную войну, какую знал когда-либо Рим. Он был кумиром народа и армии. Не зная, как выразить свой восторг, квириты предложили ему неслыханные, безумные почести, которые грозили ниспровергнуть всю конституцию Рима. И что же?
Он отказался от всех наград и знаков отличия. Он облачился в тогу мирного гражданина, которую не надевал уже столько лет. Он снова сидел на скамье рядом с прочими сенаторами. Он стал обычным человеком. Отцы с изумлением увидели, что не пытается он апеллировать к своим ветеранам, не заигрывает с народом, не проводит популярных законов, не стремится на войну, чтобы увенчать себя новыми лаврами, более того - он почти не выступает в сенате. Он без борьбы отказался от своего могущества и от всех заманчивых даров, которые сулила ему судьба.
"Изумление наше перед необычайным величием души этого человека станет еще больше, когда мы взглянем на его жизнь, - пишет Полибий. - Кроме замирения Иберии, он сокрушил могущество Карфагена, покорив власти родного города наибольшую и самую лучшую часть Ливии, от жертвенников Филена до Столпов Геракла, покорил Азию и царей Сирии, подчинив римлянам благодатнейшую и обширнейшую часть земли, при этом имел случай захватить царскую власть, в какой бы стране ни задумал и ни пожелал. Но Публий благородством души настолько превосходил всех людей, что отклонил от себя высшее благо, какое только люди могут просить у богов; именно: царскую власть, хотя судьба много раз давала благо это ему в руки; выше собственного почетного и завидного положения он ставил отечество и свой долг перед ним" (Polyb., X, 40, 9).
В 199 году до н. э. Публий Корнелий был выбран цензором. Это высшая римская магистратура, и она является как бы последней ступенью общественной лестницы. Цензор должен был иметь политический опыт, но главное, что от него требовалось, - это строгая честность. "Эта должность считается самой высокой из всех и облекает огромной властью" (Plut. Paul., 38). Собственно цензор проводил перепись населения и определял имущественный ценз каждого гражданина. Но при этом он мог карать преступления, против которых закон бессилен: предательство, ложь, трусость, разврат. Римляне не считали возможным наказывать таких людей изгнанием или штрафом, но не желали, чтобы недостойные люди ими управляли. Вот почему цензор мог удалить любого человека из сената или исключить из сословия всадников. Он стоял посреди Форума на постаменте храма Кастора, и перед ним один за другим проходили все граждане Рима, а народ смотрел, затаив дыхание. И вот цензор спокойным ясным голосом говорил, обращаясь к какому-нибудь именитейшему гражданину: "Останови коня, Марк Клавдий!" И среди полнейшей тишины строго и веско перечислял его вины. Иногда дело ограничивалось лишь строгим замечанием. Но такое замечание считалось величайшим позором для римлянина.
Строга и сурова была власть цензора. Эмилиан, изысканнейший поклонник изящных искусств, будучи цензором, исключил из трибы центуриона, который двадцать шесть лет тому назад не участвовал в одной битве. Он же закрыл школу танцев, показавшихся ему не соответствующими римской строгости (Cic. De or., II, 272; Macrob. Sat., III, 14, 7). Строг был и цензор Гракх, честнейший гражданин Рима. Один из сенаторов с восхищением вспоминал, что, когда этот суровый муж возвращался вечером домой, граждане тушили у себя свет, чтобы он не подумал, что они слишком много времени уделяют вину и веселым беседам (Plut. Ti. Gracch., 14).
К сожалению, не всегда цензоры бывали столь безупречно честны. Так, несколько лет назад весь Рим поразило скандальное поведение цензоров Клавдия Нерона и Ливия Салинатора, которые ненавидели друг друга настолько, что, забыв всякие приличия, отняли друг у друга коней.
Конечно, никто не стал бы подозревать Публия Африканского в подобной мелочности и низости. Но все же римляне с волнением ожидали, кого исключит Сципион из сената и кому сделает замечание. День настал, и к величайшему изумлению квиритов Публий утвердил весь список сената, никому не сделав ни единого замечания. Такую же снисходительность он проявил и к всадникам (Liv., XXXII, 12).
В обязанности цензора входило также назвать достойнейшего гражданина Рима. Его имя ставили первым в списке сенаторов. Реальных преимуществ это не давало, но считалось большой честью. Но Публий не успел ничего сказать: его опередил коллега, второй цензор, ученый юрист Элий Пет. Он сказал, что отыскал достойнейшего гражданина и этот гражданин - Публий Африканский. Так "легкомысленный молодой человек", как называли его когда-то отцы, стал главой сената.
После цензуры Сципиона отцы окончательно убедились, что Публий хочет жить частной жизнью. Конечно, принцепс сената появлялся в Курии и со скучающим видом слушал заседания. Но ни разу там даже не слыхали его голоса. Конечно, он бывал на Форуме и узнавал последние новости от завсегдатаев, праздной толпы, слонявшейся у Ростр. Но ни разу не выступал он перед квиритами. Как относился Публий ко всей этой суете общественной жизни, видно из одной его фразы, которую он любил повторять и которая глубоко поразила современников:
- Я никогда не бываю так занят, - говорил он, - как когда я ничем не занят и никогда не бываю менее один, чем когда я один.
Быть занятым для знатного римлянина означало заниматься государственными делами. Значит, Сципион с нетерпением ждал, когда же кончатся скучные государственные дела и можно будет заняться тем, что, на его взгляд, было действительно важным. И никогда не бывало ему так одиноко, как когда он пребывал среди нелепой сутолоки Форума и сената. Но чему же посвящал он свои досуги? И кто были его незримые собеседники? Цицерон дает понять, что, по его мнению, Сципион увлекся творениями греков. Плутарх говорит об этом прямо: "Сципион Старший на досуге от войны и государственных дел занимался литературой и говорил, что, когда он на досуге, он более всего занят" (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scip. Maior, I).
Только одно, казалось, увлекало Сципиона среди суеты общественной жизни - он очень любил покровительствовать способным людям простого рода. У него был настоящий дар отыскивать таланты: кажется, никто за всю историю Рима не выдвинул столько "новых людей". И первым и главным был, конечно, его лучший друг Лелий, который, не занимая ни одной должности, стал первым лицом после полководца в Испании и Африке. После войны Гай с помощью своего друга прошел всю лестницу общественных почестей и наконец, правда, не без труда, достиг консулата. Это был великолепный подарок Республике, ведь семья Лелия благодаря своему блестящему образованию и исключительным нравственным качествам стала гордостью Рима.
Быть может, читатель помнит того храброго солдата из войска Лелия, который первым взошел на стену Нового Карфагена? Его звали Секст Дигитий, и он был даже не римлянин, а из латинских союзников. Сципион вскоре обнаружил в нем способности к военному делу, стал выделять и отличать, и вот с его помощью Дигитий стал претором и уже как полководец отправился в ту самую Испанию, где начал службу простым воином. Он навсегда сохранил почтение к своему бывшему императору и дружеские чувства к Лелию.
Следующим протеже Публия был незнатный офицер Квинт Минуций Терм, который сражался под его началом в Африке. Он оправдал славу ученика Сципиона, был отличным воином и полководцем, одерживал блестящие победы и один раз благодаря своей исключительной находчивости спас римское войско, запертое в ущелье, когда перед всеми уже "маячил призрак Кавдинского поражения" (Frontin., I, 5, 16). Минуций и Публий также навсегда остались друзьями.
Все эти люди были воинами, и Сципион мог смотреть на них, как на своих учеников, что должно было придавать их взаимоотношениям особую мягкость и задушевность. Но среди его протеже мы видим подчас самых неожиданных людей. Мы узнаем, например, о писце его Цицерее, которого Публий выдвигал. Через десять лет после смерти патрона Цицерей стал претором. За год до того он поразил весь Рим своим великодушием. Он домогался претуры, имел все шансы на успех и вдруг узнал, что один из его соперников - Люций - младший сын его давно умершего патрона. "Когда он увидал, что все центурии предпочитают его Сципиону, он удалился из храма и, сбросив белую тогу", стал умолять квиритов отдать голоса Корнелию. В результате Люций был выбран, ибо его великодушный соперник "уступил претуру памяти Публия Африканского" (Val. Max., III, 5, 3; ср. III, 4, I).
Итак, Сципион удалился от дел. Еще Цицерон очень желал бы узнать во всех подробностях, чему он посвящал свой досуг. Увы! Он не писал мемуаров, и мы можем только гадать об этом. Во всяком случае ясно, что он любил теперь более всего жить дома в кругу семьи, занимался чтением и воспитанием детей.
СЕМЬЯ СЦИПИОНА
Отец и дядя Публия были убиты на войне. Матери, вероятно, тогда не было в живых. Но уже вскоре после своего возвращения победитель при Заме предстает перед нами главой семьи, отцом четырех детей.
Женился он очень рано, безусловно, еще до отъезда в Испанию, на Эмилии Терции, дочери того самого Эмилия Павла, который командовал римскими войсками в злополучной битве при Каннах. Сципион в то время сам распоряжался своей судьбой и сам выбрал себе невесту. Его не остановила ни ее бедность, ни зловещая слава, связанная с именем ее отца, ни отсутствие у девушки-сироты знатных покровителей, которые могли бы оказать ему протекцию в сенате. Эмилия унаследовала то особое благородство, которое современники считали отличительной чертой их рода. Она всю жизнь горячо любила мужа, была нежна, кротка и считалась в Риме образцом беззаветно преданной жены (Val. Max., VII, 6, 1). Однако какие жестокие испытания послала им судьба! Они жили в суровое время, когда мужчины год за годом непрерывно проводили на войне, а жены в печальном одиночестве склонялись над работой или часами молились за мужей в храмах, подметая волосами алтари богов. Этих женщин прекрасно рисует нам современник описываемых событий Плавт.
Это страшный насмешник, который не щадил ни богов, ни людей. Почтенные римские старцы, богатые юноши, простой народ и даже доблестные воины, гроза пунийцев, были равно мишенью его ядовитых шуток. Но и для него есть нечто святое - это женщины, терпеливо ждущие мужей. Их образы то и дело встают перед нами со страниц его комедий.
Вот знатная дама, жена полководца. Едва она успела с ним обвенчаться, как он уехал на войну. Она ждет его месяц за месяцем, наконец поздно вечером долгожданный гость приезжает и на заре опять покидает дом. Она провожает его и в грустных словах описывает свою невеселую долю: "Не мало ли в нашей жизни, в наших буднях радостей, если вспомнить, сколько кругом горя?.. Я испытала это на себе. Как мне мало дано было счастья: всего одну ночь, пока я видела моего мужа, но он внезапно ушел от меня перед рассветом. И я чувствую себя теперь такой одинокой, ибо ушел тот, кто мне дороже всех. И больше боли теперь от разлуки с мужем, чем было радости от его прихода. Но меня радует, что он победил врагов и вернулся со славой. В этом мое утешение. Пусть уходит, лишь бы он вернулся домой со славой. Я все перенесу, все вытерплю до конца твердо и стойко, только бы мне дано было увидеть моего мужа победителем. Этого мне довольно. Ведь доблесть - лучший дар. Доблесть выше всего, всего на свете. Она спасает, она защищает нашу свободу, благополучие, нашу жизнь и наш дом, наших родителей, родину и детей. Доблесть заключает в себе все: все блага есть у того, кто доблестен" (Plaut. Amph., 633–651).
А вот другая картина. Две молодые женщины, родные сестры, мужья которых уехали далеко за море и уже три года, как пропали без вести. Старшая из сестер, видимо, пала духом. Она горько жалуется на судьбу и сравнивает себя с несчастной Пенелопой. Младшая, кроткая и вместе твердая, возражает: "Что ж, это наш долг. Мы делаем только то, что велит любовь". Новая тяжкая забота терзает старшую. Что, если мужья покинули их и давно им изменили? Младшая спокойно утешает ее и говорит, что они должны быть верны своему долгу, что бы ни случилось; даже если мужья перед ними виновны, ну что же, они не должны подражать им в этом (Plaut. Stich.).
Участь Эмилии очень напоминала судьбу этих героинь Плавта. Но она была много несчастней большинства римских матрон: ведь у других мужья возвращались хотя бы раз в год, Публий же был в Испании безвыездно четыре года, а вернувшись, почти тотчас же вновь уехал. Из двух плавтовских сестер Эмилия, конечно же, более напоминала младшую: молва говорила, что она безгранично любит мужа, способна простить ему любую измену и будет только терпеливо ждать, когда он к ней опять вернется.
Существует мнение, что в первой пьесе "Амфитрион" изображена семья Сципионов. Но пока это остается только предположением. Зато вторая пьеса о двух сестрах имеет к победителю при Заме прямое отношение. Она поставлена в 200 году до н. э., когда повсюду гремели торжества по случаю возвращения Сципиона. Нетрудно догадаться, что мужья молодых героинь, уехавших за море на три года, - это участники Африканского похода Публия, продолжавшегося как раз три года. Пьеса очень отличается от обычных комедий Плавта. Там нет ни завязки, ни интриги. Содержание комедии предельно просто: женщины с тоской ждут мужей, вот наконец они приезжают, и наступает безудержное, бесшабашное веселье. Господа и рабы вместе пляшут от восторга.
Такая же невероятная радость пришла в семью Сципиона. Эмилия не могла и не хотела скрывать своего счастья. Она сбросила мрачные темные одежды, которые носили римлянки со времени каннской катастрофы, и нарядилась в светлые яркие платья. Ее выезд поражал своим великолепием. Полибий видел ее. Он пишет: "Эмилия… выступала с блеском и роскошью в праздничных шествиях женщин, как и подобало римлянке, делившей жизнь и счастье со Сципионом" (Polyb., XXXII, 12, 3).