И старания Гамилькара увенчались успехом: сыновья его отвагой и дерзостью напоминали львов. Но старший, Ганнибал, намного превосходил своих братьев. Ему было 26 лет, когда солдаты выбрали его главнокомандующим в Иберии. "Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим столь разнородным обязанностям - повелению и повиновению… Не было такого труда, от которого он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь - покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных и часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих, первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь" (Liv., XXI, 4, 3–9).
Эта блестящая характеристика принадлежит Ливию. Но Ливий жил несколько веков спустя, образ Ганнибала стал для него хрестоматийным. Не то Полибий. Будучи почти современником событий, он живо ощущал как бы дыхание Ганнибала, видя его друзей и врагов. К тому же он наделен был острым критическим умом и не верил ни славословиям восторженных почитателей, ни хуле недругов. Он хотел представить себе не героя и не изверга, а живого человека. Он беседовал с его соратниками, с карфагенянами и варварами, с римлянами, помнившими его, стремясь постичь таинственный характер этого страшного человека, державшего некогда в руках судьбы мира. Все отдавали должное его талантам, и Полибий особенно восхищался той мрачной энергией, которая была его отличительной чертой. "Единственным виновником, душой всего, что претерпели и испытали обе стороны, римляне и карфагеняне, я почитаю Ганнибала… Столь велика и изумительна сила одного человека, одного ума" (Polyb., IX, 22, 1–6).
Другой чертой его, которую признавали все, была чрезмерная жестокость (Polyb., IX, 26, 8; 22, 8). В глазах людей он был виновником чудовищных преступлений, совершенных в Италии. О его свирепости ходили какие-то страшные слухи; в этих рассказах было что-то жуткое, потустороннее, словно это был не человек, одержимый идеей, а некий воплощенный демон, существо не нашего мира. Так, говорили, что он заваливал рвы телами пленных и его воины проходили по этим живым мостам; что он закапывал людей в землю по пояс, а вокруг раскладывал огонь (Cat. Or. frg. 193); что он и его сподвижники ели человеческое мясо. С этой нечестивой пищей он будто бы связывал победу над римлянами. Видимо, в основу этих слухов легли какие-то реальные события, ибо даже такой рационалист, как Полибий, не отрицает самого факта. Быть может, Ганнибал и его воины принесли какую-то страшную клятву ненависти к Риму, воззвали к подземным богам и скрепили верность человеческой жертвой, мяса и крови которой вкусили. Может быть, это был какой-то жестокий религиозный обряд, карфагенский или иберский. Но Полибий склонен был толковать все это рационалистически. Он говорит, что один из друзей Ганнибала, славившийся особенной жестокостью, посоветовал ему самому и воинам привыкнуть питаться человеческим мясом, так как без этого ему не покорить Рим. Ганнибалу это предложение очень понравилось, но он все-таки, как ни старался, не мог есть человечину (Polyb., IX, 24). Этот же друг, по словам Полибия, был вдохновителем большинства совершенных в Италии злодеяний. Поэтому историк склонен оправдывать Ганнибала тяжелыми обстоятельствами и советами злых друзей.
Зато, к сожалению, слишком верно, что он был чрезмерно алчен, даже для карфагенянина. Полибий считает это тяжким его пороком. Он сообщает любопытный рассказ: "Говорят также, что Ганнибал был чрезмерно корыстолюбив и был в дружбе с корыстолюбивым Магоном… Сведения эти я получил от самих карфагенян… С большими еще подробностями я слышал это от Масиниссы, который много рассказывал мне о карфагенянах вообще, наиболее о корыстолюбии Ганнибала и Магона… Между прочим Масинисса говорил о величайшей нежности, какой отличались их совместные отношения с ранней юности, о том, сколько городов в Италии и Иберии завоевал каждый из них… но при этом они ни разу не участвовали в одном и том же деле и всегда старались перехитрить друг друга больше даже, чем неприятеля, чтобы только не встречаться при взятии города во избежание ссоры из-за дележа добычи, ибо каждый из них желал получить больше другого" (Polyb., IX, 25).
Но образ Ганнибала как-то расплывается у Полибия. Он ему чужд и непонятен, этот мрачный пуниец. "Нелегко судить о характере Ганнибала, - заключает он свою характеристику, - …достаточно того, что у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, а у римлян за жестокосердного" (Polyb., IX, 26, 10).
ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ВОЙНЕ
Итак, Ганнибал был выбран главнокомандующим в Иберии. Все у него было готово к войне. Но что же все это время делали римляне? Как могли они допустить такое усиление своего смертельного врага? Я полагаю, это объясняется взглядами и настроениями тогдашних правителей города, которые твердо держались принципа, что надо защищать свое и не лезть в чужое. Иберия же была далеко, и они успокоили себя мыслью, что война там - это частное дело Карфагена, а сами занялись своими домашними делами, а именно, мелкими стычками с галлами.
Ганнибал завоевал уже всю Испанию, и тут римляне почувствовали легкое беспокойство. Они не хотели мешать пунийцам, вовсе нет, но им нужно было обезопасить себя. С пунийцами был заключен договор, что они не выйдут за пределы Иберийского полуострова. Кроме варваров, в Иберии были древние колонии, основанные финикийцами и греками. Эти народы, как везде и всегда, ненавидели друг друга. Естественно, финикийцы поддерживали карфагенян, а греки - римлян. Одной из древних эллинских колоний был город Закинф или Сагунт. С Римом его связывал союз дружбы. Закинфяне с ужасом глядели на усиление своих заклятых врагов пунийцев. Они слали в Рим посольство за посольством, умоляя внять их предостережениям и осознать наконец, какая страшная опасность угрожает и их городу, и Риму. Напрасно. Римляне не хотели войны и не обращали внимания на просьбы закинфян. Но наконец даже они не могли более оставаться безучастными и послали к Ганнибалу послов с просьбой не тревожить Сагунта. Из этих переговоров, разумеется, ровно ничего не вышло. Ганнибал "был исполнен в то время безумного, порывистого гнева" (Полибий). Он встретил римлян так, что те поспешили уехать. Они отплыли в Карфаген, видимо считая, что карфагенский Совет обуздает дерзкого Ганнибала. А тот между тем осадил и взял Сагунт. Почти все жители были вырезаны, город был сметен с лица земли.
Тогда в Карфаген было отправлено последнее посольство. Оно потребовало от Карфагена выдать Ганнибала. Карфагеняне ответили решительным отказом. Говорили они горячо и долго. Фабий, глава посольства, ничего им не ответил. Он лишь указал на свою тогу и сказал, что принес в ее складках войну или мир и вытряхнет сейчас то, что выберут карфагеняне. В ответ карфагеняне закричали, чтобы он вытряхнул, что хочет. "Войну", - сказал римлянин. А те ответили: "Принимаем!"
Так началась эта великая война (Polyb., III, 8, 8; 13; 15; 17; 20; 33, 1–4; Liv., XXI, 12–18).
Глава II. ГАННИБАЛОВА ВОЙНА
Dirus per urbis Afer ut Italas
ceu flamma per taedas vel Eurus
per Siculas equitavit undas.
(Hor. Carm., IV, 4, 42–44)
Римляне, конечно, знали, что война им предстоит нелегкая. Но они и подозревать не могли, что их ожидало на деле. Одного консула - Публия Корнелия Сципиона - они послали в Испанию против Ганнибала, другого - Тиберия Семпрония Лонга - в Африку, чтобы он блокировал самый Карфаген. Но ничему из этого не суждено было сбыться.
План войны уже готов был в уме Ганнибала. Но прежде он хотел обратиться к богам и отправился в Гадес. Этот город на острове за Столпами Геракла основан был финикийцами еще в глубокой древности. Здесь находился знаменитейший храм Мелькарта, куда стекались паломники со всего финикийского мира. Здесь, по преданию, претерпел страсти Мелькарт, здесь была его могила, здесь он воскрес (Nonn., XL, 358; Sall. Iug., 18, 3; Mela, 46). Бритые босые жрецы в белых льняных хитонах поддерживали в храме вечный огонь (Sil. It., III, 23–28). Золотом и изумрудами блестел храм внутри (Phil. Apoll., V, 5). Ведь в этот финикийский Иерусалим текли сокровища со всего мира. Тут и разыгрывались дикие и страшные мистерии, о которых чужестранцы могли только догадываться, ибо на это время все они изгонялись из города (Paus., IX, 4, 6). При храме жили пророки и ясновидцы. Это были оборванные факиры и дервиши, вроде тех, с кем плясал Саул, за что его и осмеивал народ израильский.
Ганнибал выслушал их пророчества (Liv., XXI, 21, 9). Возможно, он остался на ночь в храме, и здесь его посетил вещий сон. Снилось ему, что он в совете богов. Верховный бог приказывает ему идти на Италию и дает в провожатые какого-то бога (вероятно, Мелькарта, который, по финикийским преданиям, первый пересек Альпы). Таинственный проводник велел Ганнибалу не оборачиваться и повел его вперед. Но чем дальше, тем больше терзало его любопытство. Наконец он не выдержал и обернулся…
За ним ползло исполинское чудовище, обвитое змеями. Оно медленно двигалось за ним, уничтожая на своем пути все: деревья, кусты, строения. Ганнибал ужаснулся и воскликнул: "Кто это?" "Опустошение Италии, - отвечал проводник и прибавил: - Иди вперед и более не оглядывайся" (Cic., Div., I, 49).
Ободренный этим сном, Ганнибал двинулся прямо на Италию. Но не морем, как можно было ожидать. Вместо того он отправился к Альпам. Эти ледяные кручи казались современникам неприступными. Взойти на них было деянием бога, не человека. Но образ Мелькарта, из храма которого он только что вышел, Мелькарта, который сам некогда перешел Альпы, а теперь предвещал ему удачу, этот образ вселял в вождя и его войско надежду. Все истории Ганнибала, написанные его современниками, полны были рассказов об этом сказочном походе, о ледяных пустынях, о головокружительной крутизне, об отвесных скалах.
Люди и животные гибли сотнями, скользили и летели в бездну. И только железная воля и неумолимая решимость одного человека вели вперед войско. Ему казалось, что он неизменно видит впереди того же божественного проводника, и он шел за ним. Когда измученные, усталые люди достигли перевала, далеко внизу под собой они увидели Италию. Благодатная страна с зелеными лесами и пышными виноградниками, которой вскоре предстояло быть истерзанной и выжженной, расстилалась под их ногами. Вид ее ласкал их взор, и им казалось, что она уже принадлежит им (Polyb., III, 54, 2–3; Liv., XXI, 35). И вот наконец обессиленные, потерявшие две трети войска пунийцы сошли в долину Пада.
А консул Сципион, достигнув границ Иберии, узнал, что Ганнибала здесь уже нет. Он не поверил своим ушам. Ясно было, что Ганнибал задумал вторгнуться в Италию через Альпы. Консулу ничего не оставалось, как спешно отправиться на родину (Polyb., III, 49, 1–5). В долине Пада он столкнулся с Ганнибалом. Консул ужаснулся: он был уверен, что Ганнибал не вернется живым, и теперь смотрел на него, как на выходца из царства мертвых (Polyb., III, 61, 5).
Оба торопились дать битву: Ганнибал жаждал генерального сражения, которое положило бы Италию к его ногам; консул же был уверен, что ослабевшие, измученные переходом воины без труда будут разбиты отборными римскими силами. Перед битвой оба вождя старались, как умели, воодушевить свои войска. Римлянин говорил спокойно и рассудительно; напоминал о былых победах Рима над Карфагеном, указывал, что перед ними горстка обессиленных, ни к чему не годных после мучительной дороги людей. Ганнибал прибег к гораздо более картинному способу.
Во время стычек с галльскими племенами он захватил много пленных. Отобрав из них наиболее юных и сильных, он принялся их старательно мучить: морил голодом, надевал непомерно тяжелые оковы, жестоко избивал и вообще подвергал таким мучениям, что даже его воины, отнюдь не склонные к чувствительности, под конец стали жалеть несчастных. И вот тогда он вывел их на середину перед войсками, сложив перед ними великолепное вооружение и поставив рядом прекрасных коней. Оборотясь к пленным юношам, он спросил, не найдется ли среди них двух смельчаков, которые сейчас на глазах всего войска вступят между собой в единоборство. Победитель получит в награду все это - он указал на коней и оружие - и свободу, побежденный - смерть, как избавление от ежедневных мук. Все, как один, выступили вперед. Бросили жребий. И вот на импровизированную арену вышли двое счастливцев, а товарищи их плакали от зависти к ним и жалости к себе. И когда один пал, они одинаково славили и победителя, и мертвеца у его ног. И все воины, столпившиеся вокруг, начали жалеть оставшихся в живых, а мертвого называли счастливцем.
И тогда Ганнибал обратился к ним. Нам, сказал он, предстоит такое же состязание, мы должны победить или умереть, и наградой нам будут не лошади и плащи, а все богатства Рима и величайшее блаженство, о котором только могут мечтать люди. На родину нам возврата нет - нас разделяют непроходимые горы и реки. Если же мы живые попадем в руки врага, нас ждет участь этих вот пленных, которые считают смерть избавлением (Polyb., III, 62–64).
Враги сошлись для битвы. Это было в 218 году до н. э. у реки Тицин. Ганнибал наголову разбил римлян. Сам консул был тяжело ранен и спасся только благодаря мужеству своего сына. Римляне поспешно отступили за Пад. Рана консула оказалась не опасной, но тяжелой. Он не мог вставать и руководить военными действиями. Между тем находились они в Галлии, население которой ненавидело римлян после недавних войн. Воспользовавшись случаем, они перешли к Ганнибалу. В этот тяжелый момент в лагерь к Публию явился коллега.
Второй консул Тиберий Семпроний Лонг должен был высадиться в Африке и осадить самый Карфаген. Но события развертывались так быстро, что римляне просто не успевали опомниться. "Только что затихли разговоры о последней новости, взятии Закинфа карфагенянами, едва римляне приняли соответствующее решение и послали одного из консулов в Ливию… а другого в Иберию… как пришло известие, что Ганнибал уже в Италии". "Смущенные неожиданностью событий" римляне немедленно отозвали Тиберия. Разумеется, до Африки он не доехал. Его застали в Сицилии (Polyb., III, 61, 8–9). Едва римляне осознали, что враг в Италии, им сообщили о поражении консула Сципиона. Впрочем, он дал известие о битве с неопределенным результатом. В городе поняли, что это поражение, но не слишком серьезное.
Римляне очень удивились, но не испугались. Им казалось, что всему виной ошибки полководца и измена галлов. Когда же вернулся Тиберий и они увидели грозные легионы, они и вовсе успокоились, уверенные, что один вид их решит исход сражения (Polyb., III, 68, 9–12). И сам Тиберий горел желанием вступить в бой. В душе он сваливал вину за поражение на коллегу и не сомневался, что уж он-то победит. Кроме того, приближалась зима - время вступления в должность новых консулов. Тиберий боялся, что им пришлют преемников, а они так и не совершат ничего славного.
Своего коллегу он застал все еще больным - тот не вставал с постели - и настроенным совершенно иначе. Публий понял, что Ганнибала не разбить ни ему, ни Семпронию. Но он пришел к мысли, что время - союзник римлян, а не карфагенян; что армия Ганнибала будет постепенно таять. Он говорил, что лучше переждать зиму: галлы непостоянны, они опять переметнутся к римлянам, а легионеры в это время будут непрерывно тренироваться. Ибо Сципион уже понял, что далеко его воинам до закаленных жестокими боями солдат пунийца. Но Тиберий этого не понял или не хотел понять. И он выступил против карфагенян.
Ганнибал с радостью пошел навстречу Тиберию, ибо он "разделял взгляды Публия на тогдашнее положение дел", замечает Полибий (Polyb., III, 70, 9). Римлян ждало новое тяжкое поражение. Это было у Требии. Теперь они ясно увидели, что им угрожает смертельная опасность. Вся Цизальпинская Галлия была уже в руках врага. Их объял страх, и, как часто бывает во время паники, они ухватились за самое безумное средство спасения. Консулом был выбран Гай Фламиний.