Итак, все собрались и с нетерпением ждали. Наконец появился обвиняемый. Но он был не в трауре и не в лохмотьях, а в праздничной одежде, с венком на голове. Никто из родных не следовал за ним, униженно умоляя судей о снисхождении. Зато никого никогда, даже самого Сципиона во дни его самых светлых торжеств, не сопровождали такие толпы народа, какие в тот день бежали за обвиняемым (Liv., XXXVIII, 50). Публий поднялся на ораторское возвышение и среди всеобщего молчания произнес:
- Народу римскому не подобает слушать чьи бы то ни было наговоры на Публия Корнелия Сципиона, ибо что осмелятся говорить обвинители, ему одному обязанные тем, что могут говорить (Polyb., XXIII, 14, 1–4). Я вспоминаю, квириты, - продолжал он, - что сегодня тот день, в который я победил пунийца Ганнибала, смертельного врага нашего государства, в большом сражении в Африке. Я одержал вам эту победу и заключил мир, на который не было никакой надежды. Так не будем же неблагодарны к богам. Я думаю, давайте оставим этого бездельника и пойдем прямо на Капитолий и воздадим благодарность Юпитеру Всеблагому и Величайшему (Gell., IV, 18).
Сказав это, он повернулся и направился к Капитолию. И все собрание бросилось за ним. Даже писцы, которым надо было вести протокол, побросали свои стили, даже виаторы, служившие курьерами при Невии. Растерянный обвинитель стоял один посреди площади, осыпаемый насмешками убегающей толпы. Наконец он очнулся и бросился за Сципионом, крича громче всех. В сопровождении всего народа Публий обошел все римские храмы. Его окружало всеобщее ликование, отовсюду были слышны прославления и пожелания счастья. Казалось, этот день еще светлее и торжественнее того, когда он вступил в Город, празднуя триумф над Ганнибалом (Liv., XXXVIII, 51). Народ проводил героя до дверей дома, а наутро снова пришел, чтобы приветствовать его. Но Сципиона уже не было в Риме. Он уехал, чтобы не возвращаться никогда. "Этот блистательный день, - говорит Ливий, - засиял Публию Сципиону последним светом" (Liv., XXXVIII, 52).
Глава VI. ЛИТЕРН
Имение Сципиона, куда он удалился навек, было расположено в прелестном уголке Кампании на берегу моря, несколько севернее Неаполитанского залива. "Кампания, - пишет Страбон, - это самая благодатная равнина из всех. Она окружена плодородными холмами и горами" (V, 4, 3). Вся страна буквально тонула в масличных садах и виноградниках. Бродившему в этих полях казалось, по словам Плиния, что это единственное место на земле, где природа трудилась радуясь. Страна, столь чудесная сама по себе, делалась еще прекраснее, ибо овеяна была романтическими легендами. Рядом, возле Кум, был таинственный вход в Царство Аида, куда вступил Эней с золотой ветвью. А несколько поодаль расстилалась Флегрейская долина, покрытая исполинскими валунами - здесь, говорят, некогда бились боги и гиганты.
Много веков спустя Литерн посетил Сенека и осмотрел дом Сципиона. "Я видел, - рассказывает он, - виллу, сооруженную из квадратного камня, стену, окружающую лес, башни, наподобие форта, вздымающиеся с обеих сторон, водоем под сенью зданий и зелени, которого хватило бы, наверное, для целого войска, баньку, тесную и темную по обычаю древних" (Ер., LXXXVI, 4). Сам дом поразил воспитателя Нерона своей деревенской простотой. В саду росли вековые мирты и оливы, на которые паломники смотрели с благоговейным чувством, ибо говорили, что они посажены рукой самого Публия (Plin. N.H., XVI, 234).
Вот и все, что мы знаем об этом месте, где Сципион провел последний год жизни. Что делал он в этом тихом уголке? Изучал сочинения греков, как думает Плутарх, занимался сельскими работами, как полагает Сенека, или просто бродил по берегам моря и вспоминал о прошлом? Беседовал ли он там с друзьями, которые постоянно приезжали его навестить из Рима, или жил совсем один, окруженный лишь семьей? Все это окутано тьмой.
Ничто не изменило его решения. Катон, став цензором, объявил принцепсом сената не Публия, а своего патрона Флакка и изгнал из сената Люция Сципиона как уличенного взяточника. "Он до тех пор не переставал сеять подозрения и клевету, пока не изгнал из Рима Сципиона, а брата его не заклеймил позорным клеймом вора, осужденного за казнокрадство" (Plut. Cat. mai., 32). Это была месть, которая должна была, по его мысли, больно оскорбить гордого Сципиона. Но тот отнесся к этому известию с холодным спокойствием.
Лишь один случай, происшедший с ним в Литерне, донесло до нас предание. Однажды к дому Публия подошла большая шайка разбойников. Домашние, разумеется, поспешили запереть двери и стали вооружаться кто чем мог. Но разбойники закричали из-за двери, что не желают никому причинять вреда, а пришли лишь взглянуть на Сципиона Африканского. Домашние были растеряны, но Публий приказал немедленно отпереть дверь и впустить их. Войдя робко и неуверенно, они преклонились перед дверным косяком, будто это был алтарь храма, прикоснулись губами к руке Публия и, "положив у входа дары, которые обычно посвящают бессмертным богам, вернулись домой счастливые, что им выпало на долю увидеть Сципиона… Сошедшие с неба звезды, предстань они людям, не вызвали бы большего поклонения" (Val. Max., II, 10, 2).
Но в городе Риме "с тех пор о Сципионе больше не говорили" (Liv., XXXVIII, 53). Римляне совершенно не сохранили воспоминаний о последних днях своего героя. Некоторые полагают, что он тосковал по городу, которому отдал всю свою жизнь, и тоска эта свела его в могилу, но Ливий говорит: "Он провел конец жизни в Литерне, не скучая по городу" (XXXVIII, 53). Впрочем, что мог знать Ливий о его настроении, тем более что Публий был не таким человеком, чтобы выставлять свою тоску на показ. Римляне даже точно не знали, когда он умер и где похоронен, а когда заинтересовались этим, было уже поздно. Одни говорят, что перед смертью он говорил жене о неблагодарности родины, но Сенека, напротив, вкладывает в его уста умиротворенные слова:
- Пользуйся без меня моим благодеянием, родина! Я был причиной твоей свободы, буду и доказательством. Я уйду, если я вырос больше, чем тебе удобно (Liv., XXXVIII, 53; Sen. Ер., LXXXVI, 1).
Одно совершенно достоверно. Прожил он в Литерне всего год и перед смертью, прощаясь с женой, завещал ей не хоронить его в городе Риме. Вот как случилось, что саркофаг с его телом не стоял в великолепной мраморной усыпальнице Корнелиев близ Капенских ворот, где покоились с незапамятных времен все его предки, а был он похоронен в гроте на берегу моря, где, как говорят местные жители, прах его стережет дракон (Plin. N.H., XVI, 234–235).
Он навсегда остался для современников и потомков как некий таинственный гость из звездного мира. О нем можно сказать словами Блока:
"За его человеческим обликом сквозит все время нечто иное… Это именно ξενος, что означает по-гречески чужестранный, необыкновенный и странный пришелец". "В нем должно быть подчеркнуто нечто странное, отвлеченное, "красивое"… Он - чужой среди подданных, как Эдип с юным лицом был чужестранцем (ξενος) среди долгобородых фивян, которые никогда не смотрели в глаза Сфинксу".
ЭПИЛОГ
В качестве эпилога мне хотелось бы, как делается иногда в романах, рассказать о дальнейшей судьбе некоторых героев этой книги.
Эмилия Терция намного пережила мужа. Она осталась верна его памяти и больше в брак не вступила. Она ни в чем не изменила своих привычек и образа жизни. Ее выезд по-прежнему был великолепен и роскошен. Увидав ее, Полибий не мог не воскликнуть, что эта женщина достойна была делить жизнь и счастье со Сципионом.
Все дети Публия его пережили. Младший, Люций, не оставил следа в истории. О старшем же, Публии, говорили, что только хрупкое здоровье помешало ему стать "вторым светилом государства" (Cic. Senect., 35). Он так хорошо говорил и писал, что Цицерон считал его чуть ли не такой же звездой в области изящной словесности, какой был его отец на поле боя. Его перу принадлежала история Рима на греческом, написанная прекрасным языком (Cic. Brut., 77–78; De off., I, 121; ср. Vel. Pat., I, 10). Он чуждался дел государственных и посвятил себя наукам и религии. Умер он рано, и надпись на его саркофаге гласит:
"Ты, который исполнял высокую должность фламина Юпитера, - твоя смерть доказала, что все скоротечно: почет, молва, доблесть, слава и талант. Если бы тебе можно было пользоваться ими в долгой жизни, ты своими деяниями легко превзошел бы славу предков. Поэтому охотно принимает земля в свое лоно тебя, о Публий Корнелий Сципион, рожденный Публием".
Но всех затмила славой Корнелия, младшая дочь Публия, жена Тиберия Гракха. По отзывам современников, она была умна, прекрасна, очаровательна, благородна. Муж обожал ее. Сын их Гай вспоминает, что однажды Тиберий обнаружил в саду двух змей и гадатели объяснили ему, что это знак смерти либо для него, либо для его жены. Тогда Тиберий, подробно расспросив их, совершил все нужные обряды, чтобы обратить гибель на себя и отвратить ее от жены. Через несколько дней он умер. Многие после этого добивались руки прекрасной вдовы. Царь Египта, увидав дочь Сципиона, тотчас же предложил ей разделить с ним престол. Но Корнелия отвергла все предложения. Всю жизнь и всю энергию она посвятила воспитанию детей. "Это мои единственные сокровища", - говорила она. Ее труды увенчались успехом: сыновья ее стали самыми блестящими, красноречивыми и образованными из всех римлян. Они относились к матери с самой горячей любовью и восхищением.
Невозможно было быть благороднее и несчастнее этой женщины. Как известно, оба ее сына один за другим пали в гражданских смутах совсем еще юными. Но горе Корнелии еще усугублялось тем, что погибли они, по ее глубокому убеждению, за неправое дело, так как были причиной мятежей и общественных потрясений. Узнав, что Гай собирается следовать по стопам Тиберия и мстить за его смерть, мать писала ему:
"Ты скажешь, что мстить врагам прекрасно. Никому это не кажется более великим и прекрасным, чем мне, но только если этого можно достичь, не повредив Республике. А так как это невозможно, во много раз лучше, чтобы наши враги не погибли, а жили бы долго так же, как живут сейчас, лишь бы Республика не разрушилась и не погибла.
Я бы могла принести великую клятву, что никто, кроме убийц Тиберия Гракха, не причинил мне столько страданий, столько мук, как ты, ты, который должен был бы взять на себя обязанности всех тех детей, которых я потеряла некогда, и заботиться, чтобы в старости я имела больше покоя. Ты должен был бы радовать меня и считать грехом в важных делах действовать вопреки моему мнению: ведь мне так мало осталось жить. Неужели даже мысль о столь кратком сроке не остановит тебя и ты пойдешь наперекор мне и будешь расшатывать Республику? Кончится ли это когда-нибудь? Неужели наша семья не перестанет безумствовать? Неужели это будет вечно? Неужели мы не остановимся и всегда будем терпеть горе или причинять его другим? Неужели мы не будем краснеть от стыда, вспоминая беспорядки и смуты в государстве? Но если это невозможно, то добивайся трибуната, когда я умру… Да не допустит великий Юпитер, чтобы ты остался непреклонен и это ужасное безумие вошло в твою душу. А если ты все же останешься непреклонен, боюсь, ты по собственной вине всю жизнь будешь так глубоко страдать, что никогда уже сам не будешь доволен собой" (Nep., fr., 59).
Но Гай не внял ее мольбам. Когда убит был последний ее сын, Корнелия, как и ее отец, удалилась из Рима. Плутарх пишет: "Корнелия, как сообщают, благородно и величественно перенесла беды… Она провела остаток жизни близ Мизен, нисколько не изменив обычного образа жизни. По-прежнему у нее было много друзей, дом ее славился гостеприимством и прекрасным столом, в ее окружении постоянно бывали греки и ученые и она обменивалась подарками со всеми царями. Все, кто ее посещал или же вообще входил в круг ее знакомых, испытывали величайшее удовольствие, слушая рассказы Корнелии о жизни и правилах ее отца Сципиона Африканского, но всего больше изумления вызывала она, когда без печали и слез вспоминала о сыновьях и отвечала на вопросы об их делах и об их гибели, словно повествуя о событиях седой старины". Думая о Корнелии, Плутарх, по его словам, понял, "как много значат в борьбе со скорбью природные качества, хорошее происхождение и воспитание… пока доблесть старается оградить себя от бедствий, судьба нередко одерживает над ней верх, но отнять у доблести силу разумно переносить свое поражение она не может" (Plut. С. Gracch., 40).
Корнелию одинаково чтили и друзья и враги ее сыновей. На Форуме ей воздвигли статую. Из всех детей она более всего напоминала своего отца.
Гай Лелий намного пережил своего знаменитого друга. Он стал консуляром, сенатором и из безвестного человека превратился в римского аристократа. Его сын уже почитался очень знатным. В конце жизни Лелий познакомился с Полибием и охотно рассказывал этому любознательному греку о друге своей юности. Он дал своему единственному сыну самое блестящее образование. Лелий Младший считался чуть ли не самым ученым человеком своего времени. Блестящий оратор, прекрасный юрист, начитаннейший человек, обаятельный собеседник, милый, спокойный, ласковый, веселый - он был всеми любим и получил прозвище Мудрый. То был любимый герой Цицерона, и он даже иногда подписывал свои письма именем Лелий.
Теперь о прочих и о прочем. И первое место здесь, несомненно, принадлежит знаменитому противнику Сципиона, великому врагу Рима Ганнибалу. Судьбе угодно было, чтобы эти два человека, "роковые для своих народов", встречавшиеся на всех путях и дорогах, ушли из жизни в один и тот же год. Случилось это так. После битвы при Магнесии Ганнибал исчез. Следы его были потеряны, и римляне уже привыкли к мысли, что этот страшный человек ушел из мира. Но он еще раз сумел доказать римлянам, что он жив. В 183 году до н. э. вспыхнула война между царьком Вифинии Прусией и Пергамом, самым верным другом римлян. Произошла морская битва. Корабли противников сблизились. Вдруг на корабли пергамцев полетели не стрелы, копья или камни, но глиняные сосуды. Упав на палубу, они разбивались, и из них выползали ядовитые змеи. Охваченные паническим ужасом люди прыгали в море и гибли.
Римляне, запрещавшие все войны, немедленно послали к противникам послов с приказом помириться. В Рим вызваны были представители воюющих держав. Распря была улажена, и послы, окончив свою официальную миссию, пошли повеселиться. И конечно же они отправились в дом радушного Освободителя Эллады, Тита Фламинина. За обедом зашел разговор о Ганнибале. Как водится, стали гадать, где он. И тут один из вифинских послов со смехом сказал: "Как где? Да он у нас". Тут выяснилось, что Ганнибал скрывается у царя Вифинии, это он подбил Прусию на войну с Пергамом, чтобы хоть немного досадить Риму, это он придумал план со змеями.
Тит был в восхищении: случай сделал его обладателем великой тайны, от которой зависело будущее Рима. Он сможет разом избавить Италию от страшной, почти полувековой опасности и окончательно сравниться со Сципионом Африканским. Другой человек на его месте, вероятно, пошел бы в сенат и все объявил отцам. Но Тит обожал неожиданные эффекты, поражающие воображение. Он решил сделать все сам, а потом преподнести Риму удивительный сюрприз. Никому ничего не сказав, он полетел в Вифинию. Трусливый льстец Прусия принял его с обычной своей раболепной угодливостью. Тит же повел с ним игру, на которую был великий мастер. Он завязал с царем оживленную светскую беседу, был любезен, приветлив, шутил и вдруг, усыпив бдительность царя, ошеломил его неожиданным ударом, объявив, что ему прекрасно известно, где скрывается Ганнибал. Прусия был болезненно труслив. Он тут же согласился выдать гостя римлянам.
Ганнибал жил в подземелье. Отсюда вело наружу семь подземных ходов. Узнав, что прибыл какой-то римлянин, пуниец бросился бежать. Но было поздно. У каждого выхода стояла стража. Тогда Ганнибал принял яд. Его нашли уже мертвым и там же, в Вифинии, похоронили (Nep. Hann., 12, 1; Liv., XXXIX, 51; Plut. Flam., 20–21; Арр. Syr., 11). У этого человека не было ни родины, ни дома, ни семьи, ни родных, ни близких, ничего, кроме одной всепоглощающей страсти - ненависти к римскому народу.
Титу его подвиг не принес ни чести, ни славы. Римлянам казалось низостью, что он нанес последний удар затравленному старику. "Когда это известие дошло до сената, многим из сенаторов поступок Тита показался отвратительным, бессмысленным и жестоким: он убил Ганнибала… убил без всякой необходимости, лишь из тщеславного желания, чтобы его имя было связано с гибелью карфагенского вождя. Приводили в пример мягкость и великодушие Сципиона Африканского… Большинство восхищалось поступками Сципиона и порицало Тита, который наложил руку на того, кого сразил другой" (Plut., Flam., 21). Сам Тит примерно с этого времени совершенно исчезает со страниц истории, и, зная его деятельный характер, можно не сомневаться, что вскоре после этого он умер.
Катон жил очень долго, окруженный большим почетом. Постепенно один за другим умирали его друзья и близкие, и этот железный старик остался один. Последним умер его сын Марк, которого отец всегда так любил. "Несчастье Катон перенес спокойно, как настоящий философ, нимало не утратив из-за него интереса к управлению государством" (Plut. Cat. mai., 24). Похоронил он сына самым дешевым образом, потому что, по его словам, был беден (Liv. ер., XLVIII).
И все же, несмотря на славу и долголетие, что-то иногда омрачало душу старого Цензора.
- Тяжело, когда жизнь прожита с одними, а отчитываться приходится перед другими, - говорил он.